Нейман, Карл Карлович

Карл Карлович Нейман
Место смерти:	Рива-дель-Гарда, Тренто (провинция), Италия
Страна:	Российская империя Российская империя
Научная сфера:	этнограф, географ, геолог, астроном
Альма-матер:	Дерптский университет

Карл Ка́рлович Не́йман (1830-е — 20 октября 1887, Рива-дель-Гарда) — путешественник, этнограф, астроном и геолог.

После окончания Дерптского университета работал в Пулковской обсерватории, был назначен руководителем обсерватории в Пекине, но в силу обстоятельств осел в Красноярске, а затем в Иркутске, где стал членом Сибирского отделения Императорского Русского географического общества, под эгидой которого принимал активное участие в научных исследованиях Сибири и Дальнего востока. Совершил ряд экспедиций на Чукотку, в окрестности Байкала, в Тункинский край, а также к Врангелевой земле.

Краткая биография

Карл Нейман родился в 1830-х годах в семье рижского бургомистра.

Высшее образование получил на физико-математическом факультете Дерптского университета, после окончания которого ненадолго устроился в Пулковскую обсерваторию. Следующим местом его работы должна была стать Пекинская обсерватория, руководить которой Неймана направили в 1850-х годах. Однако в Красноярске по пути в Китай, встретив своих земляков среди местных аптекарей и прервав свой путь, он, «увлечённый в кутежи», сделал продолжительную остановку. Примерно в 1862 году Нейман перебрался в Иркутск, в котором, нуждаясь в средствах, работал аптекарем, а позднее занял место преподавателя математических наук Иркутской прогимназии, позже служил в ней же инспектором. На него обратили внимание члены Сибирского отделения Императорского Русского географического общества (РГО) и привлекли его к решению стоящих перед обществом задач.

Являясь с 1868 года членом Сибирского отделения РГО (а впоследствии и распорядительного комитета), он принял участие в нескольких экспедициях, проявив себя энергичным исследователем Сибири.

Карл Карлович Нейман умер 20 октября 1887 года в городке Рива на Гардском озере.

Чукотская экспедиция

С целью усиления влияния России на восточных рубежах и окончательного обращения чукчей в российское подданство в 1868—1869 годах Сибирским отделением РГО была организована так называемая Чукотская экспедиция, которую возглавил колымский исправник Г. Л. Майдель. Нейман стал её участником и отвечал за астрономические, магнитные и метеорологические наблюдения. Основной состав экспедиции был немногочисленен — помимо руководителя и К. Неймана в её состав вошли топограф П. Афанасьев (по другим данным, Афонасьев), фельдшер Н. Антонович и четверо казаков.

Планировалось, что экспедиция направится в Нижне-Колымск, где остановится на зимовку. До Верхоянска, где Нейман с успехом провёл положенные наблюдения, экспедиция шла вместе. От Верхоянска Майдель налегке отбыл вперёд в Средне-Колымск, которого достиг 28 декабря 1868 года, а Нейман, возглавивший экспедиционный караван, соединился с ним 16 января. Во время зимовки Майдель совершил поездку в Нижне-Колымск и Анюйскую крепостцу, а затем вернулся к оставшейся части экспедиции в Среднеколымск. 12 марта экспедиция выдвинулась в Нижне-Колымск, достигнув которого отправилась в Анюйскую крепостцу, пройдя за 23—25 марта 260 вёрст. Затем последовал переезд в 10 вёрст в ставку чукотского ярема Амраургина.

В начале апреля экспедиция отправилась к устью реки Анадырь (через водораздел рек Большой и Малый Анюй). Переход выдался трудным, Нейман плохо переносил холод, и один из сопровождавших его чукчей Айгинват предложил сделать для исследователя меховую одежду с отверстием лишь для дыхания и приёма пищи, но Нейман отклонил это предложение. Только к середине августа путешественникам удалось достичь цели. В обратный путь исследователи выдвинулись 3 сентября от Анадырского залива. Из села Марково на реке Анадыри Майдель отправился в Гижигу, а Нейман на собаках направился в Нижне-Колымск. Он прошёл 16 вёрст по Анадыри, через семь дней подъёма по реке Подъёмной достиг её истока и решился, несмотря на пургу и сильный мороз, на переход через Анадырский хребет. Во время перехода он оказался на краю пропасти между снеговыми обвалами и едва не погиб. 27 ноября Нейман достиг места впадения реки Эломбала в Малый Анюй, по которой выдвинулся к Анюйской крепостце, преодолев за день 120 вёрст. 2 декабря часть экспедиции под руководством Неймана прибыла в Нижне-Колымск. Таким образом, всего за 24 дня он преодолел 1200 вёрст.

5 февраля 1869 года Нейман и его напарник топограф П. Афанасьев отправились в поездку к Медвежьим островам. Сначала они спустились по Колыме до её устья при Малом Чукочьем, но дальнейшему продвижению помешала сильная пурга, и исследователи добрались лишь до Каменного острова. Переправившись на восточный берег, они отправились обратно в Нижне-Колымск, куда прибыли 12 февраля. Два дня спустя, с возвращением в Нижне-Колымск Майделя, экспедиция воссоединилась.

13 апреля состоялась вторая попытка достичь и исследовать Медвежьи острова. Уже на следующий день Нейман достиг Малого Чукочья, а 15 апреля сумел добраться, преодолев 110 вёрст, до Большого Чукотского мыса. Продвигаться при этом пришлось вдоль прибережья. На следующий день Нейман уже был у устья реки Агафоновки и благодаря ясной погоде сумел увидеть Крестовый — первый из искомых островов. 18 апреля, воспользовавшись 8 нартами, Нейман по морю успел к вечеру добраться до острова. Следующий день был посвящён исследованиям — определению его точного географического положения, проведению магнитных наблюдений и сбору геологических образцов. Три следующих дня учёный занимался осмотром всех остальных Медвежьих островов; с помощью двух спутников им были убиты два белых медведя. Затем Нейман достиг материка в районе мыса Большого Баранового камня, откуда исследователи двинулись в обратный путь. Из-за рассолов путь до устья Колымы был весьма труден, тем не менее уже 29 апреля Нейман вернулся в Нижне-Колымск, выполнив все поставленные задачи (в том числе и пополнение коллекции птиц и зверей.

Затем исследователи выступили в путь до Средне-Колымска. Достигнув его, отряд разделился. Партия Неймана и Афанасьева достигла села Зырянки (66° с. ш.), поднявшись по Колыме, Далее их путь к Оймякону лежал через верховья Омулёвки и Неры, приток Индигирки. Таким образом, в ходе этого перехода были преодолены хребты Момский и Черского. Окончательное соединение отряда произошло в Якутске.

Главным достижением Неймана во время чукотской экспедиции стали тщательное исследование им Медвежьих островов и сбор богатой этнографической коллекции (сгорела в 1879 году), проведённые историко-экономические и этнографические исследования.

В то же время исследовательская работа Неймана наряду с результатами самой экспедиции была оценена Майделем следующим образом:

Это путешествие принесло не много пользы делу географического познания Сибири потому, что длинные маршруты лишились возможности опереться на астрономические пункты, так как наблюдения Неймана оказались в конце концов недостаточно надёжными

Прочие экспедиции

В экспедиции в окрестности Байкальского озера Нейман разведывал месторождения лазоревого камня и занимался составлением их геогностической карты. Кочующие буряты сообщили исследователю, заведовавшему геологоразведкой, об открытии его новых месторождений у южной границы Тункинского края. Добившись от генерал-губернатора разрешения на поездку туда, Нейман в 1871 году вместе с исследователями Чекановским, Дыбовским, Годлевским, пейзажистом Вронским и Ф. Ф. Миллером отправился в путь. Одним из результатов экспедиции стало определение Нейманом точных географических координат прииска на реке Быстрая, Тунки, Туранского караула, Ниловой пустыни, Хангинского караула, пограничного маяка Хангинский, куреня Урян-Хая на северном конце озера Косогол, Каймарских минеральных вод возле Тунки, Торской думы и станции на реке Быстрой. Используя методы тригонометрии, учёный смог измерить высоту Мунко-Сардыка. После экспедиции, занявшей весь август, у Неймана, на прииске лазоревого камня, ненадолго останавливался Чекановский, который внёс здесь вклад в составление геогностической карты месторождений.

Непосредственным продолжением экспедиции 1871 года стала предпринятая в следующем году совместная поездка Неймана, Чекановского, Бутыркина и Миллера из Култука через Хамар-Дабан до Старой Снежной. Непосредственной задачей Неймана была разведка месторождений ляпис-лазури, попутно он смог определить географические положения Култука и горы Хамар-Дабана.

После поездки в Тункинский край Нейман в 1873—1875 годах занимал должность правителя дел Восточно-Сибирского отдела Географического общества.

С начала 1870-х годов на фоне активизации американских золотоискателей и промысловиков, обнаруживших на побережье Чукотского полуострова золото, российскими властями было принято решение о патрулировании берегов Чукотки военными судами. Весной 1875 года с этой задачей к восточным берегам России было запланировано отбытие двух крейсеров. Н. П. Мосолов — председатель Сибирского отдела — предложил отправить на судах и одного из членов отдела. Ввиду интереса Неймана к географии полярных побережий был выбран именно он. От распорядительного комитета исследователь получил ряд заданий: 1) определить долготы Петропавловска и Новоархангельска; 2) достигнуть по возможности Врангелевой земли и определить азимуты горных вершин острова; 3) провести магнитные наблюдения; 4) исследовать морские течения в Беринговом проливе, провести определения температуры воды, содержания соли, изучить вопросы, связанные с ледовой обстановкой в проливе и колебаниями уровня моря; 5) провести барометрические наблюдения на пути от Владивостока до Ледовитого океана; 6) собрать естественно-исторические коллекции.

В апреле 1875 года Нейман, наделённый особыми полномочиями, из Иркутска отправился во Владивосток: время начала поездки было выбрано с учётом начала навигации по Амуру и Уссури. Отплыв 4 июня из Владивостока на пароходе «Гайдамак», 6 июня исследователь достиг Хакодады, а 15 июня — Петропавловска. После десяти дней стояния в порту «Гайдамак» вновь отправился в плавание и к 7 июля достиг Анадырской губы. Преодолев бухты Св. Креста и Провидения и залив Св. Лаврентия, пароход обогнул мыс Восточный, чтобы 3 августа достичь Берингова пролива, а 4 августа — Ледовитого океана. Последний оказался свободным ото льда, но из-за недостатка угля у парохода не было шансов достичь Врангелевой земли. Крайней точкой, до которой смог дойти учёный во время последней экспедиции, стало чукотское селение Улеген на перешейке между Восточным мысом и материком. 5 августа пароход отправился в обратный путь, посетив Командорские острова, Петропавловск. Во Владивосток он прибыл 10 октября. Далее Нейман отправился в японские порты и, посетив Шанхай, Тян-Цзин и Пекин, через Монголию вернулся в Иркутск. Результатом поездки, кроме важных научных наблюдений, стали собранные им богатые естественно-научные коллекции. Кроме того, в заливе Св. Лаврентия Нейман застал американскую «Тимандру» и уличил американцев в незаконной торговле, но из-за инструкций судно пришлось отпустить, предварительно заставив его шкипера вернуть чукчам все клыки моржа и пушнину.

Научная деятельность

Являясь по специальности астрономом, Нейман проявлял интерес как к физическим, так и к этнографическим особенностям исследуемых территорий. Одним из результатов его изысканий стали собранные ценные естественно-исторические коллекции. Определённый интерес вызывала у него и география полярных прибрежий.

Свои отчёты об экспедициях Нейман опубликовал в «Отчётах» Сибирского отдела Географического общества (по другим данным, в «Известиях»). Остальные труды были в основном напечатаны в «Известиях» Сибирского отдела, как то: «Исторический обзор действий Чукотской экспедиции» (кроме всего прочего, содержит «разрозненные сведения об истории и этнографии народов северо-востока Азии»); «Плавание по Восточному океану», «О поправке анероидов Гольдшмидта», «О торговле и промышленности северных округов Якутской области». В «Известиях Русского Географического общества» была напечатана статья «Об открытии Берингова пролива». Также в 1878 году в «Сборнике историко-статистических сведений о Сибири» им была опубликована статья «Несколько данных о современном положении наших северо-восточных прибрежий». Кроме этого, Нейман читал лекции на общих собраниях отдела, ему принадлежит несколько статей по астрономии и сейсмологии.

Кроме того, в Государственном архиве Иркутской области хранится отчёт Неймана с данными по истории, расселению, духовной и материальной культуре таких народов, как якуты, юкагиры, коряки, эвены, чукчи и эскимосы. Данный документ датируют 1873 годом, когда Иркутск посетил великий князь Алексей Александрович. Во время визита последнего в Сибирский отдел Русского географического общества отчёт и был прочитан. Основу его составили собственные полевые наблюдения Неймана, а также использованные им труды Г. Ф. Миллера, Ф. П. Врангеля, П. А. Словцова; отмечается также влияние и самого Майделя.

Основной темой отчёта стали природно-климатические условия и население Колымского края и Чукотки. По мнению исследователя, образ жизни народов и их хозяйственно-культурные комплексы обусловлены местом обитания. Особое внимание было уделено Нейманом истории и процессам миграции, этногенеза и межэтнических контактов народов Севера (особенно чукчей). Не последнее место в отчёте занимает тема русско-чукотских отношений. Описывая религиозные взгляды народов, Нейман приводит примеры преданий и обрядов, в том числе жертвоприношения. Дана характеристика также и социальной организации народов. По мнению исследователей, особо ценными являются данные Неймана об американских эскимосах. Описана также в отчёте и ежегодная Анюйская ярмарка.

Семья

Когда Нейман уезжал из Дерпта на работу в Китай, он оставил там свою невесту. Последняя дождалась его возвращения из Сибири через двадцать лет, и пара сыграла свадьбу. После этого они несколько лет прожили на Борромейских островах.

Память

• В честь К. Неймана назван мыс в заливе Онемен в устье реки Анадырь.
• Вероятно, в честь К. Неймана также назван ручей Нейман — левый приток речки Мелянкир. Это название ручей получил уже в 1936 году на глазомерной карте партии геолога Е. Т. Шаталова.

Литература

• Алексеев А. И. Сыны отважные России. — Магадан, 1970. — 368 с.
• Семёнов П. П. История полувековой деятельности Имп. Рycского Географического Общества. 1845—1895. — СПб., 1896. — Т. I.

Отрывок, характеризующий Нейман, Карл Карлович

Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.