Недоросль (пьеса)

Недоросль
Жанр:	комедия
Автор:	Денис Иванович Фонвизин
Язык оригинала:	русский
Дата написания:	1782
Текст произведения в Викитеке

«Недоросль» — комедия Дениса Ивановича Фонвизина.

Героями комедии являются представители разных социальных слоев XVIII столетия в России: государственные мужи, дворяне, крепостники, слуги, самозваные модные учителя. Главные персонажи: сам недоросль Митрофанушка и его мать, барыня-крепостница XVIII века — госпожа Простакова, управляющая всем и всеми — в её руках и хозяйство с дворовыми слугами, не считаемыми ею за людей, и собственный муж, которого, не стесняясь, она может поколотить, и воспитание сына Митрофана — на самом деле воспитанием и образованием его она не обременена, а лишь старательно исполняет модные условности общества и своего положения в нём: «То бранюсь, то дерусь, тем и дом держится».

Как и другие пьесы эпохи классицизма, «Недоросль» прямолинеен по своей проблематике — осуждению традиционного дворянского воспитания и «злонравия», «дикости» провинциального дворянства; персонажи чётко делятся на положительных и отрицательных, им даны говорящие фамилии (Простаковы, Скотинины, Митрофан — «проявление матери» по-гречески, Стародум, Милон, Правдин, Софья — «мудрость» по-гречески, Цыфиркин, Вральман, Кутейкин). Однако огромную популярность у публики и читателей комедия получила не только из-за мастерски поставленной общественно-политической проблематики, но и из-за чрезвычайно ярких образов отрицательных персонажей (положительные получились скорее резонёрами, передающими авторскую точку зрения), живости диалога, юмора, многих быстро вошедших в пословицу цитат («Не хочу учиться — хочу жениться», «Вот злонравия достойные плоды»). Имена Митрофанушки и Простаковой стали нарицательными.

Недоросль — молодой дворянин, не получивший письменного удостоверения о выучке от учителя. Недорослей не принимали на службу, им не давали т. н. венечных памятей — документов, разрешающих вступление в брак.

История создания

Замысел складывается у Фонвизина в конце 1778 г. после возвращения из Франции, где он провел около полутора лет, знакомясь с юриспруденцией, философией и социальной жизнью страны, давшей миру передовые просветительские доктрины. Работа над "недорослем" займет у писателя около трёх лет и будет окончена в 1782 г. Имеется также текст, предположительно начала 1760-х годов, на ту же тематику и с тем же названием, но иными персонажами и сюжетом (так называемый «Ранний „Недоросль“»); неизвестно, принадлежит ли эта пьеса молодому Фонвизину или какому-то его анонимному предшественнику.

Действующие лица

• Простаков(значит Дураков простак-это дурак) — глава семейства. Сам по себе человек «маленький» и слабый. Во всем старается угодить своей жене «При твоих глазах мои ничего не видят» — говорит он в начале произведения, когда она спрашивает про кафтан. Любит сына. «По крайне мере я люблю его, как надлежит родителю, то-то умное дитя, то-то разумное, забавник, затейник; иногда я от него вне себя и от радости истинно не верю, что он мой сын». Не умеет читать. Когда его просят прочитать письмо присланное Софье, он только отвечает: «Мудрено».
• Госпожа Простакова — жена его, главный отрицательный персонаж пьесы. Очень любит сына и стремится женить его на Софье, после того, как узнает о её наследстве. Дворянка, из-за чего считает, что ей всё позволено.
• Митрофан — сын их, недоросль. Довольно безразличный ко всем вокруг и к тому же расхлябанный мальчик, внешне очень любит мать, но только притворяется из-за её властности.
• Еремеевна, "мама" (то есть кормилица) Митрофана.
• Правдин — государственный чиновник, призванный разобраться в делах Простаковых. Он узнает о зверствах Простаковой, а также о том, что она обкрадывает Софью. При помощи Стародума и Милона уличает Простакову и отбирает у неё имение в пользу государства.
• Стародум — дядя и опекун Софьи. Именно из-за его состояния Простакова пыталась женить Митрофана на Софье.
• Софья — племянница Стародума, честная, приличная, образованная и добрая девушка.
• Милон — молодой офицер, возлюбленный Софьи, именно он предотвратил её похищение.
• Скотинин — брат госпожи Простаковой. Хочет жениться на Софье. Любит свиней.
• Кутейкин — бывший семинарист, учитель Митрофана.
• Цыфиркин — отставной сержант, учитель Митрофана.
• Вральман — немец, бывший кучер, но выдает себя за ученого. Нанят, чтобы учить Митрофана «по-французски и всем наукам», но на самом деле ничему не учит, а только мешает другим учителям.
• Тришка — портной-самоучка.
• Слуга Простакова.
• Камердинер Стародума.

Постановки

Постановка «Недоросля» была связана со многими трудностями. Получив отказ в Петербурге, драматург в мае 1782 года выезжает вместе с актёром И. А. Дмитревским в Москву. Но и здесь его ждёт неудача: «московского российского театра цензор», испугавшись смелости многих реплик, не пропускает комедию на сцену.

Через несколько месяцев Фонвизину всё-таки удалось «пробить» постановку комедии: 24 сентября 1782 года состоялась премьера в Петербурге (Вольный Российский Театр, он же Театр Карла Книпера), где роль Стародума исполнял сам И. А. Дмитревский, Правдина — К. И. Гамбуров, Цыфиркина — А. М. Крутицкий, Скотинина — С. Е. Рахманов. О необыкновенном успехе пьесы «Недоросль» при её первой постановке на сцене в Вольном Российском Театре на Царицыном лугу свидетельствовал неизвестный автор «Драматического словаря»: «Несравненно театр был наполнен, и публика аплодировала пьесу метанием кошельков».

Уже 14 мая 1783 года пьеса впервые игралась в Москве, на сцене театра Медокса.

Успех «Недоросля» был огромен. Его поставили на своей сцене студенты университета. Появилось множество любительских постановок.

В 1926 году режиссёр Григорий Рошаль снял фильм «Господа Скотинины» по мотивам

Значение комедии

Комедия Фонвизина читалась и изучалась всеми последующими поколениями — от Пушкина, Гоголя, Лермонтова до нашего времени. Значение пьесы — непреходяще:

• «Всё в этой комедии кажется чудовищной карикатурой на всё русское. А между тем нет ничего в ней карикатурного: всё взято живьём с природы…» (Н.В. Гоголь).
• «Его дураки очень смешны и отвратительны, но это потому, что они не создания фантазии, а слишком верные списки с натуры» (В. Г. Белинский) (цитирование: [lit.1september.ru/articlef.php?ID=200403306 Изучение комедии «Недоросль»]).

Однако Екатерина II поняла свободолюбивое значение произведения, посмевшего задеть государственные и социальные устои. «После публикации в 1783 году ряда сатирических произведений, попытки Фонвизина опубликовать что-либо в печати пресекались самой императрицей. В последнее десятилетие своего царствования Екатерина II открыто пошла по пути жестокой реакции, жертвой которой стал и Фонвизин. Несмотря на тяжелую болезнь, он рвался к деятельности. В 1788 году он задумал издавать журнал "Друг честных людей, или Стародум", получил разрешение и стал готовить материал, но по распоряжению Екатерины журнал был запрещен. Незадолго до смерти Фонвизин обращался с просьбой к Екатерине о разрешении ему издать перевод Тацита, но разрешения не было дано».

Факты

• Существует легенда, что после премьеры «Недоросля» в Петербурге к Фонвизину подошёл князь Потёмкин и сказал: «Умри, Денис, лучше не напишешь». Однако, по утверждению историков, Потёмкин такого сказать не мог, поскольку его не было в тот момент в Петербурге. По другой версии, эти слова принадлежат Державину, а не князю Потёмкину.
• Во время обучения в Нежинской гимназии Николай Гоголь играл в студенческих спектаклях роль Простаковой.
• Благодаря «Недорослю» имя Митрофанушка, как и само слово недоросль, стало нарицательным для невежды, неуча или недоучки.
• Произведение было написано в д. Стрелино (ныне Солнечногорский район Московской области).
• В материалах для журнала "Друг честных людей, или Стародум" имеются два письма, представляющие собой сюжетное продолжение "Недоросля": письмо Софьи Стародуму с жалобой на то, что Милон женился на ней и вскоре изменил ей, влюбившись в "презрительную женщину", и ответное письмо Стародума, утешающего племянницу.

Ссылки

[teatrdoma.ru/179-nedorosl Спектакль "Недоросль" (Малый театр, 1987г.) ]

Отрывок, характеризующий Недоросль (пьеса)

– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.