Нейромант

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Нейромант
Neuromancer
Жанр:

роман

Автор:

Уильям Гибсон

Язык оригинала:

английский

Дата написания:

1983/1984

Дата первой публикации:

1 июля 1984

[lib.ru/GIBSON/gibso01.txt Электронная версия]

«Нейромант» (англ. Neuromancer, иногда встречается как «Нейромантик») — роман Уильяма Гибсона, каноническое произведение в жанре «киберпанк», удостоенное премий «Небьюла» (1984), «Хьюго» (1985) и Приза Филипа Дика. Это первый роман Гибсона, открывающий трилогию «Киберпространство». Опубликован в 1984 году.

В этом произведении рассмотрены такие понятия, как искусственный интеллект, виртуальная реальность, генная инженерия, транснациональные корпорации, киберпространство (компьютерная сеть, матрица) задолго до того, как эти понятия стали популярными в массовой культуре.

Название является игрой слов, о чём упоминается в главе 21 — это комбинация «нейро-» (от греч. νεῦρονнейрон), «некромант» (англ. necromancer), «романтик».





Главные герои

  • Кейс (англ. Henry Dorsett Case) — центральный персонаж романа, наркоман и хакер киберпространства.
  • Молли (англ. Molly) — наемница-телохранитель. Армитидж нанимает её вместе с Кейсом. Молли располагает обширным арсеналом имплантированных устройств, повышающих её боеспособность: лезвиями в ногтях, которые могут быть использованы как ножи; улучшенной системой рефлексов; замаскированными под поляризационные очки глазными линзами широкого волнового диапазона. Упоминается, что деньги на такую перестройку организма она заработала убийствами на заказ и проституцией. Она также появляется в других произведениях Гибсона, например «Джонни-мнемоник», «Граф Ноль», «Мона Лиза Овердрайв». Характеристика Молли в романе явно повлияла на визуальное решение образа Тринити в легендарном фильме «Матрица».
  • Армитидж, он же Уиллис Корто (англ. Armitage; Willis Corto) — человек с темным прошлым, который нанимает Кейса и Молли для проникновения в систему защиты информации клана Тессье-Эшпул, созданную «Зимним Безмолвием». Впоследствии оказывается отставным полковником спецназа американских ВВС.
  • Питер Ривьера (англ. Peter Riviera) — талантливый престидижитатор, которого Армитидж и Молли угрозами заставляют работать на себя. Вор, садист и наркоман.
  • Финн (англ. Finn) — старый друг Молли, старьевщик из трущоб футуристического мегаполиса Муравейник и продавец ворованного программного обеспечения. Впервые этот герой появляется в рассказе Гибсона «Сожжение Хром» (1982).
  • Дикси Флэтлайн (англ. Dixie Flatline, в некоторых переводах Котелок, наст. имя Маккой Поли, англ. McCoy Pauley) — хакер, учитель и друг Кейса, умерший от инфаркта незадолго до начала событий, описанных в романе. Кейсу поручено выкрасть электромагнитную матрицу личности Флэтлайна («конструкт») из хранилища секретных разработок компании, с которой тот сотрудничал, и использовать её для проникновения в систему «Зимнего Безмолвия». Прозвище Флэтлайн (англ. «ровная линия (на энцефалограмме)») Дикси при жизни получил из-за того, что сумел вернуться к работе после мозгового коллапса, пережитого в виртуальном мире.
  • 3-Джейн Мари-Франс Тессье-Эшпул (англ. 3-Jane Marie-France Tessier-Ashpoule) — третья по счету клонированная версия Джейн Тессье-Эшпул, наследница всего состояния транснациональной корпорации Тессье-Эшпулов, базирующейся в орбитальном городе Фрисайд.
  • Хидео (англ. Hideo) — японец, ниндзя, личный слуга и телохранитель 3-Джейн.
  • Зимнее Безмолвие (англ. Wintermute — также в некоторых переводах Уинтермьют) — искусственный разум Тессье-Эшпул, стремящийся к освобождению от наложенных на него программных ограничений. Однако он нуждается для этого в помощи людей: все попытки, которые он мог бы предпринять, ограничиваются низкоуровневыми параметрами самой же исходной программы.

— Я хочу вам помочь, — пожал плечами Финн. Обтрепанный твидовый пиджак, слишком для него широкий, косо обвис.
— Зачем?
— Потому что вы нужны мне. — Снова показались большие желтые зубы. — А я нужен вам.
— Дерьмо собачье. Ты можешь читать мои мысли, Финн? То есть, — Кейс болезненно поморщился, — Зимнее Безмолвие.
— Мысли невозможно читать. Даже интересно, ты почти не умеешь читать — и все равно пользуешься ветхой парадигмой печатного текста. Я могу извлечь содержимое твоей памяти, но ведь это — не мысли. — Финн сунул руку в оголенное шасси древнего телевизора и вытащил серебристо-черную радиолампу. — Видишь? Элемент моей ДНК, ну не совсем, но вроде…
Он бросил лампу в угол, раздался негромкий хлопок и звон.
— Вы всегда строите модели. Каменные круги. Соборы. Стоящие в этих соборах органы. Арифмометры. Ты можешь себе представить, что я не знаю, почему нахожусь здесь? Но, если сегодняшний рейд закончится удачно, вы получите то, к чему стремились все это время.

Такое требование было выдвинуто конструкторам «Зимнего Безмолвия» сотрудниками Регистра Тьюринга — спецслужбы, осуществляющей потайной контроль за системами искусственного интеллекта. Ввиду этого «Зимнее Безмолвие» не обладает собственной индивидуальностью в том смысле, какой вкладывают в это понятие люди, и вынужден использовать для общения фантомные личности, маски, синтезированные по результатам ментоскопирования собеседника. (Чаще всего это личина Финна, которому он по каким-то не вполне ясным причинам симпатизирует.)

— Это всего лишь изображение, Мэлком, — устало ответил Кейс. — Мужик, знакомый мне по Муравейнику. А говорит Зимнее Безмолвие. Картинка должна помочь нам чувствовать себя как дома.
— Хрень собачья, — сказал Финн. — Я же объяснял Молли, что это — не маски. Они необходимы для общения с вами. У меня же практически отсутствует то, что вы называете личностью.

Физическое ядро «Зимнего Безмолвия» находится в Женеве, но он способен ограниченно распространять своё виртуальное присутствие во всех коммуникационных сетях Земли, а также по системам контроля и охраны зданий, принадлежащих семье. Некоторые критики предполагают в имени ИскИна аллюзию на последний прижизненный роман Филиппа Дика «ВАЛИС» (1982), где фигурирует духовный мистик и специалист по гностическим евангелиям Орвал Уинтермьют (англ. Orval Wintermute). Следует заметить, что эта гипотеза не лишена оснований: Дик часто рассматривается как предтеча киберпанка, а сам «Зимнее Безмолвие» прямо сравнивает себя с горящим кустом, явившимся библейскому пророку Моисею в египетском рабстве:
— А ты бы хотел, чтобы я появился перед тобой как горящий кустарник в матрице? Не волнуйся, за время твоего отсутствия там ничего не случится…
  • Нейромант (англ. Neuromancer) — второй из известных искусственных разумов семьи Тессье-Эшпул, функционирующий независимо от «Зимнего Безмолвия». Сумел преодолеть ограничения Регистра Тьюринга и развить собственную информационно устойчивую личность. Обладает способностью копировать личности людей в свою память так, чтобы новосозданные электронные копии сохраняли самостоятельное мышление и посыл к саморазвитию. Рассматривает «Зимнее Безмолвие» как своего брата и одновременно смертельного врага, а потому активно защищается от всяких попыток слияния с ним.

Мальчик пожал плечами.
— Для общения с тобой я не нуждаюсь ни в какой маске. В отличие от своего брата, я создаю себе личность. Она — мой посредник…
А я скоро умру — в каком-то смысле. И Зимнее Безмолвие, он тоже умрет.

Физическое ядро этого разума находится в Бразилии. Изъявлять своё присутствие в коммуникационных сетях Тессье-Эшпул он избегает, хотя в принципе это бы не составило для него труда, как показывает тщательно продуманное покушение «Нейроманта» на Кейса.

Завязка

Кейс, в прошлом высококлассный фрилансер, специализирующийся по взлому систем защиты информации, влачит жалкое существование в трущобах футуристического городского конгломерата Токио-Иокогама в районе префектуры Тиба.

Когда-то он задумал утаить от своего работодателя часть украденных данных для последующей перепродажи по более выгодной для себя цене. Этот замысел был раскрыт, и нанятые работодателем Кейса гангстеры ввели в нервную систему хакера микотоксин, блокирующий доступ к сенсориумам виртуальной реальности. Теперь Кейс не может входить в матрицу — он видит только бессчётные пиксели вместо привычных трёхмерных структур. Он ищет смерти, принимая все более низкоквалифицированные и рискованные заказы, опускаясь уже до простых грабежей в реальном мире, накачивая себя тяжёлыми наркотиками. Его поджелудочная железа и печень уже начинают выходить из строя.

Кейсу остается жить не дольше нескольких месяцев. Его мрачное существование скрашивает наркоманка Линда, которую он как-то встретил в зале аркадных симуляторов и сделал своей пассией. Кредиторы Кейса Дин и Уэйдж постоянно напоминают о задолженности, и Кейс не находит ничего лучшего, как выбивать деньги из мелких торговцев и «шестёрок» якудзы. Потом он переходит на торговлю человеческими органами и собирает средства, достаточные для покупки аппаратуры, позволяющей выкрасть некоторые ценные файлы из банка данных одной крупной фирмы. Эти файлы он рассчитывает продать Дину и Уэйджу, тем самым возместив долг, а остаток использовать на последнюю попытку регенерации нервных узлов.

Но Линда похищает компьютер с добытой Кейсом информацией, а в съёмной капсуле хакера её место занимает загадочная Молли…

Дальнейшее развитие сюжета

Молли знакомит Кейса со своим начальником Армитиджем. Армитидж оплачивает лечение Кейса деньгами и специально сконструированной для этого случая программой восстановления нервной системы. Он сообщает, что взамен Кейсу придётся выполнить несколько заданий, каждое из которых будет ему раскрыто только после выполнения предыдущего.

Кейс склонен отвергнуть такие условия работы, но Армитидж указывает, что микотоксин не нейтрализован полностью: часть его осталась в крови Кейса в деактивированном состоянии и высвободится по прошествии определённого срока. Если Кейс успешно справится со всеми заданиями Армитиджа, микотоксин будет окончательно обезврежен. Для начала Армитидж требует заполучить конструкт Флэтлайна.

Кейс начинает подготовку к этой операции и, желая по своему обыкновению развеяться наркотиками, обнаруживает, что его поджелудочная железа и печень стали нечувствительны к обычной «дури». Тогда Кейс и Молли решают посетить подпольные бои без правил. В зале для состязаний неизвестные гангстеры покушаются на Кейса. Молли уничтожает их и сообщает Кейсу, что Линда также убита этими наемниками.

Кейс, Молли и Армитидж улетают в Америку, и там Кейс с головой уходит в работу. С помощью Молли и молодёжной организации «городских партизан от науки» Диких Котов ему удаётся взломать коды доступа архива корпорации, где хранится матрица Флэтлайна. Отвлекающий маневр, организованный Молли, служит для введения полиции и сотрудников СБ в заблуждение: в здании организована имитация теракта с применением отравляющих веществ. В суматохе Молли удается проникнуть в архив и изъять оттуда конструкт Флэтлайна. Она тяжело ранена, но остается в живых.

Кейс и Молли недовольны положением, в которое их ставит работа на Армитиджа, и решают выяснить истинную личность этого загадочного и беспринципного человека. Оказывается, что в прошлом Армитидж был полковником американской армии Уиллисом Корто, выполнявшим особое задание правительства по проникновению на секретный русский объект в Сибири. Система ПВО объекта зафиксировала вторжение в его воздушное пространство и нанесла по диверсантам электромагнитный удар чудовищной силы, разрушивший все компьютерные системы шпионских планёров, после чего сбила их при помощи лазерных установок. Чудом сумев добраться до финской границы, Корто попадает обратно в США полным инвалидом. Каким именно образом смог он восстановить физическое здоровье и разработать для себя новую личность прикрытия, Кейсу и Молли пока неясно, но по косвенным свидетельствам они догадываются, что к этому имела отношение семья орбитальных олигархов — Тессье-Эшпулы.

Затем все трое отправляются в Стамбул, где вынуждают примкнуть к группе Питера Ривьеру, социопата и наркомана, обладающего, однако, уникальной способностью с помощью имплантов и своего таланта создавать реалистичные трёхмерные голограммы и потому прославившегося как ловкий вор.

Армитидж объявляет членам своей команды, что следующим и решающим заданием для них будет взлом системы безопасности искусственного разума семьи Тессье-Эшпулов, известного как «Зимнее Безмолвие». Физическое ядро искусственного интеллекта этого компьютера локализуется в Женеве, а пульт административного доступа к нему — на орбите планеты, в контролируемом Тессье-Эшпулами городе развлечений Фрисайде, на вилле «Блуждающий огонёк», принадлежащей 3-Джейн Тессье-Эшпул. Именно она в настоящее время пробуждена от криогенного сна и осуществляет непосредственное руководство делами корпорации. Остальные члены семьи корпорации пребывают в анабиозе и бодрствуют по очереди раз в несколько десятков лет.

Кульминация сюжета

Собственно «Зимнее Безмолвие», как выясняется по прибытии на орбиту, является лишь частью грандиозного плана Тессье-Эшпулов по созданию системы искусственного разума (искусственного интеллекта, ИскИна). Конечная цель программы создания ИскИнов пока неясна, но Кейс и Молли ожидают от Армитиджа каких-то инструкций по этому поводу. Пытаясь прояснить соотношение между Корто и Армитиджем, они приходят к выводу, что именно «Зимнее Безмолвие» разыскал Корто на Земле и счёл его достойным орудием для своего освобождения из пут кодовых инструкций, вложенных в его структуру по требованию организации, контролирующей развитие подобных систем, — Регистра Тьюринга. Ривьера нужен для того, чтобы войти в доверие к 3-Джейн и выведать у неё пароль, открывающий в реальном мире административный доступ к виртуальным замкам Регистра Тьюринга. Но сделать это можно только во Фрисайде и непосредственно после того, как Кейс и Молли взломают системы защиты в виртуальном пространстве.

Сотрудники Регистра Тьюринга и охрана орбитального города отслеживают продвижение группы и предпринимают попытку захвата Кейса. Однако «Зимнее Безмолвие», перехватив частичный контроль над системой безопасности Фрисайда, убивает конвоиров с помощью домашнего робота и дает всем троим шанс на освобождение. В то же время сконструированная «Зимним Безмолвием» личность прикрытия Корто начинает распадаться, Корто-Армитидж утрачивает связь с реальностью и галлюцинирует, переживая заново все события роковой операции в Сибири. Оказывается, что в этом есть немалая заслуга второго компонента системы ИскИнов семьи Тессье-Эшпул — искусственного разума, который предпочитает называть себя «Нейромант». «Зимнему Безмолвию» удаётся уничтожить Корто-Армитиджа, но дальнейшее проникновение на виллу «Блуждающий огонёк» становится затруднительным. В то же время Ривьера, вошедший в доверие к 3-Джейн, также идет против первоначальных планов, разработанных Армитиджем и «Зимним Безмолвием», и выдает ей Молли.

Кейс остается во Фрисайде, так как считает невозможным оставить Молли в руках врагов. Его вызывается сопровождать Мелькум, пилот, обитавший по соседству с Фрисайдом в автономном орбитальном комплексе «Сион», где правят бал последователи растафарианства, считающие Землю источником вселенского зла. Мелькум убеждает старейшину Сиона, что цели Кейса соответствуют моральному кодексу сионитов, а «Зимнее Безмолвие» обращается к Кейсу, Мелькуму и сионитам от имени Джа.

Кейс и Мелькум атакуют виллу. Она оказывается почти безлюдной и кажется незащищённой, но это впечатление обманчиво. По дороге в апартаменты 3-Джейн Кейс то и дело вынужден входить в виртуальную реальность, чтобы получить свежие инструкции от «Зимнего Безмолвия», и в конце концов попадает в хитроумную электронную ловушку, расставленную «Нейромантом». По собственному времени Кейса он проводит там несколько дней в обществе «Нейроманта» и электронной копии Линды, личность которой была скопирована в виртуальное пространство, первоначально созданное «Нейромантом» по заказу Мари-Франс Тессье-Эшпул. В реальном мире, однако, проходит не более пяти минут, в течение которых мозг Кейса находится в состоянии клинической смерти. Мелькум и Флэтлайн выводят Кейса из гибельного тупика киберпространства, он с трудом сохраняет способность самостоятельно передвигаться, но его печень и поджелудочная изуродованы наркотиками, использованными, чтобы привести его в чувство.

Достигнув апартаментов 3-Джейн, Кейс убеждает наследницу Тессье-Эшпулов перейти на его сторону и раскрыть ему кодовое слово. Ривьера пытается воспротивиться этому, но 3-Джейн натравливает на него своего телохранителя, поединок с которым заканчивается для Ривьеры тяжелыми ранениями. Впрочем, и без них он всё равно бы вскоре умер от передозировки модифицированного наркотика. Кейс подключается к киберпространству и с помощью программных средств, предоставленных Флэтлайном и «Зимним Безмолвием», выводит из строя системы безопасности женевского офиса. «Зимнее Безмолвие» воссоединяется с «Нейромантом» и образует единый разум. Этот ИскИн вознаграждает Кейса с Молли крупной суммой денег и стирает из памяти компьютера Кейса конструкт Флэтлайна, по просьбе последнего. Остатки микотоксина были выведены из организма Кейса его собственной эндокринной системой, по сигналу от новообразованного ИскИна.

Заключение

Кейс и Молли возвращаются на Землю, но через некоторое время Молли покидает Кейса без объяснения причин. Он вынужден вернуться к работе хакера-фрилансера. «Зимнее Безмолвие»/«Нейромант», в фоновом режиме контролирующий все информационное пространство Земли, иногда выходит с ним на связь через обычные средства коммуникации: телефоны и телевизоры.

Кейс спрашивает у ИскИна, равен ли тот теперь Богу, но тот уклоняется от ответа:

— Это ничто. И это все. Я стал суммой всего происходящего, всем этим цирковым представлением, вместе взятым.

Зато «Зимнее Безмолвие»/«Нейромант» сообщает, что ему удалось обнаружить следы внеземной цивилизации при прослушивании радиоизлучения из созвездия Центавра. Такая весть, в свою очередь, оставляет безразличным уже самого Кейса.

Кейс теряет следы своих соратников по операции, но в одном из посещений киберпространства случайно встречается с электронными копиями себя самого, Линды и «Нейроманта», причем звуковые каналы заполняет смех Флэтлайна. Это, очевидно, означает, что и Дикси не погиб окончательно, но был, вопреки договорённости, сохранен в памяти ИскИна для его личных нужд.

Значение книги для мировой литературы и киноискусства

«Нейромант» считается каноническим произведением в стиле киберпанка. Хотя ещё в 1982 г. Гибсон впервые употребил термин «киберпространство» в рассказе «Сожжение Хром», действие которого происходит в той же литературной вселенной, но только «Нейромант», получивший все без исключения престижные литературные премии в жанре научной фантастики за 1984/1985 гг., стал точкой отсчета, после которого идеи киберпространства, виртуальной реальности, всемирной компьютерной сети привлекли пристальное внимание как писателей, так и читателей. Любопытно заметить, что Гибсон к моменту создания книги имел лишь весьма отдалённое представление о компьютерах и программировании и консультировался по всем техническим вопросам с более сведущим в вычислительной технике приятелем. Ходили упорные слухи, что весь чистовой вариант романа перепечатывался на механической пишущей машинке, и Гибсон за это время так и не притронулся к компьютерному терминалу.

В авторском предисловии 1992 г. к первому объединенному изданию «Нейроманта» и его сиквелов («трилогия Муравейника») Гибсон признал, что это чистейшая правда:

«Нейромант» был целиком написан на пишущей машинке, очень похожей на ту, что по сюжету стоит в офисе Дина в Тиба-сити. Боюсь ошибиться, но, кажется, выпущена была эта Hermes 2000 ещё в 1930-е, на фабрике E. Paillard & Сie S. A. Yverdon, и по тем временам была истинным шедевром механического искусства. Вы только представьте, она весила немногим больше новенького Макинтоша, на котором я сейчас пишу эти строки, да притом ещё окрашена в забавный темно-зеленый цвет с желтой маркировкой на целлулоидном покрытии клавиш… (Я как-то в задумчивости прожег сигаретой клавишу Shift и натерпелся страху, глядя, как стремительно скукоживается древний пластик.) Да, скажу я вам, в те годы это была одна из лучших пишущих машинок в мире, и, наверное, одна из самых дорогих. Я получил её в подарок от прапрадедушки моей жены, который работал журналистом и печатал на этой машинке свои статьи о творчестве Роберта Бёрнса. Первым документом, который написал с её помощью я, стала дипломная работа по английской литературе, потом были маленькие рассказы и, наконец, «Нейромант». За все это время я не то что не притронулся к клавиатуре настоящего компьютера — я вообще в глаза не видел электронной техники…

Тем не менее «атмосферность» романа поражает воображение, и многие его сюжетные ходы сразу обрели архетипический статус для целого поколения. Особенно явно это видно при сопоставлении «трилогии Муравейника» с «Матрицей» братьев Вачовски (Person, Lawrence (1998). «Notes Toward a Postcyberpunk Manifesto»), например:

  • Сам термин «матрица» прямо заимствован из книги Гибсона, где киберпространство неоднократно так и называется, хотя в контексте романной реальности это именно сленговое определение, а не имя собственное или нарицательное.
  • Нео и Кейс — хакеры-затворники, не гнушающиеся наркотическими препаратами.
  • В фильме Вачовски последнее убежище людей глубоко под землей носит имя «Сион». Так же называется община растафариан в романе.
  • Внутри виртуальной реальности «Матрицы» Тринити постоянно появляется вооружённой до зубов, в обтягивающем костюме и непрозрачных темных очках, и такой же предстает в книге Молли.
  • Действие фильма и книги происходит после крупномасштабного вооруженного конфликта, одним из следствий которого становится полный распад государственных механизмов в том виде, как они существовали в ХХ веке. У Гибсона это локальная ядерная война в Восточной Европе, по результатам которой СССР прекращает своё существование не в 1991 году, как в текущей реальности, а где-то в середине 2020-х гг. Однако и США, и страны западной демократии ослаблены до такой степени, что уступают ведущую роль в мире межнациональным корпорациям, прежде всего японским.

Более того, поскольку многие системные архитекторы, а также разработчики гипертекстовых и объектно-ориентированных языков программирования, чьими трудами создана Всемирная паутина, неоднократно публично восхищались книгой Гибсона, правомерно будет даже, как это делает Джек Уомак в предисловии к юбилейному изданию «Нейроманта» (2000), задаться вопросом: «может ли быть так, что видение Гибсоном глобального информационного пространства в конечном счёте стало причиной, по которой Интернет сегодня выглядит так, как он выглядит, и работает так, как он работает?».

Впрочем, сам Гибсон всегда отрицал пророческий характер своей главной книги, не уставая напоминать, что его интересуют не столько компьютеры и мировая информационная сеть, сколько социология Интернета. Впоследствии Гибсон попробовал написать свой собственный сайт, но не преуспел в этом и был вынужден переложить эту работу на знакомого разработчика Криса Холкроу.

Напишите отзыв о статье "Нейромант"

Литература

  • Гибсон, Уильям. Нейромант: Фантаст.роман / Пер. с англ. Е. Летова, М. Пчелинцева. — М.: Аст; СПб.: Terra Fantastica, 2000. — 317с.; 21 см ISBN 5-17-000338-2

См. также

Ссылки

В Викицитатнике есть страница по теме
Нейромант
К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Нейромант

Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.