Не Шичэн

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Не Шичэн
聂士成

Портрет Не Шичэна из Тяньцзиньского музея истории ихэтуаней
Дата рождения

1836(1836)

Место рождения

уезд Хэфэй, пров. Аньхой, цинский Китай

Дата смерти

9 июля 1900(1900-07-09)

Место смерти

р-н Балитай

Принадлежность

Империя Цин

Род войск

общевойсковой командир

Годы службы

18501900

Звание

генерал

Командовал

Лутайские охранные войска Хуайской армии, армия Уи

Сражения/войны
  • Франко-китайская война 1884-1885 осада Цзилуна;
  • Японо-китайская война 1894—1895 Сонхван (29.07.1894), Хуэршань (24.10.1894), Ляньшаньгуань (26.11.1894);
  • Боксерское восстание 1898—1901 Тяньцзинь (9.07.1900)

Не Шичэн (кит. упр. 聂士成, пиньинь: Niè Shìchéng, Уэйд-Джайлз Nieh Shih-ch’eng; второе имя Гунтин 功亭, пиньинь Gōngtíng; 1836 — 9 июля 1900) — генерал-патриот китайского происхождения периода Цин. Происхождение Не Шичэна не освещено в доступных источниках. Указывается лишь, что он был уроженцем уезда Хэфэй (合肥) провинции Аньхуй (安徽). По некоторым данным, в начале 1850-х годов он успел сдать уездные экзамены на занятие чиновной должности, но в связи с Тайпинским восстанием был вынужден отказаться от чиновной карьеры и стать военным. По другим данным утверждается, что он происходил из семьи потомственных военных. В любом случае ни один из источников не приписывает Не Шичэну происхождение из крестьян.





Военная карьера

Карьеру военного Не Шичэн начал в конце 1850-х годов: известно, что время подавления восстания тайпинов он воевал на стороне Цинов — сначала в войсках Юань Цзясаня (袁甲三, 1806 — 8 августа 1863, дядя Юань Шикая), где получил свой первый офицерский чин — бацзун (поручик), затем — в войсках Лю Миньчжуаня, неоднократно повышался по службе за храбрость и инициативу. Так, после разгрома восточной группировки повстанцев-няньцзюней он получил звание цзунбин (генерал) и почетный титул Лиюн-батур.

Франко-китайская война

29.01.1885 года, во время франко-китайской войны, Не Шичэн был направлен с подкреплением из 870 солдат армии Лю Миньчжуаня на Тайвань, где принял участие в боях с французскими войсками. Опыт сражений против европейской армии впоследствии пригодился Не Шичэну для обучения войск, находившихся под его командованием. После окончания войны с Францией Не Шичэн был переведен в Люйшунькоу, где командовал гарнизоном вновь строящейся базы Бэйянского флота. Во время службы в Люйшунькоу Не Шичэн тесно общался с европейскими военными специалистами и многое у них перенял.

Стараниями Не Шичэна база Люйшунь содержалась в образцовом порядке, за что он был поощрен во время первого императорского военно-морского смотра, имевшего место в 1891 году, и был назначен командовать Лутайскими охранными войсками, расквартированными в районе Тяньцзиня.

В том же 1891 г. Не Шичэн, а также ряд других известных цинских военачальников — участников подавления крестьянской войны тайпинов и няньцзюней — Цзо Баогуй, Е Чжичао и другие, приняли участие в разгроме восстания даосских сектантов в непосредственной близости от летней ставки цинского императора — Жэхэ. Сам Не Шичэн отличился особо — в ноябре 1891 г. при штурме города Чаоян он захватил и обезглавил одного из предводителей повстанцев. За эту операцию он был награждён желтой курмой[1], а титул его был изменен на Батурунгэ.

В 1892 г. был назначен на должность Тайюаньского чжэнь цзунбина (太原镇总兵), что соответствовало званию бригадного генерала в европейских армиях.

Поскольку цинская армия испытывала крайнюю нужду в офицерах, имеющих современное образование, Не Шичэн, имевший большой боевой опыт, а также некоторый опыт общения с европейскими военными, оказался одним из наиболее прогрессивных и перспективных китайских генералов. В связи с этим Ли Хунчжан доверял Не Шичэну проведение некоторых особо важных поручений.

В октябре 1893 года Не Шичэн в сопровождении группы курсантов Тяньцзиньского военного училища совершил инспекционную поездку по Маньчжурии, освидетельствовав границы с Россией и Кореей, и создав описание потенциального театра военных действий. Знакомство с Маньчжурией впоследствии пригодилось в ходе боев с японскими войсками.

Первая японо-китайская война

В апреле 1894 года Не Шичэн был срочно отозван из командировки в Маньчжурию в связи с обострением обстановки в Корее. По приказу Ли Хунчжана он сформировал авангардный отряд из 800 отборных солдат Лутайских охранных войск и 9 июня 1894 года высадился в Корее, разместившись в районе уездного города Асан. Через несколько дней в Асан прибыли подкрепления под командованием тиду[2] провинции Чжили Е Чжичао. Под руководством Не Шичэна были созданы укрепления вокруг города Асан, войска совершили несколько походов, доходя до Чонджу и Конджу. Корейские повстанцы предпочли не вступать в столкновения с войсками Не Шичэна и, выполняя постановление руководства движения тонхаков, временно приостановили боевые действия в южных районах провинции Кёнгидо и северных районах провинции Чхунчхондо. Одновременно в Инчхоне высаживались японские войска, избравшие местом своей главной ставки Ёнсан и занявшие ключевые позиции в Сеуле отрядами своих войск. К концу июля 1894 года численность японских войск в Корее, по оценкам Не Шичэна, достигала без малого 30 тысяч человек, в то время как в Асанской группировке китайских войск насчитывалось всего около 4000 солдат.

Строгий и требовательный, Не Шичэн добился хорошего контакта с местным населением. За счет регулярного снабжения и поддержания суровой дисциплины в войсках он сумел избежать грабежей и насилий над корейцами. Благодарные жители Асана воздвигли памятную стелу в честь Не Шичэна. В городе Чонджу, сильно пострадавшем от боев между корейскими правительственными войсками и повстанцами, Не Шичэн организовал раздачу материальной помощи местному населению из расчета 2 серебряных юаня на пострадавшую семью. Всего помощь была оказана более чем 900 семьям.

27 июля 1894 года, после получения сведений о начале японцами боевых действий на море, Не Шичэн, осознавая неравенство сил, предложил Е Чжичао, как старшему по званию, отвести основную часть войск на Конджу, чтобы не оказаться запертыми в Асане и приготовиться к обороне. Е Чжичао согласился с предложением Не Шичэна. В случае неудачного сражения было решено отступать к Пхеньяну кружным путём. Для обеспечения отвода основных сил Не Шичэн занял своим отрядом станцию Сонхван, где приготовился дать арьергардный бой, используя рельеф местности. Отряд, занявший станцию Сонхван, насчитывал менее 2000 солдат и офицеров при 8 орудиях. Им противостояло не менее 4500 японских солдат и офицеров, имевшим артиллерию и сапёрные части.

В ночь на 29 июля 1894 года 9-я смешанная бригада генерала Осимы Ёсимасы атаковала позиции войск Не Шичэна. Бой продолжался около 6 часов. В ходе боя китайские войска, удачно используя рельеф местности, нанесли серьёзные потери атакующим и, израсходовав боеприпасы, отступили в сторону Конджу, на соединение с основными силами Асанской группировки. Оставшиеся без снарядов орудия были брошены на позициях. В ходе боя китайская сторона потеряла около 100 человек убитыми и ранеными, японцы понесли гораздо большие потери — по оценке Не Шичэна, у генерала Осимы было около 1000 убитых и раненных. Понёсший тяжелые потери генерал Осима не решился преследовать отступающих и вернулся в Сеул.

На совещании с Е Чжичао было принято решение Конджу не защищать, обойти стороной Сеул и, избегая столкновений с крупными частями японских войск, идти к Пхеньяну, куда из Китая были направлены «4 великих армии»[3], призванные уравнять силы Китая и Японии в Корее. Марш по оккупированной японцами стране продолжался около месяца. Отряды Не Шичэна и Е Чжичао двигались по раздельности, раненые находились с Не Шичэном. Пользуясь хорошими отношениями, сложившимися с местным населением, Не Шичэн получал от корейцев информацию о передвижениях японских войск, покупал продовольствие, а когда транспортировка раненых оказалась критичной для отряда, разместил их у корейцев, заручившись согласием местных властей и субсидировав лечение и питание раненых китайских солдат и офицеров за счет казённых средств.

В конце августа 1894 года Не Шичэн соединился с «четырьмя великими армиями», 2 августа 1894 года вступившими в Пхеньян. Оценив обстановку, он потребовал у получившего назначение на пост главнокомандующего Пхеньянской группировкой Е Чжичао разрешение на набор подкреплений в Тяньцзине и 3 сентября 1894 г. срочно выехал из Пхеньяна в Китай. По дороге Не Шичэн засвидетельствовал опустошения, учинённые солдатами «четырёх великих армий» во время марша от китайской границы к Пхеньяну. Однако 11 сентября 1894 года он получил приказ правительства, запрещающий генералам, имевшим опыт боевых действий, покидать действующую армию, и поспешил вернуться в Пхеньян. Однако он опоздал на сутки к моменту столкновения китайских и японских войск у Пхеньяна и не принял участия в этой битве, фактически решившей исход войны на суше.

На военном совете Не Шичэн предложил занять удобные позиции у Анджу и дать повторный бой японцам, однако Е Чжичао предпочёл отвести войска на китайскую территорию. Цинские войска были растянуты кордоном по китайскому берегу реки Ялу. Не Шичэн был направлен на участок обороны в районе горы Хуэршань. Как выяснилось впоследствии, основной удар японское командование планировало нанести именно в этом месте. В результате ожесточённого боя 24 октября 1894 года, продолжавшегося около 4 часов и сопровождавшегося большими потерями с обеих сторон, части Не Шичэна, не получившие подкрепления, зарыли 2 орудия и прорвались из окружения. Назначенный командующим армией вместо смещенного Е Чжичао генерал Сун Цин отвёл основную часть войск в сторону Фэнхуанчэна, а затем и дальше на юго-запад, потеряв соприкосновение с остатками войск Не Шичэна.

Не Шичэн занял позиции в районе перевала Ляньшаньгуань, блокируя дорогу, ведущую на Мукден, в то время как Сун Цин разместил свои войска в районе Гайпин-Хайчэн, контролируя путь на Пекин и защищая Ляодун с его базами в Даляне и Люйшунькоу от удара японских армий со стороны суши. На помощь Не Шичэну выдвинулись лишь немногочисленные войска армии Шэнцзы, сменившие потрепанные Лутайские охранные части на рубеже Ляньшаньгуань. За упорное сопротивление японцам 23 ноября 1894 года Не Шичэн был пожалован высоким чином тиду провинции Чжили.

Однако сменившие войска Не Шичэна части Шэнцзы были выбиты из Ляньшаньгуани японскими войсками Томиоки Сандзо. Не Шичэн был вынужден вновь ввести в бой свои войска и в течение 10 дней, искусно маневрируя своими немногочисленными частями, сумел остановить японцев в районе Ляньшаньгуань, после чего, перегруппировав войска, нанес им сильное поражение, атаковав позиции врага ночью, во время сильной метели. Томиока Сандзо был убит в бою. Остатки японских войск бежали в район хребта Фэньшуйлин, но были сбиты войсками Не Шичэна и поддержавшими их частями армии Шэнцзы.

В результате инициативных действий Не Шичэна линия фронта на Мукденском направлении была до конца войны стабилизирована в районе города Фэнхуанчэн, превращённого японцами в тыловую базу своих войск. Лишь нехватка сил не позволила Не Шичэну завершить успешно разворачивавшееся наступление захватом Фэнхуанчэна и нарушением сообщения между японскими войсками в Китае и Корее по суше.

12 февраля 1895 года, в связи с критическим положением, сложившемся на Пекинском направлении, Не Шичэн был снят с фронта и во главе Лутайских войск переброшен для защиты Шаньхайгуаня. После отвода к Шаньхайгуаню его войска были заменены частями Сянской армии и до самого конца войны более не принимали участия в боевых действиях.

После окончания войны Не Шичэн командовал войсками провинции Чжили, лично возглавляя корпус Уи, вошедший в состав формировавшейся с 1898 года Бэйянской армии. С 1896 года в корпусе Уи действовал русский военный инструктор полковник Воронов, с которым у Не Шичэна сложились дружеские отношения. При обучении войск Не Шичэн учитывал уроки японо-китайской войны, а также ориентировался на русский и немецкий военные уставы.

Восстание ихэтуаней

В целом, Не Шичэн не отличался стремлением к участию в политических интригах, однако по своим взглядам он был консерватором. В ходе так называемых «100 дней реформ» Не Шичэн выступил на стороне императрицы Цыси и принял участие в преследовании бежавшего на японском корабле «Того» Лян Цичао.

В ходе подавления Боксёрского восстания (1898—1901) Не Шичэн оказался в двусмысленном положении. С одной стороны, командуя корпусом Уи, он охранял интересы династии и решительно преследовал мятежников, нанося им существенные потери, за что получил выговор от антииностранной группировки в правительстве империи Цин (Гань И и др.). С другой стороны, он, как патриот своей страны, не мог смириться с агрессией восьми держав и, будучи направлен для охраны Тяньцзиня от нападений мятежников-ихэтуаней, был вынужден войти с ними в соглашение и подвергнуть Тяньцзинь осаде.

Однако методы повстанцев вызывали у него отвращение и полного взаимопонимания между Не Шичэном и ихэтуанями достичь не удалось. В ходе конфликта с руководителями повстанцев Не Шичэн настоял на том, чтобы ихэтуани перестали истреблять китайских христиан и пошли на штурм Тяньцзиня, оборонявшегося иностранными (преимущественно русскими) войсками. Когда же ихэтуани не смогли выполнить поставленную задачу, Не Шичэн приказал своим солдатам открыть огонь по мятежникам, что вынудило повстанцев отойти от Тяньцзиня. С этого момента и до самого конца сражения за Тяньцзинь всю тяжесть боев вынес на себе корпус Уи.

Когда из захваченного союзниками Дагу к городу подошли деблокирующие войска союзников под командованием генерала Анатолия Стесселя, Не Шичэн находился в районе Балитай, руководя боем. 9 июля 1900 года в ходе боя у Балитай сложилась критическая для китайских войск обстановка, и Не Шичэн лично возглавил контратаку своих войск, заставив солдат прекратить отступление. Однако контратака была сорвана в самом начале — осколок снаряда, разорвавшегося рядом с генералом, попал ему в живот и Не Шичэн скончался на месте. Оставшись без руководства, части корпуса Уи постепенно отступили от Тяньцзиня.

Память

После подавления Боксёрского восстания и стабилизации положения в стране Цыси повелела увековечить память героя. По её приказу Не Шичэну был присвоен посмертный титул Чжунцзе[4] , должность тайцзы шаобао[5], а на его родине построен поминальный храм, надпись на воротах которого была исполнена Юань Шикаем. В 1905 году в Тяньцзине установили мемориальную стелу в честь Не Шичэна.

В наши дни в КНР чтят память генерала-патриота. В Тяньцзине поставлен памятник Не Шичэну, запечатлевший его в момент, когда он, верхом на коне, поднимает солдат в атаку. Кроме того, в его честь назван один из мостов города. В 1956 и 2007 годах китайские книгоиздатели опубликовали дневники генерала, сохраненные его адъютантом Ли Баосэнем, посвященные событиям 1893—1895 годов.

Напишите отзыв о статье "Не Шичэн"

Примечания

  1. куртка для верховой езды, жалуемая императором за заслуги
  2. высшее воинское звание в цинском Китае, 1 ранг 2 класса, как правило, тиду командовал войсками провинции
  3. любое соединение правительственных войск в Китае называлось «великой армией», а относительно корпусов 4 генералов, прибывших в Пхеньян 02.08.1894, в китайской историографии устоялось сочетание «4 великие армии»
  4. индивидуальный титул-эпитет, присваивавшийся в Китае выдающимся государственным деятелям посмертно. В данном случае имеет значение «Верный»
  5. традиционная придворная должность высокого ранга, формально жалуемая выдающимся государственным деятелям в знак признания их заслуг. Переводится как «младший охранитель наследника престола».

Литература

  • Не Шичэн «Дунчжэн жицзи» (Дневники Восточного похода) / «Чжун-Жи чжаньчжэн» (Японо-китайская война), т. 6, Шанхай, 1956
  • Не Шичэн «Дунъю цзичэн» (Записки о командировке на Восток)
  • Чжао Эрсюнь «Цин ши гао» (Черновая история династии Цин), Пекин, 1927
  • Яо Сигуан «Дунфан бинши цзилюэ» (Краткие записи о военных действиях на Востоке) / «Чжун-Жи чжаньчжэн» (Японо-китайская война), т. 1, Шанхай, 1956

Отрывок, характеризующий Не Шичэн

– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.