Никитин, Андрей Леонидович
Поделись знанием:
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.
6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
| Андрей Леонидович Никитин | |
 | |
| Место рождения: | |
|---|---|
| Научная сфера: | |
| Альма-матер: | |
| Известен как: |
исследователь «Слова о полку Игореве» |
Андре́й Леони́дович Ники́тин (19 августа 1935, Калинин, РСФСР, СССР ― 15 ноября 2005, Москва, Россия) — российский историк, археолог, прозаик, литературовед, публицист. Действительный член Географического общества СССР. Член Союза писателей СССР.
Вёл археологические исследования в Волго-Окском междуречье, на берегах Белого моря. Участвовал в раскопках Новгорода, Пскова, в Крыму, на юге Украины, в Молдавии, в Закавказье. Автор работ по археологии, истории, палеогеографии, исторической экологии Восточной Европы.
Содержание
Биография
Андрей Леонидович Никитин родился 19 августа 1935 года в г. Калинине (ныне Тверь) в семье московского театрального художника. С 1940 года жил в Загорске (Сергиев Посад) Московской области, с 1953 года — в Москве. В 1960 году окончил исторический факультет Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова по специальности историк и археолог. В 1962—1965 годах — аспирант Института археологии АН СССР. С 1973 года — член Союза писателей СССР; с 1974 года — член Всесоюзного Географического общества АН СССР. С 1975 по 1985 год — учёный секретарь Постоянной Комиссии по проблемам «Слова о полку Игореве» при Союзе писателей СССР. С 1976 по 1984 год — старший редактор отдела прозы издательства «Советский писатель». С 1985 года — на творческой работе.
Археологические исследования
В качестве археолога А. Л. Никитин участвовал в раскопках древнего Новгорода (1954), Арин-Берда (1956, Армения), верхнепалеолитической стоянки Сунгирь под Владимиром (1957, 1958), античных могильников на Тамани (1962), славянских поселений в Молдавии (1963), древнегреческого города Ольвия (Украина) (1968, 1969).
С 1957 года А. Л. Никитин возглавлял археологические исследования поселений и могильников эпохи неолита и бронзового века в Переславль-Залесском (1957—1964) и Ростовском (1958—1959) районах Ярославской области, а позднее вёл археологические исследования на Терском берегу Белого моря (1969—1971).
С этими направлениями исследований связаны и научно-художественные книги А. Никитина, выходившие в московских издательствах — «Распахнутая земля или путь через лабиринт» (1973), «Дороги веков» (1980), «Над квадратом раскопа» (1982), «Костры на берегах» (1986).
Публицистика
Начиная с 1963 года А. Л. Никитин как публицист выступает со статьями на темы науки, искусства, охраны природной среды, национального культурного наследия, экономики российской деревни в газетах «Советская культура», «Московская правда», «Известия», «Литературная газета», «Литературная Россия», журналах «Вокруг света»[1], «Знание — сила»[2], «Новый мир»[3], «Октябрь»[4], «Север»[5], сборниках писательских очерков «Пути в незнаемое», «Писатель и время», а также в основанном им ежегоднике «Дорогами России»[6]. Например, в 1986 году в статье в журнале "Вокруг Света" он убедительно показал, что "Путь из варяг в греки" по Днепру практически не использовался до правления кагана Святослава, а древность этого пути была выдумана в Повести временных лет для обоснования посещения апостолом Андреем Русской земли в то время, когда он путешествовал из Константинополя в Рим по Дунаю по пути в 5-6 раз короче, чем путь по Днепру. Система волоков, соединявших Новгород на Волхове и верховья Днепра, в отличие от Волжского торгового пути, до второй половины X века не претендовала на общеевропейское значение и связывала только русские земли. До XII века проложенный в духовной литературе, возможно, Наумом Охридским маршрут апостола Андрея из "грек в варяги", где место варягов занимали славянские народы, особенно Великой Моравии, проходил по Дунаю. Видимо, именно для доказательства пребывания апостола Андрея в Киеве Повесть временных лет не только перенесла торговые пути конца X века в I век, но и утверждала их существование в последующие века, пересказывала также из того же списка, где была и легенда о путешествии апостола Андрея по Дунаю, якобы происходившие на пути из варяг в греки и другие события и легенды из жизни славянских народов, живших на берегах Дуная, Эльбы и Одера, причём перенесла их на берега Днепра и Волхова вместе с добросовестно переписанными киевским летописцем, не знакомым с нижним течением Днепра, географическими особенностями устья Дуная.[7]
Изучение тайных обществ России
В 1990-е годы А. Л. Никитин открыл и активно разрабатывал новое направление в изучении истории общественной жизни России 1920—1930-х годов, связанное с существованием тайных мистических обществ и орденов. Первоначальные журнальные публикации[8] нашли своё завершение в отдельных книгах[9], а также в серийном издании «Мистические общества и ордена в советской России», где опубликованы материалы следственных дел из архива ОГПУ—НКВД—МГБ, письма, воспоминания и фотографии мистиков различных направлений[10]
А. Л. Никитин досконально изучил историю орденских организаций, прежде всего тамплиеров и розенкрейцеров, действовавших в СССР в 1920—1930-е годы. На базе уникальных материалов (в частности, следственных дел, поскольку многие советские мистики были репрессированы), он реконструировал обрядность, символику и учение этих организаций, сопровождая свои исследования публикацией некоторых тамплиерских легенд.
Андрей Леонидович Никитин скончался 15 ноября 2005 года, когда в издательстве «Вече» готовилась к печати его новая книга, ставшая итогом многолетних исследований, посвящённых малоизвестным аспектам отечественной духовной культуры советской эпохи: «Тайные ордены в Советской России: Тамплиеры и розенкрейцеры» (М., 2006). Её выход был посвящён светлой памяти автора.
Текстология древнерусского летописания
На рубеже нового тысячелетия научные интересы историка и писателя концентрируется на изучении текстологии древнерусского летописания, новый подход к которому, по его мнению, открывает широкие перспективы для решения фундаментальных вопросов отечественной историографии в целом и в частности — собственно летописания как специфической формы отражения национального сознания людей русского средневековья. Фундаментальный четырёхтомник «Текстология русских летописей XI—начала XIV вв.» (М., 2006—2011) увидел свет уже после смерти автора.
Научное и литературное наследие
Материалы археологических исследований А. Л. Никитина находятся в фондах Переславль-Залесского, Ростовского, Ярославского, Архангельского и Мурманского краеведческих музеев, в Государственном Историческом музее (Москва), Государственном Эрмитаже (Санкт-Петербург) и в Архиве Института археологии РАН; материалы личного и семейного архива Никитиных — в Российском государственном архиве литературы и искусства (ф. 3127), в Государственном Литературном музее (Москва) и других учреждениях.
Напишите отзыв о статье "Никитин, Андрей Леонидович"
Примечания
- ↑ «Вокруг света» (1964, № 5, 8, 11; 1981, № 12; 1982, № 6; 1983, № 4—5; 1984, № 4, 11; 1985, № 10; 1986, № 12)
- ↑ «Знание — сила» (1968, № 1; 1969, № 5, 11; 1970, № 1, 7, 10; 1971, № 2-3, 6-7; 1972, № 5)
- ↑ «Новый мир» (1974, № 3; 1976, № 8; 1980, № 4-5; 1981, № 4)
- ↑ «Октябрь» (1976, № 4, 6; 1977, № 2; 1978, № 9; 1981, № 9; 1985, № 12; 1989, № 2-3)
- ↑ «Север» (1969, № 3; 1970, № 6; 1971, № 5; 1973, № 9; 1984, № 3; 1987, № 6; 1991, № 7)
- ↑ «Дорогами России» (вып. 1—6, 1981—1986)
- ↑ [www.vokrugsveta.ru/vs/article/3541/ А. Л. Никитин Ошибка древнего географа. //Вокруг света 12.1986]
- ↑ «Вопросы философии» (1991. № 8), «Родина» (1991, № 11/12), «Наука и религия» (1992, № 4—12; 1993, № 1—4, 6—7), «Дельфис» (№ 5—9, 12), «Литературное обозрение» (1994, № 3/4, 5/6), Russian Studies (1995, № 4), «Знание — сила» (1998, № 5-8) и др.
- ↑ «Мистики, розенкрейцеры и тамплиеры в советской России» (М., 1998; М., Аграф, 2000), «Rosa mystica. Поэзия и проза русских тамплиеров» (М., Аграф, 2002)
- ↑ «Орден российских тамплиеров», тт. I—III (М., Минувшее, 2003), «Розенкрейцеры в советской России» (М., Минувшее, 2004), «Эзотерическое масонство в Советской России» (М., Минувшее, 2005)
Библиография
Основные научные работы А. Л. Никитина по археологии и палеогеографии Восточной Европы опубликованы в следующих изданиях:
- Материалы и исследования по археологии СССР (т. 110, 1963)
- Советская археология (1964, № 3; 1965, № 1; 1973, № 2; 1974, № 2; 1975, № 3; 1976, № 1—3; 1977, № 1; 1978, № 1)
- Советская этнография (1976, № 2; 1977, № 5)
- Природа (1978, № 1)
- Известия Всероссийского Географического общества (т. 112, 1980)
- Памятники древнейшей истории Евразии (1975) и др.
Книги
- Никитин А. Л. Голубые дороги веков: (Археологическая экспедиция стоянки первобытного человека на берегах Плещеева озера). — М.: Мысль, 1968. — 192 с. — 60 000 экз.
- Никитин А. Л. Цветок папоротника. — М.: Мысль, 1972. — 192 с. — 75 000 экз. (обл.)
- Никитин А. Л. Распахнутая земля, или Путь через лабиринт. — М.: Детская литература, 1973. — 256 с. — 75 000 экз. (в пер.)
- Никитин А. Л. Возвращение к Северу. — М.: Мысль, 1979. — 240 с. — 65 000 экз. (в пер.)
- Никитин А. Л. Дороги веков. — М.: Советский писатель, 1980. — 528 с. — 100 000 экз. (в пер.)
- Никитин А. Л. Над квадратом раскопа / Рис. О. Рево. — М.: Детская литература, 1982. — 272 с. — 75 000 экз. (в пер.)
- Никитин А. Л. Точка зрения: документальная повесть. — М.: Советский писатель, 1985. — 416 с. — 30 000 экз. (в пер.)
- Никитин А. Л. День, прожитый дважды: Очерки. — М.: Современник, 1985. — 464 с. — (Новинки «Современника»). — 30 000 экз. (в пер.)
- Никитин А. Л. Костры на берегах: Записки археолога / Предисл. А. Микляева. — М.: Молодая гвардия, 1986. — 496 с. — 100 000 экз. (в пер.)
- Никитин А. Л. [www.npacific.ru/np/library/publikacii/Nikitin/oglav.htm Остановка в Чапоме: (Очерки)] / Худож. А. Никулин. — М.: Советский писатель, 1990. — 464 с. — 100 000 экз. — ISBN 5-26501-161-7.
- Никитин А. Л. Неизвестный Николай Гумилёв: Исследование и стихи. — М.: Интерграф Сервис, 1996. — 96 с. — (Семейный архив. XX век).
- Никитин А. Л. Московский дебют Сергея Эйзенштейна: Исследования и публикации. — М.: Интерграф Сервис, 1996. — 320 с. — (Семейный архив. XX век).
- Никитин А. Л. Мистики, розенкрейцеры и тамплиеры в Советской России: Исследования и материалы. — М.: Интерграф Сервис, 1997. — 344 с. — 1 520 экз. — ISBN 5-85-052-086-4. (в пер.)
- Никитин А. Л. [www.rummuseum.ru/lib_n/nslovo18.php Слово о полку Игореве: Тексты. События. Люди: Исследования и статьи]. — М.: Интерграф Сервис, 1998. — 424 с. — 1 020 экз. — ISBN 5-85052-087-2.
- Никитин А. Л. Мистики, розенкрейцеры и тамплиеры в Советской России: Исследования и материалы. — М.: Аграф, 2000. — 352 с. — (Новая история). — 2 000 экз. — ISBN 5-7784-0134-5. (в пер.)
- Никитин А. Л. Основания русской истории: Мифологемы и факты. — М.: Аграф, 2001. — 768 с. — 2 500 экз. — ISBN 5-7784-0041-1. (в пер.)
- Никитин А. Л. Rosa mystica: Поэзия и проза российских тамплиеров / Составитель Андрей Никитин. — М.: Аграф, 2002. — 336 с. — ISBN 5-7784-0202-3. (в пер.)
- Никитин А. Л. Инок Иларион и начало русского летописания: Исследование и тексты. — М.: Аграф, 2003. — 320 с. — 1 500 экз. — ISBN 5-7784-0259-7. (в пер.)
- Орден российских тамплиеров. Том I. Документы 1922—1930 гг. / Публикация, вступительные статьи, комментарии, указатель А. Л. Никитина; Худож. оформление К. А. Зубченко. — М.: Минувшее, 2003. — 424, [8] с. — (Мистические общества и ордена в советской России. Вып. 1). — 1 500 экз. — ISBN 5-902073-03-0, ISBN 5-902073-11-1. (в пер.)
- Орден российских тамплиеров. Том II. Документы 1930—1944 гг. / Публикация, вступительные статьи, комментарии, указатель А. Л. Никитина; Худож. оформление К. А. Зубченко. — М.: Минувшее, 2003. — 376, [8] с. — (Мистические общества и ордена в советской России. Вып. 1). — 1 500 экз. — ISBN 5-902073-10-3, ISBN 5-902073-11-1. (в пер.)
- Орден российских тамплиеров. Том III. Легенды тамплиеров. Литература ордена / Публикация, вступительные статьи, комментарии, указатель А. Л. Никитина; Худож. оформление К. А. Зубченко. — М.: Минувшее, 2003. — 528 с. — (Мистические общества и ордена в советской России. Вып. 1). — 1 500 экз. — ISBN 5-902073-12-X, ISBN 5-902073-11-1. (в пер.)
- Никитин А. Л. Розенкрейцеры в советской России: Документы 1922-1937 гг / Публикация, вступительные статьи, комментарии, указатель А. Л. Никитина; Худож. оформление К. А. Зубченко. — М.: Минувшее, 2004. — 464, [4] с. — (Мистические общества и ордена в советской России. Вып. 2). — ISBN 5-902073-27-8, ISBN 5-902073-11-1. (в пер.)
- Никитин А. Л. Эзотерическое масонство в советской России: Документы 1923—1941 гг. / Публикация, вступительные статьи, комментарии, указатель А.Л. Никитина; Худож. оформление К.А. Зубченко. — М.: Минувшее, 2005. — 536, [4] с. — (Мистические общества и ордена в советской России. Вып. 3). — ISBN 5-902073-30-8, ISBN 5-902073-11-1. (в пер.)
- Никитин А.Л. Тайные ордены в Советской России: Тамплиеры и розенкрейцеры. — М.: Вече, 2006. — 384, [16] с. — (Тайные общества, ордена и секты). — 3 000 экз. — ISBN 5-9533-1197-4. (в пер.)
- Никитин А.Л. [www.rummuseum.ru/lib_n/legend000.php Собрание легенд русских тамплиеров. Золотая лестница миров]. — М., 2010.
- Текстология русских летописей
- Никитин А. Л. Текстология русских летописей XI — начала XIV вв. Выпуск 1. Киево-Печерское летописание до 1112 года. — М.: Минувшее, 2006. — 400 с. — 1 000 экз. — ISBN 5-902073-46-4. (в пер.)
- Никитин А. Л. Текстология русских летописей XI — начала XIV вв. Выпуск 2. Южно-русское и владимиро-суздальское летописание XII в. — М.: Минувшее, 2007. — 488 с. — 1 000 экз. — ISBN 978-5-902073-50-5. (в пер.)
- Никитин А. Л. Текстология русских летописей XI — начала XIV вв. Выпуск 3. Летописание Владимиро-Суздальской Руси XIII в. — М.: Минувшее, 2011. — 360 с. — 1 000 экз. — ISBN 978-5-902073-80-2. (в пер.)
- Никитин А. Л. Текстология русских летописей XI — начала XIV вв. Выпуск 4. Новгородское летописание XII - первой половины XIV в. — М.: Минувшее, 2011. — 312 с. — 1 000 экз. — ISBN 978-5-902073-84-0. (в пер.)
Статьи
- Никитин А. Л. Сокровище Торстейна Рыжего // , 1976. — М.: Детская литература, 1976. — С. 285-329. — 624 с. — 100 000 экз. (в пер.)
- Никитин А.Л. «Комони ржуть за Сулою — звенить слава в Кыеве…» // Пути в незнаемое. Писатели рассказывают о науке. Сборник 15 / Сост. Г. Б. Башкирова. — М.: Советский писатель, 1980. — С. 257-308. — 444 с. — (Пути в незнаемое). — 30 000 экз. (в пер.)
- Тропою саамов // Дружба народов. 1980. — № 10. С. — 194—209.
- Полуночный берег // Дорогами России. — М., 1981. — Сб. 1. — С. 299—357.
- Заключительный этап развития анархистской мысли в России // Вопросы философии. 1991. — № 8. — C. 89-101.
- Рыцари Ордена Света // Родина. 1991. — № 11/12. — C. 118—122.
- [oldcancer.narod.ru/150PAK/02-07Nikitin.htm К событиям 20-х гг. вокруг Кропоткинского музея] // Труды Комиссии по научному наследию П.А. Кропоткина. М., 1992. — Вып. 2. — C. 82-123.
- Тамплиеры в Москве // Наука и религия. 1992. — № 4-12; 1993. — № 1—4, 6—7.
- Легенды московских тамплиеров // Литературное обозрение. 1994. — № 3/4. — C. 103—112; № 5/6. — C. 55-59.
- Неизвестный Николай Гумилёв: К изучению поэтического наследия // Вопросы литературы. — 1994. — № 1.
- Мистические ордена в культурной жизни советской России // Russian Studies. — СПб., 1995. — Т. I, кн. 4. — С. 189—276.
- [oldcancer.narod.ru/150PAK/1-10Nikitin.htm Анархо-мистики Кропоткинского музея и масонство] // Труды Международной научной конференции, посвящённой 150-летию со дня рождения П.А. Кропоткина. — М., 1995. — Вып. 1: Идеи П. А. Кропоткина в философии. — С. 136—144.
- Мистические общества и ордена в России (20-30-е гг.) // Россия и гнозис. Материалы конференции. ВГБИЛ. — М., 1996. — С. 60—68.
- Каменные алтари древности — радары иных миров? // Дельфис. — 1996. — № 1 (6). — С. 89-92.
- Московский Сен-Жермен // Клуб Третий Глаз. — М., 1997. — № 2. — С. 6.
Ссылки
- [www.hrono.ru/biograf/bio_n/nikitin_al.php ХРОНОС — БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ: Никитин Андрей Леонидович (1935—2005)]
- [library.narod.ru/saga/index.html Книги Андрея Леонидовича Никитина (Вышли по состоянию на 2001 год)]
- [library.narod.ru/saga/saga.htm Андрей Никитин. КОРОЛЕВСКАЯ САГА]
Отрывок, характеризующий Никитин, Андрей Леонидович
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.
6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
Категории:
- Персоналии по алфавиту
- Родившиеся в Твери
- Выпускники исторического факультета МГУ
- Учёные по алфавиту
- Литературоведы по алфавиту
- Литературоведы СССР
- Литературоведы России
- Литературоведы XX века
- Публицисты по алфавиту
- Публицисты СССР
- Публицисты России
- Публицисты XX века
- Историки СССР
- Историки России
- Археологи СССР
- Писатели СССР
- Писатели России по алфавиту
- Литературоведы XXI века
- Публицисты XXI века
- Популяризаторы науки
- Исследователи Слова о полку Игореве
- Члены Союза писателей СССР
