Макиавелли, Никколо

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Никколо Маккиавелли»)
Перейти к: навигация, поиск
Никколо Макиавелли
Niccolò Machiavelli
Дата рождения:

3 мая 1469(1469-05-03)

Дата смерти:

21 июня 1527(1527-06-21) (58 лет)

Супруга:

Мариетта ди Луиджи Корсини

Никко́ло Макиаве́лли (Макьявелли, итал. Niccolò di Bernardo dei Machiavelli; 3 мая 1469, Флоренция — 21 июня 1527, там же) — итальянский мыслитель, философ, писатель, политический деятель — занимал во Флоренции пост секретаря второй канцелярии, отвечал за дипломатические связи республики, автор военно-теоретических трудов. Выступал сторонником сильной государственной власти, для укрепления которой допускал применение любых средств, что выразил в прославленном труде «Государь», опубликованном в 1532 году.





Биография

Родился в деревне Сан-Кашано, рядом с городом-государством Флоренция, в 1469 году, в семье Бернардо ди Никколо Макиавелли (14261500), адвоката, и Бартоломмеи ди Стефано Нели (14411496). У него было две старшие сестры — Примавера (1465), Маргарита (1468), и младший брат Тотто (1475)[1]. Его образование дало ему полное знание латинской и итальянской классики. Был знаком с трудами Тита Ливия, Иосифа Флавия, Цицерона, Макробия. Древнегреческий не изучал, но читал латинские переводы Фукидида, Полибия и Плутарха, у которых черпал вдохновение для своих исторических трактатов[2].

Заинтересовался политикой с юности, о чём свидетельствует письмо от 9 марта 1498 года, второе из дошедших до нас, в котором он обращается к своему другу Рикардо Бекки, флорентийскому послу в Риме, с критической характеристикой действий Джироламо Савонаролы. Первое из сохранившихся писем, от 2 декабря 1497 года, было адресовано кардиналу Джованни Лопесу (итал.), с просьбой признать за своей семьёй спорные земли семьи Пацци.

Историк-биограф Роберто Ридольфи (итал.) описывает Макиавелли следующим образом: «Человек он был стройный, среднего роста, худощавого телосложения. Волосы были чёрные, белая кожа, маленькая голова, худое лицо, высокий лоб. Очень яркие глаза и тонкие сжатые губы, казалось всегда немного двусмысленно усмехавшиеся»[3].

Карьера

В жизни Никколо Макиавелли можно выделить два этапа: в течение первой части своей жизни он, в основном, занимается государственными делами. С 1512 года начинается второй этап, ознаменованный принудительным удалением Макиавелли от активной политики.

Макиавелли жил в беспокойную эпоху, когда Римский папа мог обладать целой армией, а богатые города-государства Италии попадали один за другим под власть иностранных государств ― Франции, Испании и Священной Римской империи. Это было время постоянных перемен союзов, наёмников, переходивших на сторону противника без предупреждения, когда власть, просуществовав несколько недель, рушилась и сменялась новой. Возможно, наиболее значительным событием в череде этих беспорядочных переворотов было падение Рима в 1527 году. Богатые города, вроде Флоренции и Генуи, перенесли примерно то же, что и Рим 5 столетий назад, когда он был сожжён армией варваров-германцев.

В 1494 году французский король Карл VIII вступил в Италию и в ноябре прибыл во Флоренцию. Пьеро ди Лоренцо Медичи, семья которого правила городом почти 60 лет, был изгнан как изменник. Во главе посольства к французскому королю был поставлен монах Савонарола. В это тревожное время Савонарола стал настоящим повелителем Флоренции. Под его влиянием в 1494 году была восстановлена Флорентийская республика, также были возвращены республиканские учреждения. По предложению Савонаролы были учреждены «Большой совет» и «Совет восьмидесяти». 4 года спустя, при поддержке Савонаролы, Макиавелли появился на государственной службе, как секретарь и посол (в 1498 году). Несмотря на скорую опалу и казнь Савонаролы, через полгода Макиавелли был вновь переизбран в Совет восьмидесяти, ответственный за дипломатические переговоры и военные дела, уже благодаря авторитетной рекомендации премьер-секретаря Республики, Марчелло Адриани (итал.), известного гуманиста, который был его учителем[4]. Между 1499 и 1512 годами он предпринял множество дипломатических миссий ко двору Людовика XII во Франции, Фердинанда II, и к Папскому двору в Риме.

14 января 1501 года Макиавелли смог снова вернуться во Флоренцию[5], где женился на Мариетте ди Луиджи Корсини, которая происходила из семьи, занимавшей такую же ступень на социальной лестнице, как и семья Макиавелли. Их брак стал актом, объединившим две семьи во взаимовыгодный союз, однако Никколо испытывал к жене глубокую симпатию, у них было пятеро детей. Находясь по дипломатическим делам за границей в течение длительного периода, Макиавелли обычно заводил отношения с другими женщинами, к которым также питал нежные чувства.

На службе у Борджиа

С 1502 по 1503 год он был свидетелем эффективных градоустроительных методов солдата-клерикала Чезаре Борджиа, чрезвычайно способного военачальника и государственного деятеля, целью которого в то время было расширение его владений в центральной Италии. Главными его орудиями были смелость, благоразумие, уверенность в своих силах, твёрдость, а подчас и жестокость. В одной из своих ранних работ Макиавелли отмечает:

Борджиа обладает одним из самых важных атрибутов великого человека: он умелый авантюрист и знает, как использовать выпавший ему шанс с наибольшей для себя выгодой.

Историки полагают, что именно месяцы, проведенные в обществе Чезаре Борджиа, послужили толчком к зарождению у Макиавелли идеи «мастерства управления государством, независимого от моральных устоев», которые впоследствии отразились в трактате «Государь».

Смерть папы Александра VI, отца Чезаре Борджиа, лишила Чезаре финансовых и политических ресурсов. Политические амбиции Ватикана традиционно ограничивало то обстоятельство, что к северу от Папской области были рассыпаны коммуны, де-факто управляемые независимыми князьями из местных феодальных родов — Монтефельтро, Малатеста и Бентивольо. Чередуя осады с политическими убийствами, Чезаре и Александр за несколько лет объединили под своей властью всю Умбрию, Эмилию и Романью. Но герцогство Романья вновь стало распадаться на мелкие владения, в то время, как Эмилией завладели знатные роды Имола и Римини.

Миссия в Риме

После краткого, длиной в 27 дней, понтификата Пия III, Макиавелли 24 октября 1503 года был отправлен в Рим, где на конклаве, 1 ноября, был избран папой Юлий II, отмеченный историей как один из наиболее воинственных пап. В письме от 24 ноября Макиавелли попытался предугадать политические намерения нового Папы, главными противниками которого были Венеция и Франция, что было на руку Флоренции, которая опасалась венецианских экспансионистских амбиций. В этот же день, 24 ноября, в Риме, Макиавелли получает известие о рождении своего второго ребёнка, Бернардо.

В доме гонфалоньера Содерини Макиавелли обсуждает планы создания народного ополчения во Флоренции, чтобы заменить им городскую стражу, состоявшую из наёмных солдат, которые казались Макиавелли предателями[6]. Макиавелли первым в истории Флоренции создал профессиональную армию. Именно благодаря созданию во Флоренции боеспособной профессиональной армии, Содерини удалось вернуть республике Пизу, отделившуюся в 1494 году.

В 1503 — 1506 годах Макиавелли был ответственен за флорентийскую стражу, включая защиту города. Он не доверял наёмникам (позиция, разъясненная подробно в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» и в «Государе») и предпочитал ополчение, сформированное из граждан.

Возвращение Медичи во Флоренцию

К 1512 году Священная Лига под руководством папы Юлия II добилась ухода французских войск из Италии. После этого папа обратил войска против итальянских союзников Франции. Флоренция была «пожалована» Юлием II своему верному стороннику кардиналу Джованни Медичи, командовавшему войсками в последнем сражении с французами. 1 сентября 1512 года Джованни Медичи, второй сын Лоренцо Великолепного, вошёл в город своих предков, восстановив над Флоренцией власть своей семьи. Республика была отменена. Об умонастроении Макиавелли в последние годы службы свидетельствуют его письма, в частности, Франческо Веттори.

Опала

Макиавелли оказался в опале, а в 1513 году был обвинён в заговоре и арестован. Несмотря на тяжести тюремного заключения и пытки, он отвергал свою причастность и был, в конечном счёте, освобождён. Он удалился в своё поместье в Сант’Андреа-ин-Перкуссина около Флоренции и начал писать трактаты, которые и обеспечили ему место в истории политической философии.

Из письма Никколо Макиавелли:

Я встаю с восходом солнца и направляюсь к роще посмотреть на работу дровосеков, вырубающих мой лес, оттуда следую к ручью, а затем к птицеловному току. Я иду с книгой в кармане, либо с Данте и Петраркой, либо с Тибуллом и Овидием. Потом захожу в постоялый двор на большой дороге. Там интересно поговорить с проезжающими, узнать о новостях в чужих краях и на родине, наблюдать, сколь различны вкусы и фантазии людей. Когда наступает обеденный час, я в кругу своей семьи сижу за скромной трапезой. После обеда я возвращаюсь снова на постоялый двор, где обычно уже собрались его хозяин, мясник, мельник и два кирпичника. С ними я провожу остальную часть дня, играя в карты…
С наступлением вечера я возвращаюсь домой и иду в свою рабочую комнату. У двери я сбрасываю крестьянское платье все в грязи и слякоти, облачаюсь в царственную придворную одежду и, переодетый достойным образом, иду к античным дворам людей древности. Там, любезно ими принятый, я насыщаюсь пищей, единственно пригодной мне, и для которой я рождён. Там я не стесняюсь разговаривать с ними и спрашивать о смысле их деяний, и они, по свойственной им человечности, отвечают мне. И на протяжении четырёх часов я не чувствую никакой тоски, забываю все тревоги, не боюсь бедности, меня не пугает смерть, и я весь переношусь к ним.

В ноябре 1520 года был призван во Флоренцию и получил должность историографа. Написал «Историю Флоренции» в 1520—1525 годах.

Макиавелли умер в Сан-Кашано, в нескольких километрах от Флоренции, в 1527 году. Местонахождение его могилы неизвестно; однако кенотаф в его честь находится в Церкви Санта-Кроче во Флоренции. На памятнике выбита надпись: Никакая эпитафия не выразит всего величия этого имени.

Мировоззрение и идеи

Исторически Макиавелли принято изображать тонким циником, считающим, что в основе политического поведения лежат выгода и сила, и что в политике следует опираться на силу, а не на мораль, которой можно и пренебречь при наличии благой цели. Однако, в своих произведениях Макиавелли показывает, что правителю наиболее выгодно опираться на народ, для чего необходимо уважать его свободы и заботиться о его благосостоянии. Нечестность он допускает только лишь в отношении врагов, а жестокость - только к бунтовщикам, чья деятельность может привести к большему ущербу.

В работах «Государь» и «Рассуждения на первую декаду Тита Ливия» Макиавелли рассматривает государство как политическое состояние общества: отношение властвующих и подвластных, наличие соответствующим образом устроенной, организованной политической власти, учреждений, законов.

Макиавелли называет политику «опытной наукой»[7], которая разъясняет прошлое, руководит настоящим и способна прогнозировать будущее.

Макиавелли — один из немногих деятелей эпохи Возрождения, кто в своих работах затронул вопрос о роли личности правителя. Он считал, исходя из реалий современной ему Италии, страдавшей от феодальной раздробленности, что лучше сильный, пусть и лишенный угрызения совести, государь во главе единой страны, чем соперничающие удельные правители. Таким образом, Макиавелли поставил в философии и истории вопрос о соотношении моральных норм и политической целесообразности[8].

Автор идеи о всеобщей воинской обязанности — в трактате «О военном искусстве» призывал к переходу от наёмной к набираемой по призыву из граждан государства армии.

Макиавелли презирал плебс, городские низы и церковный клир Ватикана. Симпатизировал прослойке зажиточных и активных горожан. Разрабатывая каноны политического поведения личности, он идеализировал и ставил в пример этику и законы дохристианского Рима. Он с сожалением писал о подвигах античных героев и критиковал те силы, которые, по его мнению, манипулировали Святым писанием и использовали в своих целях, что доказывает следующее выражение его идеи: «Именно из-за такого рода воспитания и столь ложного истолкования нашей религии на свете не осталось такого же количества республик, какое было в древности, и следствием сего является то, что в народе не заметно теперь такой же любви к свободе, какая была в то время»[9]. Под «тем временем» имеется в виду античность.

По мнению Макиавелли, максимально жизнеспособными государствами в истории цивилизованного мира были те республики, граждане которых обладали наибольшей степенью свободы, самостоятельно определяя свою дальнейшую судьбу. Он считал независимость, мощь и величие государства тем идеалом, к которому можно идти любыми путями, не задумываясь о моральной подоплёке деятельности и о гражданских правах. Макиавелли был автором термина «государственный интерес», который оправдывал претензии государства на право действовать вне закона, который оно призвано гарантировать, в случаях, если это соответствует «высшим государственным интересам». Правитель своей целью ставит успех и процветание государства, мораль и добро при этом отходят на другой план. Труд «Государь» представляет собой своеобразное политтехнологическое наставление по захвату, удержанию и применению государственной власти:

Правление заключается главным образом в том, чтобы твои подданные не могли и не желали причинить тебе вред, а это достигается тогда, когда ты лишишь их любой возможности как-нибудь тебе навредить или осыплешь их такими милостями, что с их стороны будет неразумием желать перемены участи.


Критика и историческое значение

Первыми критиками Макиавелли были Томмазо Кампанелла и Жан Боден. Последний сходился с Макиавелли во мнении, что государство являет собой вершину экономического, социального и культурного исторического развития цивилизации.

В 1546 году среди участников Тридентского собора был распространён материал, где было сказано, что макиавеллиевский «Государь» написан рукой Сатаны. Начиная с 1559 года все его сочинения были включены в первый «Индекс запрещённых книг».

Самой известной попыткой литературного опровержения Макиавелли был труд Фридриха Великого «Антимакиавелли», написанный в 1740 году. Фридрих писал: Я дерзаю ныне выступить на защиту человечества от чудовища, которое желает его уничтожить; вооружившись разумом и справедливостью, я осмеливаюсь бросить вызов софистике и преступлению; и я излагаю свои размышления о «Государе» Макиавелли — главу за главой, — чтобы после принятия отравы незамедлительно могло бы быть найдено и противоядие.

Сочинения Макиавелли свидетельствовали о начале новой эры развития политической философии Запада: размышления над проблемами политики, по убеждению Макиавелли, должны были перестать регулироваться нормами богословия или аксиомами нравственности. Это был конец философии блаженного Августина: все идеи и вся деятельность Макиавелли созидали во имя Града Человеческого, а не Града Божьего. Политика уже утвердила себя самостоятельным объектом исследования — искусством создания и усиления института государственной власти[10].

Однако некоторые современные историки полагают, что на самом деле Макиавелли исповедовал традиционные ценности, а в своем труде «Государь» не более, чем просто высмеивал деспотизм в сатирических тонах. Так историк Гаррет Мэттингли в своей статье пишет: "Утверждение, что эта небольшая книжка ["Государь"] была серьёзным научным трактатом о государственном управлении, противоречит всему, что мы знаем о жизни Макиавелли, его трудах и его эпохе".[11]

При всем этом произведения Макиавелли стали одними из самых значимых событий и только в XVI—XVIII веках оказали влияние на работы Б. Спинозы, Ф. Бэкона, Д. Юма, М. Монтеня, Р. Декарта, Ш-Л. Монтескье, Вольтера, Д. Дидро, П. Гольбаха, Ж. Бодена, Г.-Б. Мабли, П. Бейля и многих других.[12]

Цитаты

Сочинения

  • «Государь» (Il Principe)
  • Рассуждения:
    • «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» (Discorsi sopra la prima deca di Tito Livio) (первое издание — 1531)
    • Discorso sopra le cose di Pisa (1499)
    • «О том, как надлежит поступать с восставшими жителями Вальдикьяны» (Del modo di trattare i popoli della Valdichiana ribellati) (1502)
    • «Описание того, как избавился герцог Валентино от Вителлоццо Вителли, Оливеретто Да Фермо, синьора Паоло и герцога Гравина Орсини» (Del modo tenuto dal duca Valentino nell’ ammazzare Vitellozzo Vitelli, Oliverotto da Fermo, etc.)(1502)
    • Discorso sopra la provisione del danaro (1502)
    • Discorso sopra il riformare lo stato di Firenze (1520)
  • Диалоги:
    • Della lingua (1514)
  • Лирика:
    • Поэма Decennale primo (1506)
    • Поэма Decennale secondo (1509)
    • Asino d’oro (1517), стихотворное переложение «Золотого осла»
  • Биографии:
    • «Жизнь Каструччо Кастракани из Лукки» (Vita di Castruccio Castracani da Lucca) (1520)
  • Прочее:
    • Ritratti delle cose dell’ Alemagna (1508—1512)
    • Ritratti delle cose di Francia (1510)
    • «О военном искусстве»(1519—1520)
    • Sommario delle cose della citta di Lucca (1520)
    • История Флоренции (1520—1525), многотомная история Флоренции
    • Frammenti storici (1525)
  • Пьесы:
    • Andria (1517) — перевод комедии Теренция
    • La Mandragola, комедия (1518)
    • Clizia (1525), комедия в прозе
  • Романы:
    • Belfagor arcidiavolo (1515)

«Государь»

Интересные факты

  • Американский рэпер Тупак Шакур выступал под псевдонимом Makaveli.
  • «Евангелие от Макиавелли» — название трека Бранимира, представителя российского рок-андерграунда

См. также

Напишите отзыв о статье "Макиавелли, Никколо"

Примечания

  1. Dal Villani, nella sua Cronica
  2. La sua trascrizione del De rerum natura è nel manoscritto Vaticano Rossiano 884
  3. Роберто Ридольфи, «Жизнь Никколо Макиавелли», стр. 22
  4. P. Giovio, Elogia clarorum virorum, 1546, 55v: «Constat […] a Marcello Virgilio […] graecae atque latinae linguae flores accepisse»
  5. Riccardo Bruscagli, «Niccolò Machiavelli» (1975)
  6. È un’ipotesi del Ridolfi, cit., p. 115
  7. [ekb.media-office.ru/showevent.php?event=33356 Никколо Макиавелли (1469—1527), итальянский государственный деятель и мыслитель]
  8. Гринин Л. Е. 2010. Личность в истории: эволюция взглядов. История и современность, № 2, с. 13-15 [www.socionauki.ru/journal/articles/129557/]
  9. Н. Макиавелли. [www.lib.ru/POLITOLOG/MAKIAWELLI/livij.txt_with-big-pictures.html Рассуждения о первой декаде Тита Ливия, книга 2]. lib.ru. [www.webcitation.org/6F8yhyryD Архивировано из первоисточника 15 марта 2013].
  10. [dic.academic.ru/dic.nsf/history_of_philosophy/287/МАКИАВЕЛЛИ История философии. Макиавелли.]
  11. Каткарт Т., Клейн Д. Как-то раз Платон зашел в бар...: Понимание философии через шутки. — Москва: Альпина нон-фикшн, 2012. — С. 177. — 236 с. — ISBN 978-5-91671-150-9.
  12. Шульц Э.Э. [dspace.bsu.edu.ru/bitstream/123456789/11084/1/Shults_Nikolo.pdf Никколо Макиавелли и складывание основ теории социального протеста] (русск) // Научные ведомости Белгородского государственного университета. Серия «История. Политология. Экономика. Информатика». — 2014. — Вып. 29. — № 1. — С. 198-201.
  13. [his.1september.ru/2003/32/6.htm Дон Иниго Лопес ди Оньяс де Рекардо Лойола (1491—1556)]
  14. [www.foxdesign.ru/aphorism/who/who_c.html Кто сказал? Авторы «крылатых выражений» — «Ц»]

Ссылки

Сочинения
  • [machiavelli.letteraturaoperaomnia.org/translate_russian/index.html Никколо Макиавелли. Полные тексты и переводы.]
  • [www.vostlit.info/haupt-Dateien/index-Dateien/M.phtml?id=2053 Маккиавелли, Никколо. Письма и сочинения.]. Восточная литература. Проверено 19 апреля 2011. [www.webcitation.org/616VYbuJ3 Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  • [www.lib.ru/POLITOLOG/MAKIAWELLI/ Никколо Макиавелли. Сочинения.]
  • [imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=1776 Никколо Макьявелли. «Сочинения и письма», М.: «АСТ», 2004, 820 страниц] (pdf)
  • [drevlit.ru/texts/m/makkiavelli_10pisem.php Макиавелли. Десять писем (письма к Веттори)]
  • [www.2012-7520.kiev.ua/%D0%9E%D0%B1%D1%89%D0%B5%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%BE/il-principe-1869.html Николай Макиавелли. «Государь», «Рассуждения на первые три книги Тита Ливия» 1869] (pdf)
  • [www.politnauka.org/library/classic/makiavelli2.php «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» Пер. Р. Хлодовского]
  • [www.politnauka.org/library/classic/maki-gos.php «Государь» Пер. Г.Муравьевой, М.: «Художественная литература», 1982.]
Библиография
  • [russianway.rchgi.spb.ru/Макиавелли, Никколо pro et contra. Антология исследований о нём.] (недоступная ссылка с 14-05-2013 (3972 дня))
  • [ec-dejavu.ru/m/Machiavelli.html Л. М. Баткин. Макьявелли; Е. П. Никитин. Загадка «Государя»; С. Н. Бледный. Истоки российского «макиавеллизма»]
  • Попова И. Ф. «Правила императоров» танского Тай-цзуна и «Государь» Н. Макиавелли //Восток-Запад. Историко-литературный альманах 2003—2004. Под редакцией акад. В. С. Мясникова. М., 2005. С.191-203. ISBN 5-02-018485-3 (в обл.).
  • Макиавелли в России: Восприятие на рубеже веков /Сост. Э. Г. Азгальдов, И. А. Быстрова; Под ред. В. Т. Данченко, В. А. Скороденко, Ю. Г. Фридштейна; Науч. консультант П. Д. Баренбойм. — М.: Рудомино, 1996. — 144 с.
  • Максима Макиавелли. Уроки для России XXI века: Статьи. Суждения. Библиография /Под общей ред. П. Баренбойма; Автор идеи и руководитель проекта П. Баренбойм; Отв. ред. Е. Ю. Гениева. — М.: Рудомино, 2001. — 361 с.
  • Грамши А. [www.revkom.com/index.htm?/biblioteka/levie/gramshi/gr-ogl.htm Тюремные тетради]
  • Фейхтвангер Лион, «Гойя, или Тяжкий путь познания». М., Правда, 1982
  • Каппони Н. Макиавелли / Пер. с англ. М.: Вече, 2012. — 352 с., ил. — Серия «Великие исторические персоны», 3 000 экз., ISBN 978-5-9533-5336-6
  • Тененбаум Б. Великий Макиавелли: Темный гений власти: «Цель оправдывает средства?». — М.: Яуза, Эксмо, 2012. — 480 с. — «Гении власти». — 3000 экз., ISBN 978-5-699-54146-1
  • [vpn.int.ru/index.php?name=Biography&op=page&pid=295 Макиавелли, Никколо — Биография. Библиография. Высказывания]
  • [echo.msk.ru/programs/vsetak/548615-echo/ Николло Макиавелли: горе уму — Передача Натальи Басовской на радио «Эхо Москвы»]

Отрывок, характеризующий Макиавелли, Никколо

– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.


Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!