Нерёй
| норв. Nærøy | |||
| коммуна Норвегии | |||
| |||
| Страна | |||
|---|---|---|---|
| Губерния (фюльке) | |||
| Адм. центр | |||
| Население (2007) |
5015 чел. | ||
| Плотность |
4,7 чел/км² | ||
| Офиц. язык | |||
| Изменение населения за 10 лет |
% | ||
| Площадь |
1066,35 км² | ||
|
Координаты административного центра: | |||
| Часовой пояс | |||
| Код ISO 3166-2 | |||
|
[www.naroy.kommune.no www.naroy.kommune.no] (норв.) | |||
|
| |||
| Примечания: | |||
Нерёй (норв. Nærøy) — коммуна в губернии Нур-Трёнделаг в Норвегии. Административный центр коммуны — город Кольверейд. Официальный язык коммуны — букмол. Население коммуны на 2007 год составляло 5015 чел. Площадь коммуны Нерёй — 1066,35 км², код-идентификатор — 1751.
История
Ещё в Средние века здесь существовало урочище Ньярдёй (Njarðøy, тж. Nærøya, Nærø и Nærøen), что можно перевести с языка Norræn Tunga как остров божества Ньёрда (Njord) - т. е. Njord-øy... Коммуна Нерёй (Nærøy) была учреждена 1 января 1838 г. 1 июля 1869 г. от коммуны был отделён западный округ, ставший коммуной Виктен (Vikten). 1 января 1902 г. к Нерёю было присоединено незаселённое урочище Кольверейд (Kolvereid). 1 января 1964 г. к Нерёю были присоединены урочища Граввик (Gravvik) и Фольдерейд (Foldereid).
22 мая 1987 г. был утверждён герб Нерёя. В основе своей он восходит к печати норвежского короля Хакона Магнуссона (1344 года), коей скреплена была его жалованная грамота местным бондам[1]. Рисунок представляет собой орнаментальную комбинацию из трёх флёр-де-лисов, позаимствованных из французской геральдики. Как известно, матерью Хакона была француженка Бланка Намюрская.
Уроженцем Нерёя был священник и поэт Миккель Могенссон (Mikkel Mogenssøn, 1590 – 1654).
Динамика населения коммуны
Первоначально Нерёй насчитывал 1,477 жителей.
Население коммуны за последние 60 лет.
См. также
Напишите отзыв о статье "Нерёй"
Ссылки
-
На Викискладе есть медиафайлы по теме Нерёй - [www.ssb.no/english/municipalities/1751 Статистика коммуны из бюро статистики Норвегии]
Примечания
- ↑ Слово «bond» переводится с языка Norræn Tunga двояко: и как «крестьянин», и как «гражданин».
| ||||||||
Отрывок, характеризующий Нерёй
– Je ne vous dirai pas qui je suis. Je suis votre prisonnier. Emmenez moi, [Я не скажу вам, кто я. Я ваш пленный. Уводите меня,] – вдруг по французски сказал Пьер.– Ah, Ah! – проговорил офицер, нахмурившись. – Marchons! [A! A! Ну, марш!]
Около улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая баба с девочкою; когда объезд тронулся, она подвинулась вперед.
– Куда же это ведут тебя, голубчик ты мой? – сказала она. – Девочку то, девочку то куда я дену, коли она не ихняя! – говорила баба.
– Qu'est ce qu'elle veut cette femme? [Чего ей нужно?] – спросил офицер.
Пьер был как пьяный. Восторженное состояние его еще усилилось при виде девочки, которую он спас.
– Ce qu'elle dit? – проговорил он. – Elle m'apporte ma fille que je viens de sauver des flammes, – проговорил он. – Adieu! [Чего ей нужно? Она несет дочь мою, которую я спас из огня. Прощай!] – и он, сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом пошел между французами.
Разъезд французов был один из тех, которые были посланы по распоряжению Дюронеля по разным улицам Москвы для пресечения мародерства и в особенности для поимки поджигателей, которые, по общему, в тот день проявившемуся, мнению у французов высших чинов, были причиною пожаров. Объехав несколько улиц, разъезд забрал еще человек пять подозрительных русских, одного лавочника, двух семинаристов, мужика и дворового человека и нескольких мародеров. Но из всех подозрительных людей подозрительнее всех казался Пьер. Когда их всех привели на ночлег в большой дом на Зубовском валу, в котором была учреждена гауптвахта, то Пьера под строгим караулом поместили отдельно.
В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по старому; и из за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.
