Неогрек

Неогре́к — архитектурный стиль, возникший в 1820-х годах, основанный на «возвращении» к классическим греческим образцам. Отличается от классицизма (и ампира в частности) подчёркнуто археологическим, детальным подходом к воспроизведению греческой классики, очищенной от влияния древнеримской архитектуры и итальянского ренессанса; идеологически принадлежит к эпохе эклектики, а не классицизма. В России (прежде всего в Москве) вошёл в моду в конце 1860-х годов и продержался до прихода стиля модерн в конце XIX века.

Европейские корни

У истоков архитектуры, которую современники окрестили «неогрек», стояли француз Анри Лабруст (1801—1875) и немец Лео фон Кленце (1784—1864). Оба архитектора, принадлежавшие к разным поколениям, начали профессиональную деятельность уже после падения наполеоновской империи, давшей имя стилю ампир, когда в архитектуре доминировала ранняя эклектика. Их последователь, шотландец Александр Томпсон (1817—1875), воспроизводил греческие формы столь скрупулёзно, что получил прозвище «Грек» (Alexander «Greek» Thompson).

Функционально, архитектура европейского неогрека ограничена музеями, парламентами и храмами (где обращение к греческим образцам оправдывалось высоким назначением здания). Библиотека Сен-Женевьев работы Лабруста — бесспорный неогрек снаружи, однако её интерьеры, подчинённые несущему железному каркасу, вполне эклектичны — железные арки оказались несовместимыми с классическим ордером. Эклектичен был и сам стиль неогрек, в том смысле, что он развивался одновременно с другими «историческими» стилями (необарокко, неоренессанс, в России — «русский стиль» К. А. Тона и т. д.). 1830-е годы в Европе — расцвет историзма.

Неогрек в Москве

Стиль неогрек не прижился в Санкт-Петербургe, исключение — Новый Эрмитаж работы фон Кленце (1839—1852). С оговорками можно признать неогреком работы А. И. Штакеншнейдера в Петергофе (Новый Бельведер).

В Москву неогрек пришёл в конце 1860-х годов и, благодаря таланту А. С. Каминского, стал востребован в среде заказчиков и купеческого, и (в меньшей степени) знатного происхождения. В Москве стиль неогрек обрёл новую нишу — пореформенные городские особняки. Первым таким особняком можно считать дом 6 на Моховой — перестроенная в 1868 году ампирная усадьба Шаховских в руках Каминского приобрела совершенно новые, утончённые черты — в прорисовке фронтона и ионических колоннах, напоминающих образец — Эрехтейон. Именно малые образцы греческой архитектуры, подобные Эрехтейону, оказались наиболее уместными в частных постройках.

Неогрек возникал и в дешёвом деревянном строительстве, но в целом оставался достаточно дорогим, «богатым» стилем. Особенность неогрека частных домов (в отличие от храмов и парламентов, а также от ампира) — асимметрия планов. Дома планировались, исходя из особенностей участков и удобства хозяев, и ампирная симметрия в этом явно мешала. Например, парадный вход в частный дом нецелесообразно располагать в центре фасада — и он смещается в сторону, а стильный портик — на боковую стену, обращённую во двор (дом Елагиной). На совершенно неклассический план накладывается «истинно-греческий» декор, уменьшенный относительно классических образцов, чтобы соответствовать новой сущности здания.

Первая волна увлечения неогреком пришлась на 1870-е годы, вторая — на 1890-е; в это время успешно работали М. Ф. Бугровский, А. О. Гунст, Р. И. Клейн, А. Эрихсон. В конце 1890-х годов неогрек естественно и очень быстро сошёл на нет — стиль потерял старых заказчиков и не обрёл новых. Традиционные клиенты — верхушка купечества — обратились к новомодному модерну, при этом строительство частных особняков вообще сократилось, уступая место доходным домам. В этом сегменте рынка стиль неогрек практически не был востребован; в постройках для нужд казённых и благотворительных учреждений он был неуместно дорог. Последняя, и, вероятно, крупнейшая постройка в этом стиле — Музей имени Пушкина, арх. Р. И. Клейн (1898—1912, коробка здания закончена в 1904). К тому времени, когда открылся музей, стиль неогрек был почти забыт, а на смену модерну пришёл ретроспективизм начала XX века.

См. также

• И. А. Иванов-Шиц, «греческий» вариант Венского сецессиона

Отрывок, характеризующий Неогрек

Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.
При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился; потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие, закрытые кожаными перчатками, руки.
Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший его грудь и часть ног, на шее было надето что то вроде ожерелья, и из за ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо, освещенное снизу.