Непредрешение

Непредреше́ние (непредрешение государственного устройства (строя), непредрешение народной воли, непредрешенчество) — принцип внутренней политики, проводимой Временным правительством России в ходе Русской революции 1917 года и один из основных принципов (наряду с принципом «Россия Единая, Великая и Неделимая») внутренней политики Белого движения во время Гражданской войны в России.

Возникновение принципа и его значение

Во время нахождения у власти Временного правительства

По мнению историка В. Ж. Цветкова принцип «непредрешения» был порожден той формой «непринятия престола», которую выбрал великий князь Михаил Александрович 3 марта 1917 года. В его акте говорилось: «Принял я твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, чрез представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского…». То есть, Михаил Александрович отложил решение устройства государственного строя до момента и в соответствии с волеизъявлением самого народа, выразителем воли которого явится созванное Национальное собрание. Временное правительство России, придя к власти, было подотчётно будущему Учредительному собранию и в деятельности своей не имело права предрешать «основных вопросов государственного строя».

В Белом движении

Принципы непредрешенчества были вполне чётко сформулированы ещё в сентябре 1917 года во время нахождения будущих вождей Белого движения в заключении в Быхове в виде «быховской программы», которая являлась плодом коллективного труда «узников» и основные тезисы которой перешли в «проект конституции генерала Корнилова» — самую первую политическую декларацию Белого движения, которая была подготовлена в декабре 1917 — январе 1918 гг. Л. Г. Корниловым. В «…программе» говорилось: «Разрешение основных государственно-национальных и социальных вопросов откладывается до Учредительного Собрания…». В «конституции…» эта мысль была детализирована: «Правительство, созданное по программе ген. Корнилова, ответственно в своих действиях только перед Учредительным Собранием, коему она и передаст всю полноту государственно-законодательной власти. Учредительное Собрание, как единственный хозяин Земли Русской, должно выработать основные законы русской конституции и окончательно сконструировать государственный строй».

Так как главной задачей белого движения была борьба с большевизмом, то белые лидеры не вводили в повестку дня никаких иных задач государственного строительства, пока эта основная задача не была бы решена. Такая непредрешенческая позиция была теоретически ущербна, но, по мнению историка Волкова, в условиях, когда отсутствовало единство по этому вопросу даже среди лидеров белого движения, не говоря о том, что в его рядах присутствовали сторонники самых разных форм будущего государственного устройства России, представлялась единственно возможной.

Историк В. Ж. Цветков трактует «непредрешенчество» Белого движения ещё глубже. По его мнению «непредрешенчество» белых лидеров заключалось в стремлении восстановить прерванную политико-правовую российскую традицию — в возвращении к состоянию Российского государства, в котором оно оказалось в момент отречения Николая II и Михаила Александровича 3 марта 1917 года — отказаться от политического наследия Февральской революции и октябрьского переворота, подтвердить верность союзническим обязательствам перед Антантой, восстановить разрушенную революцией законность, созвать представительное Собрание и определить курс внутренней и внешней политики.

Вожди Русской армии стояли на принципах непредрешения и в эмиграции — генерал П. Н. Врангель, к примеру, отвечая на критику право-монархических кругов за отказ открыто провозгласить монархические лозунги, писал в канун 1922 года: «заветы Русской Армии — …освобождение Отечества, не предрешая форм его грядущего государственного бытия…».

См. также

• Россия единая, великая и неделимая

Литература

• Цветков В. Ж. [www.dk1868.ru/statii/Tstvetkov9.htm Отречение Государя Императора Николая II и акт непринятия власти Великим Князем Михаилом Александровичем – события, определившие исходные позиции политико-правового статуса Белого движения (март 1917 г.)] (рус.). Статья. Сайт «Добровольческий корпус». Проверено 16 апреля 2012. [www.webcitation.org/67gbdbK3l Архивировано из первоисточника 16 мая 2012].
• Цветков В. Ж. Отречение государя императора Николая II и непринятие власти великим князем Михаилом Александровичем – акты, определившие исходные позиции и политико-правовой статус Белого движения (март 1917 г.) // Белое дело в России. 1917—1918 гг. (формирование и эволюция политических структур Белого движения в России). — М.: Посев, 2008. — С. 68—109. — 520 с. — ISBN 978-5-85824-183-6.
• Цветков В. Ж. [www.rus-lib.ru/book/35/36/36-5/056-071.html Белое движение в России. 1917—1922 годы] (рус.). Статья. Проверено 16 апреля 2012. [www.webcitation.org/67hOmKYrh Архивировано из первоисточника 16 мая 2012].

Ссылки

• Волков С. В. [telegrafua.com/world/11857/ У «беляков» воруют идею] (рус.). Кiевскiй Телеграфъ. Проверено 11 апреля 2012. [www.webcitation.org/67hDXGXE3 Архивировано из первоисточника 16 мая 2012].

Отрывок, характеризующий Непредрешение

Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.