Николай (Добронравов)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Николай и фамилией Добронравов.

Архиепископ Николай<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Архиепископ Владимирский и Суздальский
1923 — 10 декабря 1925
Епископ Звенигородский, викарий Московской епархии
13 августа 1921 — 1923
Предшественник:	Никита (Тотемский)
Преемник:	Филипп (Гумилевский)
Имя при рождении:	Николай Павлович Добронравов

Архиепископ Никола́й (в миру Никола́й Па́влович Добронра́вов; 21 ноября 1861, село Игнатовка, Дмитровский уезд, Московская губерния — 10 декабря 1937, Бутовский полигон, Московская область) — епископ Русской православной церкви, архиепископ Владимирский и Суздальский.

Причислен к лику святых решением Архиерейского Собора в августе 2000 году.

Биография

Родился в семье священника. Окончил Московскую духовную семинарию (1881 год), Московскую духовную академию со степенью кандидата богословия (1885 год), магистр богословия (1886 год, тема диссертации: «Книга пророка Иоиля»).

С 1885 года — преподаватель Вифанской духовной семинарии. Был рукоположен во диакона, затем во иерея.

С 1890 года — законоучитель Александровского военного училища в Москве. Был также законоучителем 7-й Московской мужской гимназии, в гимназии Поливановой и в гимназии Арсеньевой, протоиереем храма св. великомученика Никиты в старых Толмачах.

Принадлежал к числу либеральных московских священников, выступал за реформирование различных сторон церковной жизни. В 1905 году был одним из наиболее либеральных деятелей Общества любителей духовного просвещения, ставшего в этот период центром активности сторонников церковных реформ.

В 1917 году стал членом Предсоборного совета. В 1917—1918 годах — член Священного Собора Российской Православной Церкви. Резко выступал против восстановления патриаршества. Напомнил Собору, что Святейший Синод был признан всеми Поместными Православными Церквями, призвал соборян не смущаться и верить, что Господь Сам сохранит Свою Церковь. Заметил также, что в первые три века христианской истории патриаршества не существовало. Рассматривая 34 Апостольское правило, на которое чаще всего ссылались сторонники патриаршества, подчеркнул слова: «епископам всякого народа подобает знати первого в них». Это, по его мнению, значило, что в пределах одного государства могут быть несколько патриархов (у всякого народа): как патриарх Грузинский, так и патриарх Украинский, Сибирский и т. д.

Однако после избрания Патриарха Тихона взгляды на патриаршество у него изменились, протоиерей Николай стал одним из соратников Святителя. Либеральные священники в 1917 году опасались того, что Патриарх может претендовать на монархическую роль в церкви, но практика не подтвердила эту точку зрения. Более того, в условиях жёсткого давления государства на церковь восстановление патриаршества выглядело принципиально важным.

Во время обстрела большевиками здания Александровского военного училища в ноябре 1917 года у него в квартире нашли приют несколько семейств офицеров. Принимал участие в похоронах юнкеров и офицеров, погибших во время взятия власти большевиками в Москве в 1917 году.

В 1918 году назначен настоятелем храма Всех Святых на Варварской площади. 19 августа 1918 года был приведён комиссаром Реденсом в ВЧК для получения справки о проведении обыска в храме, но был арестован и обыскан. Обвинение ему предъявлено не было, в заключении Реденса говорилось:

Из допроса гражданина Добронравова я вынес впечатление, что он принимал участие в политической жизни… хотя у меня нет материалов, дабы установить его роль в событиях июля 1917 года, а также в октябрьской революции; из всего же видно, что это вредный для революции «тип», который, будучи на свободе, наверняка спокойно сидеть не будет. Поэтому предлагаю отправить его в концентрационный лагерь.

Однако это предложение руководством ВЧК принято не было. Содержался в Бутырской тюрьме (камера 78) до апреля 1919 года, когда был освобождён.

В начале 1921 года стал настоятелем Крутицкого Успенского собора.

Овдовев, был пострижен в монашество и 31 июля 1921 года хиротонисан во епископа Звенигородского, викария Московской епархии.

В 1922 году за решительное противодействие обновленческому движению (тесно связанному с большевиками и дискредитировавшему идеи церковных реформ, которые отстаивали либеральные священники начала XX века) был арестован и приговорён к одному году ссылки в Зырянский край.

После возвращения в Москву, в апреле-июне 1924 года находился в Бутырской тюрьме по обвинению в том, что, имея большой авторитет, проводил среди духовенства контрреволюционную агитацию, а также по делу об избиении члена рабоче-крестьянской инспекции. За отсутствием каких-либо доказательств был освобождён.

С 1923 года — архиепископ Владимирский и Суздальский.

В ноябре 1925 году арестован одновременно с группой проживавших в Москве иерархов — сторонников патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра (Полянского). В заключении находился во внутренней тюрьме ОГПУ на Лубянке.

1 февраля 1926 года митрополит Петр назначил его первым архиереем в коллегии из трёх архиепископов, которые должны были временно управлять церковью — это свидетельствовало о высоком доверии, которое он испытывал к владыке Николаю. Однако архиепископ Николай находился в тюрьме (об этом митрополит Петр не знал) и не смог приступить к исполнению своих обязанностей, а коллегия так никогда и не собиралсь.

В тюрьме архиепископа Николая спрашивали о том, знал ли он о письме историка Сергея Павловича Мансурова к Местоблюстителю, в котором обосновывалась необязательность с канонической точки зрения следования тому курсу, который изложен в так называемом «завещании» Патриарха Тихона (то есть курсу на компромисс с советской властью). Следователь пытался добиться от архиепископа выгодных чекистам показаний, однако не добился желаемого результата.

Священник Сергей Сидоров, арестованный по этому же делу, вспоминал впоследствии:

На первом моем допросе в ноябре 1925 года следователь потребовал от меня выдачи автора письма к митрополиту Петру. Я отказался его назвать, и Тучков потребовал очной ставки моей с архиепископом Николаем. Помню серую мглу сумерек… хриплый крик Тучкова и нечленораздельный возглас… следователя, который все время целился поверх моей головы в окно маленьким браунингом. Архиепископ Николай вошел, взглянул… на меня и остановил внимательный взгляд свой на следователе. На владыке была сероватая ряса и зимняя скуфья. Утомленные глаза были холодно-строги. Встав со стула, следователь разразился такими воплями, что звякнули стекла дверей и окон. Высокопреосвященный Николай властно прервал его: «Выпейте валерьянки и успокойтесь. Я не понимаю звериного рычания и буду отвечать вам тогда, когда вы будете говорить по-человечески. И спрячьте вашу игрушку». Чудо совершилось. Следователь спрятал револьвер и вежливо стал спрашивать владыку, который давал ему, как и Тучкову, какие-то дельные показания. Во время этого допроса владыке удалось совершенно обелить Сергея Павловича Мансурова.

Священник Сергей Сидоров также вспоминал об архиепископе Николае:

Много благодарен я ему лично за свою судьбу. К 8 января 1926 года у меня было двадцать три допроса, всю ночь под 9 января я был почти под непрерывным допросом. Утомленный и нравственно и физически, я готов был сдаться на требование следователей, готов был наклеветать на себя и друзей. Пробило четыре часа утра, когда меня вызвали к следователю. Его допрос вертелся на одном месте, он обычно требовал выдать людей, не причастных к письму митрополиту Петру. Привели архиепископа Николая. «Я требую, — сказал владыка, — чтобы вы оставили в покое Сидорова. Я его знаю как нервнобольного человека, а вам, — обратился он ко мне, — я запрещаю говорить что бы то ни было следователю властью епископа». Меня увели в коридор, я слышал неистовую ругань следователя. Вряд ли эти мои строки будут прочтены многими, но если… близкие прочтут их, пусть они склонятся перед дивным ликом архиепископа Николая, некогда в застенках ГПУ избавившего меня от самого большого несчастья — от выдачи друзей врагам веры и Церкви.

Был приговорён Особым Совещанием при Коллегии ОГПУ к трём годам ссылки в Сибирь (священник Сергей Сидоров и С. П. Мансуров были освобождены). С июня 1926 по апрель 1929 года находился в ссылке в Туруханском крае. Затем был переведен в ссылку в Северный край (объединявший тогда северные губернии в том числе и Вологодскую). Известно, что находился на поселении в Великом Устюге в 1931 году. Местные власти считали его руководителем церковной контрреволюции в городе. После окончания ссылки (в 1932 году) ему было разрешено свободное проживание везде, кроме шести крупных городов, с прикреплением к определенному месту жительства на три года. Когда срок поражения в правах закончился, архиепископ Николай поселился в Москве.

Вёл строго аскетический образ жизни, ночи проводил в молитве. В отношениях с людьми был необычайно прост, внимателен и любвеобилен. Автор проекта реорганизации прихода, в котором указывал на необходимость введения на приходе благотворительности, даровых (бесплатных) исполнений за счёт всего прихода необходимых треб.

Повторно арестован 27 октября 1937 года. В частности, обвинялся в том, среди окружающих говорил о необходимости защиты церкви и духовенства, заявляя, что «каждый верующий должен противодействовать мероприятиям советской власти, не допускать закрывать церкви, собирать подписи, подавать жалобы, а самое главное, что духовенство должно разъяснять верующим смысл происходящих событий… что советская власть есть явление временное…». На допросе отказался признавать себя виновным.

7 декабря 1937 года приговорен тройкой при УНКВД СССР по Московской области к расстрелу по обвинению в «контрреволюционной агитации, участии в нелегальной контрреволюционной церковно-монархической организации ИПЦ» (ст. 58-10 УК РСФСР). Расстрелян и захоронен 10 декабря 1937 года на Бутовском полигоне НКВД в Московской области.

Канонизация

Причислен к лику святых новомучеников и исповедников Российских на Юбилейном Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви в августе 2000 году для общецерковного почитания.

Праздник священномученику архиепископу Николаю установлен 10 декабря (27 ноября по ст. ст.), а также в день празднования Собора новомучеников и исповедников Российских.

Дополнительная информация

В некоторых биографиях владыки Николая содержится упоминание о том, что он с 1889 года был иереем Пермского кафедрального собора, членом Пермской духовной консистории, а в 1891 году был назначен ректором Пермской духовной семинарии с возведением в сан протоиерея и увольнением от должности члена консистории. Однако эти биографические данные относятся к его однофамильцу — Константину Михайловичу Добронравову.

Труды

• Книга пророка Иоиля. М., 1885;
• Христианское воззрение на смерть. М., 1898);
• Уход за больными в древнем христианстве. М, 1904;
• Участие клира и мирян на древних соборах. М., 1906;
• Соборы в русской церкви до половины XV в. М., 1906;
• Избрание епископов в древнем христианстве. М., 1907;
• Хорепископы в древнем христианстве. М, 1908;
• Попечение о бедных в древнем христианстве. М., 1909;
• Диаконисы в древнем христианстве. М., 1912.

Литература

• Добронравов, Николай Павлович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [days.pravoslavie.ru/Life/life4862.htm Священномученик Николай (Добронравов), архиепископ Владимирский и Суздальский] // Фонд Память мучеников и исповедников Русской православной Церкви
• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_1698 Николай (Добронравов)] на сайте «Русское православие»
• [www.21v.ru/avarya/solovyov/solovyov.htm Собор и Патриарх]
• [www.vladkan.ru/gallery/05131513f.html Николай (Добронравов Николай Павлович) — архиепископ]

Отрывок, характеризующий Николай (Добронравов)

– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]