Тихонов, Никита Сергеевич
Поделись знанием:
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
(перенаправлено с «Никита Сергеевич Тихонов»)
| Никита Тихонов | |
 | |
| Имя при рождении: |
Тихонов Никита Сергеевич |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Гражданство: | |
| Профессия: | |
Ники́та Серге́евич Ти́хонов (род. 24 мая 1952) — российский режиссёр документального кино и телевидения, продюсер.
Содержание
Биография
Родился в Иркутске в семье театральных актёров, впоследствии Народных артистов, Сергея Тихонова (1921—1992) и Наталии Терентьевой (род. 1926). Детство провёл в Ярославле.
Обучался в Ярославском государственном университете — юридический факультет 1971—1973 годы, Воронежском государственном университете — юридический факультет 1973—1974 годы. В 1974 году поступил на режиссёрский факультет ГИТИС (мастер Иосиф Михайлович Туманов).
С 1979 года в системе Гостелерадио СССР/Первый канал/ОРТ. Режиссёр-постановщик множества телепрограмм, в том числе цикловых: «Музыка в эфире», «Шире круг», «Споёмте, друзья!», «Голоса народных инструментов», «Играй, гармонь!», «Променад в Мариинском» и др. С 1990 года сотрудничал со студиями «Огонёк-видео», «Амаркорд» М. Голдовской, телекомпания «Classic TV», ВПТО «Видеофильм». С 1997 года — руководитель Кино-видеостудии Большого театра России (ГАБТ). С 2002 года художественный руководитель студии «Артс Медиацентр». Член Гильдии неигрового кино и телевидения. Член СТД.
Никита Тихонов создатель серии документальных фильмов-портретов великих музыкантов, балерин и танцовщиков XX века. Совместно с Юлией Тихоновой (автором сценариев, супругой режиссёра) на Телеканале Культура (Россия-К) вышли в эфир документальные фильмы о балеринах и танцовщиках Большого театра — Марине Семеновой, Майе Плисецкой, Галине Улановой, Ольге Лепешинской, Раисе Стручковой, Суламифи Мессерер, Марине Кондратьевой, Екатерине Максимовой, Софье Головкиной, Нине Ананиашвили, Асафе Мессерере, Николае Фадеечиве, Владимире Васильеве, Марисе Лиепе, Николае Цискаридзе, балетмейстерах Леониде Лавровском, Ростиславе Захарове, певцах Сергее Лемешеве, Зурабе Анджапаридзе, Александре Ведерникове, Ирине Архиповой, великих музыкантах Давиде Ойстрахе, Леониде Когане, Якове Флиере, Генрихе Нейгаузе, Евгении Светланове, Марке Эрмлере, Георгии Свиридове и других выдающихся деятелях российской культуры — Агриппине Вагановой, Борисе Покровском, Сергее Дягилеве, Леониде Трауберге (автор сценария Наталья Нусинова), Евгении Габриловиче (автор сценария Юрий Богомолов), Иосифе Хейфице (автор сценария Александр Липков).
Тихонов режиссёр-постановщик и продюсер цикловых телепрограмм Телеканала Культура (Россия-К) о Большом театре России «15 подъезд» (в эфире 01.1998 г. по 06.2000 г.), «Билет в Большой»[1] (в эфире с 09.2000 по н.в.), еженедельного тележурнала об истории музыки «Абсолютный слух»[2] (в эфире 10.2009 по н.в.)
Жена — Юлия Владимировна Тихонова (род. 1958) — сценарист, автор телевизионных программ. Сын Никита (род. 1980) — режиссёр, выпускник Высших курсов сценаристов и режиссёров (ВКСР). Сын Алексей (род. 1986) — экономист.
Фильмография
Документальные фильмы
- 1987 — «Тот уголок земли. А. С. Пушкин в Михайловском»
- 1990 — «Мы были эксцентриками. Леонид Трауберг»/ ФЭКС /
- 1990 — «Евгений Иосифович Габрилович рассказывает»
- 1990 — «Евгений Габрилович. Объяснение в любви»
- 1991 — «Koshmar/Give Me a Strong Purpose/»
- 1991 — «Кинорежиссер Иосиф Ефимович Хейфиц»
- 1995 — «Ирина Архипова. Русское бельканто»
- 1995 — «Евгений Светланов. Партитура жизни»
- 1996 — «Георгий Свиридов. Время Свиридова»
- 1996 — «Легенды Большого. Борис Покровский»
- 1997 — «Легенды Большого. Мариус Петипа»
- 1997 — «Сэр Питер или Фантазия в апельсиновых тонах»
- 1998 — «Магия «Жизели»»
- 1998 — «Памяти Улановой»
- 1998 — «Николай Цискаридзе. Быть звездой…»
- 1999 — «Катя»
- 2000 — «Владимир Васильев. Отражения»
- 2003 — «Борис Годунов. Восхождение к премьере»
- 2003 — «Нина Ананиашвили. День до спектакля»
- 2003 — «Суламифь Мессерер. Я хочу рассказать…»
- 2003 — «Марина Семенова. Торжество совершенной красоты»
- 2003 — «Золотой век Асафа Мессерера»
- 2004 — «Екатерина Максимова. Когда танец становится жизнью»
- 2004 — «Ольга Лепешинская. Диалог с легендой»
- 2005 — «AVE МАЙЯ»
- 2005 — «Уланова-навсегда»
- 2005 — «Вадимир Васильев. Большой Балет»
- 2005 — «Метаморфозы Леонида Лавровского»
- 2005 — «Раиса Стручкова. Я жила Большим театром»
- 2005 — «Софья Головкина. Судьба моя – балет»
- 2005 — «Стихия по имени Майя»
- 2006 — «Марис Лиепа. Поединок с судьбой»
- 2006 — «MARIS»
- 2007 — «Майя Плисецкая»
- 2007 — «Марк Эрмлер. Под знаком счастливой судьбы»
- 2007 — «Кумир. Сергей Лемешев»
- 2007 — «Андрей Кончаловский. Сцена»
- 2007 — «Ростислав Захаров. По системе Станиславского»
- 2007 — «Яков Флиер. Рыцарь романтизма»
- 2007 — «Александр Ведерников. Золотой бас России»
- 2008 — «Виват, Нина, виват!» (балерина Нина Ананиашвили)
- 2008 — «Владимир Канделаки. Знакомый незнакомец»
- 2008 — «Мастер Генрих»
- 2008 — «Зураб Анджапаридзе. Властитель тенорового Олимпа»
- 2008 — «Давид Ойстрах. Гений скрипки»
- 2009 — «Симон Вирсаладзе. Музыка цвета»
- 2009 — «Имя музы-Марина» (балерина Марина Кондратьева)
- 2009 — «Екатерина Максимова. Фуэте длиною в жизнь»
- 2009 — «Евгений Онегин. Между прошлым и будущим»
- 2009 — «Агриппина Ваганова. Великая и ужасная»
- 2009 — «Леонид Коган. Неповторимый»
- 2010 — «Ирина Архипова. Архитектура гармонии»
- 2010 — «Париж Сергея Дягилева»
Напишите отзыв о статье "Тихонов, Никита Сергеевич"
Примечания
Ссылки
- [web.archive.org/web/20110503233927/www.kultura-portal.ru/tree_new/cultpaper/article.jsp?number=695&rubric_id=1002057&crubric_id=1002245&pub_id=816188 В. Майниеце. «Хочется быть первыми». К 10-летию Киновидеостудии Большого театра.]
- [web.archive.org/web/20120326061829/www.tvkultura.ru/news.html?id=376008&cid=2&iid=84213 «Музыка способна творить чудеса».]
- [www.gildydoc.ru/?tab=person&idx=209 Гильдия неигрового кино и телевидения]
- [www.artsmedia.ru Никита Тихонов на сайте студии «Артс Медиацентр»]
- [pc.konchalovsky.ru/projects/film/documentary/konchalovsky/scene/ Никита Тихонов на сайте Продюсерского центра Андрея Кончаловского]
- [www.afisha.ru/people/300530/ Никита Тихонов на сайте «Афиша» ]
- [www.vokrug.tv/person/show/Nikita_Tikhonov/ Кинорежиссер Никита Тихонов на сайте «Вокруг ТВ»]
Отрывок, характеризующий Тихонов, Никита Сергеевич
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
