Нейтральная полоса (фильм, 1931)
Нейтральная полоса | |
Niemandsland | |
Жанр |
военная драма |
---|---|
Режиссёр |
Виктор Тривас |
Автор сценария |
Леонгард Франк |
В главных ролях | |
Оператор |
Георг Стилианудис |
Композитор | |
Длительность |
93 мин. |
Страна | |
Год | |
IMDb | |
«Нейтральная полоса» (нем. Niemandsland) — художественный фильм режиссёра Виктора Триваса, созданный в 1931 году
Содержание
О фильме
«Нейтральная полоса» — вторая самостоятельная режиссёрская работа Виктора Триваса. Сценарий основан на посвящённом Первой мировой войне рассказе Леонгарда Франка из сборника «Человек добр» (Der Mensch ist gut)[1].
Незадолго до начала работы над фильмом, в январе 1930 года, Тривас вместе с режиссёров Фёдором Оцепом и сценаристом Натаном Зархи выступил в печати против натурализма в кинематографе — против «простой голой, механической передачи действительности». Создавая антивоенный фильм, Тривас, в отличие от Льюиса Майлстоуна («На западном фронте без перемен»), свою задачу видел не в том, чтобы передать ужасы войны, а в том, чтобы показать её «жестокую абсурдность»[1]. Он снял фильм символический, для которого детали военного, как и довоенного, быта несущественны; в кадре вновь и вновь появляется проволочное заграждение — кого и от чего оно ограждает, неясно, но это не более, чем символ насильственного разъединения. По ходу фильма выясняется, что у каждого из пяти его героев есть и имя, и фамилия, но в титрах Тривас предпочёл обозначить их по национальной принадлежности: Немец, Француз, Англичанин, четвёртый назван Евреем из России, пятый — темнокожий танцор, за какую из воюющих стран он сражается, неизвестно[1].
Поскольку герои фильма, кроме танцора, говорят исключительно на своём родном языке, состав исполнителей также оказался интернациональным; на роль Еврея из России Тривас пригласил бывшего актёра Художественного, а затем и Камерного театра Владимира Соколова, в 1923 году, во время гастролей, оставшегося в Германии. Ганс Эйслер, писавший музыку к фильму, включил в неё «Тревожный марш» на стихи Эриха Вайнерта, позже ставший одной из самых известных песен в репертуаре Эрнста Буша. Поскольку стихи были не просто антивоенными — в рефрене говорилось о всемирной социалистической республике, которая расцветёт на пепле последней войны, — цензура песню не пропустила, от неё осталась лишь мелодия[2].
В Германии «Нейтральная полоса» вышла на экраны в декабре 1931 года; фильм принёс Виктору Тривасу широкую известность, — после парижской премьеры в январе 1933 года Жюльен Ж. Лондон писал: «Вчера ещё он был неизвестен, сегодня он — создатель „Нейтральной полосы“, одного из самых замечательных фильмов последних лет»[1]. После прихода нацистов к власти в Германии фильм был запрещён и его копии уничтожены. В 1969 году удалось восстановить укороченную, 66-минутную версию фильма, — полная длилась 93 минуты.
Сюжет
Пока ещё мир. У Англичанина рождается сын; Француз в автобусе знакомится с девушкой, гуляет с ней по Парижу, в тире учит её стрелять. Где-то в России играется образцовая еврейская свадьба, чудаковатый жених любовно гладит подаренную ему швейную машинку: он портной. В кабаре темнокожий танцор лихо отбивает чечётку. Немец-столяр в поте лица строгает доски в своей небольшой мастерской; но отрывается от работы, чтобы поиграть с сыном, для которого он между делом смастерил маленькую пушку. Дуло игрушечной пушки разрастается на экране — мир переходит в войну. На разных языках звучат официальные, от имени императоров и президентов, сообщения о вступлении в войну. Еврей тяжело прощается с молодой женой; Немец — понуро, ссутулившись — покидает с чемоданом в руке свой дом; но бравурная военная музыка поднимает ему настроение: плечи его постепенно распрямляются, на лице появляется едва заметная улыбка… И вот уже все ликуют, и в воздух взлетают шляпы, котелки, цилиндры.
Фронт. В огромную воронку скатываются с разных сторон Немец и Француз. Из воронки открывается вход в подвал полуразрушенного здания, и Немец видит в нём человека, придавленного обвалившейся балкой. Он подзывает Француза, и вместе они освобождают человека, пытаются выяснить, кто он — на нём нет гимнастёрки, но человек тяжело контужен, ничего не слышит и не может говорить. Это Еврей из России. Немец отпаивает его шнапсом из своей фляги, благородный француз, в порядке компенсации, предлагает Немцу свою флягу, назвав его при этом «товарищем». Немец делится с французом последней сигаретой и тоже называет его «товарищем»; они мирно курят, словно и нет никакой войны. Но отдалённые разрывы снарядов напоминают им о том, что война продолжается: докурив, они надевают каски, берут винтовки — и тотчас между ними возникает настороженность. Недоверчиво оглядываясь друг на друга, они пытаются выбраться из воронки, каждый на свою сторону, но новый взрыв отбрасывает их обратно на дно.
Немец и Француз в подвале пережидают артобстрел, появляются ещё двое: темнокожий танцор выносит из боя раненого Англичанина. Ему оказывают помощь; обитатели подвала приводят в порядок своё временное пристанище, чинят железную печку. Портной из России, устав наблюдать за тем, как неловко Немец пытается вдеть нитку в иголку, сам зашивает ему разоравнные брюки. Он показывает друзьям по несчастью свою свадебную фотографию, — такие же дорогие фотографии есть и у других. Англичанин затягивает грустную песню о разлуке с любимой, её мелодия знакома и Немцу, и Французу, они подхватывают, каждый на своём языке. Африканец, единственный в подвале, кто говорит на нескольких языках, пытается понять, кому и зачем нужна война, — Немец и Француз на повышенных тонах начинают выяснять, кто кого обидел. При этом слов они не понимают, главный аргумент у каждого — гневная интонация и недоброе выражение лица; хохот Танцора возвращает их к реальности.
Они варят себе суп, Француз угощает Немца сигаретой, рассказывает о своей довоенной жизни, — из потока незнакомых слов Немец выхватывает одно знакомое: «Фабри́к — это мне понятно…» Но дым из трубы замечают наверху, полуразрушенный дом начинают обстреливать с обеих сторон. Переждав очередной артобстрел, обитатели сильно пострадавшего подвала возвращаются к мирной жизни: вновь готовят себе еду. И опять дым из трубы выдаёт их — начинается газовая атака. К счастью, у всех находятся противогазы. Но оставаться в подвале становится опасно: «С этим пора кончать», — говорит Немец. Вслед за ним солдаты выходят на поверхность и прикладами винтовок, под мелодию «Тревожного марша», ломают проволочное заграждение — символ насильственного разъединения.
В ролях
- Эрнст Буш — Немец (Эрнст Колер)
- Жорж Пекле — Француз (Шарль Дюран)
- Хью Дуглас — Англичанин (Чарлз Браун)
- Владимир Соколов — Еврей из России (Левин)
- Льюис Дуглас — Африканец (Джо Смайл)
- Рене Стобрава — фрау Колер
- Элизабет Леннартц — жена Левина
- Зое Франк — миссис Браун
- Роза Май — подруга Француза
Съёмочная группа
- Авторы сценария — Леонгард Франк, Виктор Тривас и Георгий Жданов
- Режиссёры — Виктор Тривас и Георгий Жданов
- Операторы — Георг Стилианудис и Александер фон Лагорио
- Композитор — Ганс Эйслер
Напишите отзыв о статье "Нейтральная полоса (фильм, 1931)"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 Jeanpaul Goergen. [www.cinegraph.de/lexikon/Trivas_Viktor/biografie.html Viktor Trivas - Filmarchitekt, Regisseur, Autor. Biografie]. CineGraph - Lexikon zum deutschsprachigen Film. Проверено 22 января 2013. [www.webcitation.org/6ED65UBrS Архивировано из первоисточника 5 февраля 2013].
- ↑ [sites.google.com/site/ernstbush/pesni-i-ih-istoria-mp3-file-1/spisok/trevoznyj-mars-1928 Тревожный марш]. Эрнст Буш (Ernst Busch): хроника ХХ века в песнях. Проверено 22 января 2013.
Отрывок, характеризующий Нейтральная полоса (фильм, 1931)
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.
Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.