Нидерланды во Второй мировой войне
Нидерланды оставались нейтральной страной после начала Второй мировой войны. 10 мая 1940 года немецкие войска вторглись в Нидерланды, 15 мая 1940 года нидерландские вооружённые силы капитулировали. Королевская семья уехала в Лондон, в стране было создано прогерманское правительство. Из голландских добровольцев были созданы две дивизии войск СС (23-я и 34-я). Нидерланды были освобождены войсками союзников от немецкой оккупации 5 мая 1945 года.
Содержание
Германское вторжение в Нидерланды
К началу немецкого вторжения в нидерландских сухопутных силах имелось 8 пехотных дивизий, 1 лёгкая дивизия, 3 смешанные бригады и несколько пограничных батальонов. Командование на случай войны планировало удержание лишь части территории страны (так называемая «Крепость Голландия», менее четверти территории Нидерландов) — западнее укреплённой линии «Греббе» и севернее реки Ваал (укреплённая линия «Пел»).
Германия выделила для захвата Нидерландов 18-ю армию — 9 пехотных, 1 танковая, 1 кавалерийская дивизии, командующий — генерал-полковник фон Кюхлер. В тылу нидерландских войск должны были высадиться 22-я пехотная (воздушно-посадочная) дивизия и 7-я авиадесантная дивизия.
10 мая 1940 года немецкие войска практически без боя заняли северо-восточные провинции Нидерландов, в тот же день прорвали укреплённую линию «Пел». Укреплённая линия «Граббе» была прорвана 12 мая.
Высадка 22-й пехотной дивизии между Роттердамом и Лейденом прошла не вполне успешно для немцев, но несмотря на потери, эта дивизия сковала боями нидерландский 1-й армейский корпус. Более успешным был парашютный десант 7-й дивизии в районе Роттердама — немецкие десантники захватили несколько важных мостов и связали боями нидерландскую дивизию.
13 мая немецкая танковая дивизия по мосту, захваченному ранее десантниками, прошла в «Крепость Голландию» и взяла в плен практически всю нидерландскую дивизию, скованную парашютистами.
14 мая нидерландское командование, считая дальнейшее сопротивление немцам бессмысленным, начало переговоры о капитуляции и приказало нидерландским войскам прекратить огонь.
15 мая 1940 года была подписана капитуляция вооружённых сил Нидерландов.
Японское вторжение в Голландскую Ост-Индию (Индонезию)
В конце декабря 1941 года Япония предложила нидерландским властям «во имя гуманности не сопротивляться японской оккупации Голландской Ост-Индии» (ныне — Индонезия). В начале января 1942 года японцы направили туда три морских каравана (из Французского Индокитая и Филиппин) с войсками вторжения под общим командованием генерал-лейтенанта Имамуры.
В это время нидерландские силы в колонии насчитывали около 35 тысяч (из них до 5 тысяч — нидерландские офицеры и сержанты, большинство солдат — уроженцы восточно-индонезийских островов, туземцы-христиане). Кроме того, имелись территориальные части (около 30 тысяч нидерландских поселенцев).
10 января 1942 года японские транспортные суда с войсками подошли к порту Таракан на восточном берегу острова Борнео (ныне Калимантан). Командующий нидерландским гарнизоном (около 1300 человек) приказал разрушить нефтепромыслы и поджечь запасы нефти. В ночь на 11 января японцы высадили десант, а днём нидерландский гарнизон сдался.
В это же время другой японский караван с войсками подошёл к городу Манадо на острове Целебес (ныне Сулавеси). Нидерландские и американские самолёты, базировавшиеся на острове Амбон, совершили налёт на японские суда, но не смогли потопить ни одного. В Манадо японцы, помимо морского десанта, впервые в своей истории выбросили массированный воздушный десант — более 500 парашютистов. Нидерландцам удалось нанести существенные потери парашютистам, но затем у них подошли к концу боеприпасы и они отступили. Тех, кто сдавался в плен, японцы убивали на месте. Отступившие в джунгли нидерландцы несколько дней оказывали сопротивление японцам, но затем были все перебиты.
20 января 1942 года японский караван с войсками вышел из Таракана курсом на Баликпапан — крупный центр нефтедобычи на юге острова Борнео. Японцы по радио обратились к нидерландскому начальнику гарнизона с требованием не разрушать нефтепромыслы, угрожая репрессиями против пленных. Однако нидерландский комендант приказал уничтожить нефтепромыслы. Кроме того, после ультиматума японцев нидерландское командование направило к месту высадки японцев авиацию и флот. Самолёты и подлодки потопили два японских транспорта, а эсминцы стали расстреливать остальные суда каравана, но японцы всё-таки высадили десант.
Третий японский караван с войсками, направлявшийся к южному берегу острова Суматра, сопровождали крейсер, авианосец и несколько эсминцев. Однако караван задержался в пути, поскольку встретил в проливе Банка множество пароходов и джонок с беженцами из Сингапура. Японцы задержались, чтобы заняться ими, и принялись методично уничтожать суда с беженцами, потопив более 40 пароходов и множество джонок. Экипажи японских боевых кораблей и самолётов убили несколько тысяч беженцев, не понеся никаких потерь (кроме расхода боеприпасов).
После задержки из-за беженцев японский караван продолжил путь к южной Суматре. Чтобы захватить нефтепромыслы в Палембанге, японцы вновь применили воздушный десант — 14 февраля 1942 года самолёты высадили 400 десантников. Они смогли предотвратить взрыв нефтеперерабатывающего завода, однако почти все были уничтожены в боях нидерландцами. Однако нидерландский командующий приказал войскам отступать на юго-восточную оконечность Суматры, чтобы затем переправиться на остров Ява.
В конце февраля 1942 года нидерландские силы на Яве составляли около 25 тысяч человек, в основном в районах Батавии (ныне Джакарта) и Сурабаи. Японцы выделили для захвата Явы значительные силы — западную группу в составе 2-й пехотной дивизии и 1 полка 38-дивизии, и восточную, 48-ю пехотную дивизию. Эти группы поддерживал 2-й японский флот в составе 2 линкоров, 4 авианосцев и нескольких крейсеров.
Для защиты Явы была выделена союзная эскадра под командованием нидерландского адмирала Доормана — 5 крейсеров и несколько эсминцев. 27 февраля эскадра наткнулась на японский флот. Японцы повредили британский крейсер и потопили нидерландский эсминец. Через несколько часов японцы потопили 2 нидерландских крейсера, погиб и адмирал Доорман. Остатки эскадры вернулись в Батавию, заправились и на следующий день попытались уйти в Индийский океан. Однако они наткнулись на караван транспортных судов японской западной группы высадки. Последние два крейсера союзной эскадры (британский и австралийский) открыли огонь по японцам, потопили 2 транспорта, повредили ещё несколько, но затем были потоплены японской эскадрой прикрытия каравана.
1 марта 1942 года японские войска высадились на побережье Явы, а утром 8 марта командующий нидерландскими войсками генерал Портен по радио отдал приказ о капитуляции.
Оккупировав Нидерландскую Индию, японцы собрали всех лиц европейского и смешанного европейско-индонезийского происхождения в лагерях и использовали их на тяжёлых работах.
Нидерландские коллаборационисты
В оккупированной стране действовало марионеточное правительство и Национал-социалистическое движение Нидерландов.
В апреле 1941 года был сформирован добровольческий полк СС «Нордвест», который в июле-сентябре 1941 года был преобразован в добровольческий легион СС «Нидерланды».
В январе 1942 года легион был отправлен на северный участок немецко-советского фронта, в район озера Ильмень, а затем под Ленинград. В мае 1943 года легион был переформирован в 4-ю добровольческую танково-гренадерскую бригаду СС «Недерланд», вновь воевавшую на Ленинградском фронте.
В декабре 1944 бригада переформирована в 23-ю добровольческую панцер-гренадерскую дивизию СС «Недерланд», которые с февраля 1945 года воевала против советских войск в Померании. 4 голландца, воевавших в составе этой дивизии, были награждены Рыцарским крестом.
В марте 1943 года была создана бригада «Ландшторм Недерланд», дислоцировавшаяся в Нидерландах. С осени 1944 года воевала против войск союзников в Бельгии. В феврале 1945 года она переформирована в 34-ю добровольческую гренадерскую дивизию СС «Ландшторм Недерланд» и воевала против войск союзников на территории Голландии.
Движение Сопротивления
Подпольные ячейки голландского сопротивления занимались изготовлением фальшивых продуктовых карточек и денег, печатанием пропагандистских листовок, похищениями продовольствия и бытовой продукции со складов. Также подпольщики дали укрытие нескольким сбитым над Нидерландами лётчикам союзной авиации и спасли от уничтожения множество евреев.
В феврале 1943 года в Гааге участниками движения Сопротивления был застрелен генерал-лейтенант голландской армии Х. Сейфард (Hendrik A. Seyffardt), руководивший набором голландских добровольцев в войска СС.
Освобождение
Нидерланды были освобождены войсками союзников 5 мая 1945 года.
См. также
| ||||||||||||||||||||||||||
Напишите отзыв о статье "Нидерланды во Второй мировой войне"
Отрывок, характеризующий Нидерланды во Второй мировой войне
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
