Германская экспансия на Востоке Европы

Германская экспансия в Центральной Европе — территориально-политическая и демографическая экспансия, проводившаяся немецкими феодалами и германскими государствами в Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европе с X по XX век.

Внешний фон

В истории Европы немцы не были одиноки в экспансии на чужие земли. Аналогичную экспансию в разное время осуществляли скандинавы (в IX—XI веках), португальцы и испанцы, поляки в восточном направлении (XIV—XVII), англичане и русские (XVI—XIX), французы (XVIII—XIX). Территориально-демографическую экспансию проводили и не европейские народы, в том числе монголо-татары, гунны, арабы, китайцы и другие народы.

Германская экспансия на протяжении истории Германии была разносторонне направленной. На севере экспансия франкского, а позднее германского государства была обращена в сторону Дании и скандинавских стран со времён Карла Великого (ум. 814). Завоевателями здесь выступали феодалы, рыцари-крестоносцы и купцы немецких городов, объединённые в Ганзу. На западе завоевания германского государства начались при Генрихе I (ум. 936). Там до времени правления французского короля Людовика XIV века постоянными объектами германской экспансии являлись Бургундия, Эльзас, Лотарингия и устье Рейна. На юге германская экспансия, начавшаяся при Карле Великом и продолжавшаяся до объединения Италии в середине XIX века, выражалась, в частности, в походах германских правителей на Рим (нем. Romfahrt). На востоке германская экспансия была направлена на славян, венгров и народы Прибалтики. Восточное направление экспансии отличалось от других тем, что территориально-политическая экспансия сопровождалась здесь экспансией демографической. Если на других направлениях (против Дании, Франции и Италии) германская экспансия заканчивалась спадом и отступлением, на восточном направлении она постоянно нарастала до окончания Второй мировой войны в XX веке. Историками XIX века эта тенденция была определена как «натиск на Восток», или в обиходном варианте названия — «Дранг нах Остен».

Теории обоснования

При осуществлении экспансии в разное время германские захватчики опирались на различную идеологию. В раннее средневековье политика завоеваний и захватов объяснялась идеологией распространения христианства в среде язычников. В XII—XIII веках экспансия в Прибалтике и Пруссии прикрывалась идеологией крестоносцев. В средние века существовали социально-правовые доктрины с опорой на ленное право. Патримониальная доктрина позволяла Люксембургам, Габсбургам, Гогенцоллернам и другим немецким родам предъявлять наследственные права на Чехию, Силезию, Поморье и Венгрию. В эпоху Просвещения для оправдания захватов служили «интересы государства». Разработанная в историографии теория давности оседания германцев в Центральной Европе давала исторические основания для занятия территорий, когда-то колонизированных немцами. С этой теорией связано появление теории движения на Восток (нем. Ostbewegung). Это движение которое рассматривалось как закономерное явление в германской истории. Теория гегемонии давала право германцам господствовать над славянами как представителями низших рас. Геополитическая теория также призвана была объяснить восточно-европейскую экспансию Германии: «пространственная политика» государства обеспечивало «жизненное пространство». Культурная миссия германского народа по отношению к славянам называлась культуртрегерством (нем. Kulturträgertum).

История

Время	Основные волны экспансии в Средние века и Новое время
IX век	Борьба феодалов Восточно-Франкского королевства с Великой Моравией. Натиск на хорватские земли, включая Далмацию.
X — начало XI века	Наступление Священной Римской империи на полабских и прибалтийских славян, Польшу и Чехию.
2-я пол. XII — нач. XV века	Завоевание саксонскими и бранденбургскими феодалами полабских и прибалтийских славян; Тевтонским орденом — пруссов. Наступление немецких феодалов, купцов, церкви, Ливонского ордена и Ордена меченосцев на Восточную Прибалтику. Завоевание Габсбургами словенских земель.
XVI—XVIII века	Подчинение Чехии, Венгрии, Словакии и Хорватии государству Габсбургов. Дальнейшая экспансия на восток Брандебурга-Пруссии, поглотившей в результате разделов Польши (1772, 1793, 1795) значительную часть польских земель.

В XX веке Германия осуществила аннексию Судетской области (1938—1945). В день Победы 9 мая 1945 года в радиообращении И. В. Сталин заявил: «Вековая борьба славянских народов за своё существование и свою независимость окончилась победой над немецкими захватчиками и немецкой тиранией».

Оценки

В немецкой историографии

В немецкой историографии нет единого мнения относительно германской экспансии на востоке. Для немецких историков завоевание полабских славян рассматривалось как проникновение цивилизации и культуры в земли варваров. Германский историк Генрих Зибель в 1859 году, выступив с осуждением итальянской политики средневековой Германии, подлинной задачей германского народа назвал «колонизацию Востока». В 1862 году он заявлял: «…Завоевания на Востоке во всех отношениях отвечали национальным интересам… Германия смогла прочно укорениться на некогда германской и лишь недавно ставшей славянской земле… На фундаменте, заложенном Оттонами, произошло удвоение германской территории и немецкого населения, что в любом отношении следует оценивать как величайшее достижение нашего национального роста». C ним были согласны и другие германские историки, деятельность которых протекала одновременно с созданием Союза содействия германизму в восточных провинциях и Пангерманского союза. В 1930-е годы представление о германской экспансии на востоке сочеталось с разжиганием ненависти к Польше и Чехословакии.

В западно-славянской историографии

Польские, чешские, словацкие и югославские историки в целом осуждали германскую экспансию на восток, который, по их мнению, сыграл негативную роль в судьбе их народов. В завоевании полабских славян они усматривали их гибель и уничтожение. Историк К. Шайноха в 1861 году впервые выступил против германской экспансии в Центральной Европе. Собранный им материал свидетельствовал о преступлениях германцев против славян в средние века. Писатель Г. Сенкевич перенёс немецко-польский антагонизм из историографии в художественную литературу. Антигерманские настроения поляков в XIX веке сопровождались антипольской политикой Пруссии. В борьбу против «Дранг нах Остен» включились историки Ян. К Кохановский, Вацлав Собеский и многие другие. В первой половине XX века комплексным изучением восточной экспансии Германии занимался историк Казимир Тыменецкий, после которого в польской историографии утвердилось представление о «Дранг нах Остен» как в большей мере идеологической, чем исторической проблеме. Появившийся в 1945 году труд З. Войцеховского рассматривал историю польско-германских отношений как десять столетий борьбы. После окончания Второй мировой войны интерес к восточной экспансии Германии возрос. В 1946 году историк Юзеф Фельдман, занимавшийся польско-германскими отношениями, писал: «Если гитлеризму удалось так легко навязать Германии антидемократическую форму власти — разнузданный национализм и расизм, то произошло это потому, что все перечисленные элементы испокон веков таились в германском характере… Мы не верим в существование тех других, добрых немцев, которых подавил Гитлер… Эту добрую Германию надо ещё создать, и главным условием для этого является преобразование психики немецкого народа».

Литература

• Под ред. Королюка, В. Д. Германская экспансия в Центральной и Восточной Европе. — М.: Прогресс, 1965.
• Хвостов, В. М. Германская экспансия на Восток, её история и идеологические корни // Новая и новейшая история : журнал. — 05/1961. — № 3. — С. 46—57.
• Неедлы, Зденек и др. Вековая борьба западных и южных славян против германской агрессии. — Огиз. Гос. изд-во полит. лит-ры, 1944. — 221 с.

Отрывок, характеризующий Германская экспансия на Востоке Европы

– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.