Непрочитанные письма 1941-го

Непрочитанные письма 1941-го — коллекция писем, написанных в июне-июле 1941 года и вывезенных немецкими войсками из Каменец-Подольского, Украина.

Представитель немецких оккупационных властей доктор Ольшлегер отметил при отправке захваченной почтовой корреспонденции в Австрию в 1942 году: «Эта коллекция даёт картину настроения советского народа в начале войны». Адресатами 1186 писем были жители почти всех республик бывшего СССР. Большей частью письма направлялись во все области Украины, значительную часть России, но были и конверты в Пермь, Башкирию, на Алтай, в Будапешт (Венгрия), Нарву (Эстония), Цулукидзе (Грузия) и т. д. Письма хранились нераспечатанными в фондах музеев города Вены вплоть до возвращения их на Украину.

В начале 2010 года письма были переданы Национальному музею истории Великой Отечественной войны 1941—1945 годов (Киев). Передача произошла при участии Государственной службы контроля за перемещением культурных ценностей через государственную границу Украины. Изображения конвертов с адресами и текстовый перечень адресов находятся на сайте музея, который поставил своей целью обеспечить доставку корреспонденции. Из обращения музея:

Научный коллектив Мемориала приступает к исследованию этой коллекции и просит откликнуться адресатов, адресантов, родных, близких, знакомых, всех, кто может пролить свет на их судьбы. Пусть хоть и через 70 лет, но эти письма должны быть доставлены. Это наш священный долг.

Обращение было опубликовано в ряде СМИ, блогов и форумов. В частности, на форумах «Пограничник» и «Солдат.ru» проводится работа по поиску адресатов корреспонденции.

В ряде случаев письма нашли адресатов и получили соответствующую пометку на странице музея. В настоящее время указано на около 500 найденных адресатов посланий или их родственников. Письма являлись частью экспозиции, посвящённой 65-летию Победы в Великой Отечественной войне.

Отрывок, характеризующий Непрочитанные письма 1941-го

После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.