Никокл (царь Саламина)
| Никокл др.-греч. Νικοκλη̃ς | ||
| ||
|---|---|---|
| 374/373 — 362/359 до н. э. | ||
| Предшественник: | Эвагор | |
| Преемник: | Эвагор II | |
| Смерть: | 362/359 до н. э. | |
| Отец: | Эвагор | |
| Дети: | Эвагор II | |
Никокл (др.-греч. Νικοκλη̃ς, ум. 362/359 до н. э.) — царь Саламина, сын Эвагора.
Пришел к власти в 374/373 до н. э. после убийства отца и старшего брата Пнитагора неким евнухом. Аристотель пишет, что убийство было совершено из мести[1], но на основании путаного упоминания у Диодора, сообщающего, что «на Кипре евнух Никокл убил царя Эвагора и захватил царскую власть в Саламине»[2], высказывались предположения о причастности к этому делу Никокла.
О правлении Никокла известно только из двух панегириков Исократа, адресованных этому царю, в котором афинский ритор видел продолжателя эллинизаторской политики его отца. В первой речи «К Никоклу» (πρὸς Νικοκλέα), известной также под названием «К Никоклу о царской власти» Исократ дает царю советы по управлению. По словам Гермиппа Смирнского, автора не дошедшей до нас книги «Об Исократе», за этот панегирик, написанный в начале его правления, Никокл подарил автору 20 талантов[3].
Вторая речь — «Никокл, или К жителям Кипра» (Νικοκλη̃ς ή̓ Κύπριοι), также известная под названием «Никокл, или К союзникам», посвящена обоснованию превосходства монархической формы правления над всеми другими и дает советы уже не правителю, а его подданным.
По словам Исократа, придя к власти, Никокл нашел государство в тяжелом положении, а казну пустой, вследствие тяжелой войны, которую его отец вел с персидским царем. Он постарался поправить финансовое положение, не прибегая к чрезвычайным мерам, и вообще за время его «царствования не произошло ни изгнаний, ни казней, ни конфискаций, ни других каких-либо неприятностей такого же рода»[4].
При этом Саламин оставался в трудном положении, так как связи с Грецией были прерваны из-за новой войны (вероятно, афино-спартанской), «и со всех сторон наша страна подвергалась грабежам и опустошениям»[5] (по-видимому, уже вследствие каких-то конфликтов на острове). С Артаксерксом II Никокл постарался примириться, но царь Персии «хотя и помирился с нами на словах, на деле оставался нашим врагом»[5].
Исократ также превозносит личную жизнь царя, который, якобы, старался подавать благотворный пример своим подданным, самые лучшие из которых не могли «противостоять влечению к мальчикам и женщинам»[6], и вел очень воздержанный образ жизни, довольствуясь законной женой и не пользуясь наложницами. Это заявление противоречит сообщениям Феопомпа и Анаксимена Лампсакского, сохранившимся у Афинея: по словам этих авторов, своей невероятной роскошью и распущенностью Никокл соперничал с первым сластолюбцем и жуиром своего времени — Стратоном Сидонским. Эти цари устроили заочное соревнование — кто кого превзойдет в роскоши и наслаждениях. «Но им не удалось прожить так всю жизнь, и оба умерли насильственной смертью»[7], точная дата и обстоятельства которой, в случае Никокла, неизвестны. Возможно, он погиб в ходе Великого восстания сатрапов.
Никоклу наследовал сын Эвагор II.
Напишите отзыв о статье "Никокл (царь Саламина)"
Примечания
Ссылки
- Исократ. [simposium.ru/ru/node/10191 II. К Никоклу]
- Исократ. [simposium.ru/ru/node/10192 III. Никокл или к жителям Крита]
Отрывок, характеризующий Никокл (царь Саламина)
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.
Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
