Николаи, Андрей Львович фон

барон Андрей Львович фон Николаи нем. Ludwig Heinrich Baron von Nicolay<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Президент Академии наук и художеств
15.04.1798 — 06.02.1803
Предшественник:	Кирилл Григорьевич Разумовский
Преемник:	Николай Николаевич Новосильцев
Рождение:	27 декабря 1737(1737-12-27) Страсбург, Франция
Смерть:	1820(1820)
Род:	фон Николаи

Барон Андре́й Льво́вич фон Никола́и (в действительности Людвиг Хайнрих фон Никола́и, нем. Ludwig Heinrich von Nicolay, после перехода в православие — Андрей Львович Николаи) — поэт, библиотекарь и педагог, учитель логики великого князя Павла Петровича (с 1796 года — император Павел I). С 1796 года Николаи — член кабинета императора Павла I в звании государственного секретаря. Президент Петербургской Академии наук в период с 15 апреля 1798 года по 6 февраля 1803 года.

Биография

Людвиг Генрих Николаи родился в столице Эльзаса Страсбурге. Происходил из немецкой евангелической семьи страсбургского архивариуса Кристофа Николаи и его жены Софии-Шарлотты Фабер.

После окончания евангелической гимназии, Николаи учился в находящимся тогда под немецким влиянием Страсбургском университете (по специальностям философия и право), который закончил в 1760 году, защитив докторский диплом в области права. Тогда же Николаи опубликовал своё первое собрание элегий, писем, од и басен (Elegien und Briefe). Затем он переехал в Париж, где познакомился с философами-энциклопедистами (Дидро, Вольтер, Руссо, Монтескьё, Д’Аламбером). Это знакомство открыло для Николаи, как молодого человека незнатного происхождения, двери светских и литературных салонов Парижа.

В Париж Николаи приехал вместе со своим другом детства Францем Германом Лафермьером (фр. Franz-Hermann LaFermière 1737—1796). Здесь же они оба начали свои карьеры при Российском дворе. Лафермьер первым получил приглашение к петербургскому двору в 1765 году; Николаи начал свою российскую карьеру в Вене секретарём у князя Д. М. Голицына. Затем в 1766 году Николаи получил место наставника и компаньона сына графа К. Г. Разумовского Алексея.

В 1769 году Николаи был приглашён в Петербург, где по инициативе Екатерины II получил место наставника великого князя Павла Петровича, который став императором в 1796 году присвоил Николаи звание Государственного секретаря и сделал его членом кабинета. В апреле 1798 года Николаи был также назначен Президентом Императорской Академии наук.

В 1773 году Николаи был назначен секретарем великой княгини Натальи Алексеевны, затем — Марии Федоровны. В 1781—1782 годах, когда Николаи сопровождал Великого князя и Великую княгиню в поездке по Европе и вновь посетил Вену, император Иосиф II пожаловал Николаи дворянство (титул барона) — в один день с Иоганном Вольфгангом фон Гёте.

В период 1773—1784 годов были опубликованы написанные Николаи рыцарские поэмы. Преобладающим тоном в них был моралистический просвещенческий оптимизм; добродетельные души получали искупление уже на земле. В отличие от большинства петербургской аристократии Людвиг Генрих фон Николаи был знатоком английского языка; он был увлечён английской философией и литературой. Во время своей жизни в Петербурге Николаи внимательно следил за развитием немецкой литературы, поддерживал контакты с немецкими писателями и приобрёл обширную коллекцию немецкой литературы, литературным образцом которой считал Виланда, новую немецкую литературу не принимал.

В 1788 году Николаи приобрёл имение Монрепо (Mon Repos), которым бароны Николаи владели до 1944 года. Здесь был специально выстроен библиотечный флигель (1804), где размещалась, собранная Людвигом Генрихом фон Николаи и дополненная его сыном, библиотека (примерно 9 тыс. томов), подаренная в 1916 году в университетскую Библиотеке Хельсинки. В начале 1803 года барон Николаи решил оставить службу, признаваясь, что с «каждым днем все более и более его бьет в нос эта придворная клоака, в которой непрерывно совершаются мелкие гадости, и в нем созревает желание непременно выйти в отставку». Он удалился в своё любимое имение «Монрепо», где и умер в ноября 1820 года.

Семья

Жена (с 1776 года) — Иоганна (Маргарита) Фёдоровна Поггенполь (1738/1747—1820), дочь (по другим сведениям племянница) банкира Фридриха-Вильгельма Поггенпольца (1705—1770). По словам современника, барон Николаи и его жена, были чета почтенная и очень образованная, у себя они принимали хотя этикетно, но радушно, они считались людьми важными как по своему состоянию, так и по своим связям при дворе. Баронесса была хорошей хозяйкой и отличаясь большой расчетливостью, умело управляла своим состоянием. Их единственный сын Павел Николаи (1777—1866).

Сочинения

• Vermischte Gedichte und prosaische Schriften Б., 1792
• Theatralische Werke Кенигсберг, 1811
• Poetische Werke В., 1817

См. также

• Монрепо
• Опперман, Карл Иванович

Литература

• Николаи, Андрей Львович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Томан И.Б. Немецкие поэты в России. М., 2010

Ссылки

• [memoirs.ru/texts/Nikolai_RA92K1V3.htm Николаи. Заметка. (Воспоминания о Лафермьере и А. Л. Николаи) // Русский архив, 1892. — Кн. 1. — Вып. 3. — С. 334—336.]
• [www.rulex.ru/01140163.htm Николаи Андрей Львович (Генрих-Людвиг)]

Отрывок, характеризующий Николаи, Андрей Львович фон

Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.