Нил, Джеймс (военный)

Джеймс Нил
Принадлежность	США, Республика Техас
Звание	Полковник
Сражения/войны	Война Крик, Техасская революция Битва при Гонсалес Осада Бехара Битва при Сан-Хасинто

Дже́ймс Кли́нтон Нил (англ. James Clinton Neill, ок. 1790 — 31 марта 1848) — американский военный и политик 19-го века. Наиболее известен благодаря своей роли в Техасской революции.

Личная жизнь и карьера

Джеймс Нил родился в Северной Каролине. Призван в армию 20 сентября 1814 года, демобилизовался — 10 апреля 1815 года. Участвовал в войне Крик, был ранен в битве у Подковной излучины. Командовал ротой в батальоне пехотной милиции Теннесси под командованием майора Уильяма Вудфолка.

Проживал в Теннесси с женой Маргарет Гарриет, которая родила ему трёх детей — Джорджа Джефферсона Нила (род. 1804), Сэмюэла Клинтона Нила (род. 1815) и Гарриет (род. 1820).

Техасская республика

В дальнейшем он перевёз свою семью из Теннесси в Алабаму, где Нил служил в законодательном собрании штата, а затем в Техас. В Техасе семья поселилась в третьей колонии Стефена Остина, где ей был предоставлен земельный надел в 4 428 акров. Поселение находилось в районе Виеска, сейчас это округ Мейлем. В качестве представителя своего района участвовал Техасской конвенции 1833 года.

Техасская революция

Благодаря своим прошлым армейским навыкам Нил немного разбирался в артиллерии. В 1834 году его семья перебирается в Майну, что находится в современном округе Бастроп. 28 сентября 1835 года, когда вооружённый конфликт с войсками Антонио Лопеса де Санта-Анны становился уже неизбежным, он вступает в ряды техасской милиции в чине капитана артиллерии. 2 октября 1835 года он участвует в битве при Гонсалес. Техасец Джон Дженкинс зафиксировал, что именно Нил выстрелил из знаменитой пушки «Come and Take It» пушки — «первый выстрел Техасской революции». С 5-го по 10 декабря батарея Нила вела огонь прикрытия во время штурма Сан-Антонио-де-Бехар. Нил и его команда переправили пушку через реку Сан-Антонио и вели отвлекающий огонь по форту Аламо.

7 декабря, верховный совет Техаса присвоил Нилу звание подполковника артиллерии регулярной техасской армии. Для усиления огневой мощи его батарея была пополнена несколькими трофейными орудиями. В итоге под его командованием оказалось более двадцати единиц пушек. Один из его соседей, Ди Си Баррет, отрекомендовал Нила главнокомандующему техасской армии Сэму Хьюстону: «Возраст и опыт командования вместе со званием, выглядят достаточным основанием для его назначения старшим офицером». 21 декабря 1835 года Хьюстон назначил Нил командующим гарнизоном миссии Аламо в Сан-Антонио-де-Бехаре. Приказ также предписывал Нилу составить для Хьюстона рапорт о текущем положении дел и сообщить о том, что нужно для улучшения обороноспособности города.

Обеспечение техасского гарнизона было в жалком состоянии. К 6 января 1836 года там осталось около сотни солдат. Нил пишет временному правительству: «Даже если бы здесь был хотя бы один доллар мне об этом было бы неизвестно». Нил запрашивал дополнительные войска и снабжение, угрожая тем, что гарнизон не сможет выдержать осаду дольше 4 дней. В техасском правительстве царил беспорядок, никто не мог оказать помощи. Только командовать техасской армией вызвались — сразу четверо разных людей. 14 января Нил обратился непосредственно к Хьюстону с просьбой помочь собрать амуницию, одежду и обеспечить снабжение.

17 января 1836 года в Аламо прибывает Джеймс Боуи с предложением от Хьюстона демонтировать артиллерию и взорвать форт. Хьюстон также обратился к временному правительству с просьбой ратифицировать его приказы. Хьюстон направил Боуи в Бехар поскольку доверял его мнению. Однако вместо того, чтобы покинуть Аламо и передислоцироваться в Гонсалес или Копано-Бей, Боуи и Нил решают его защищать. Боуи, под впечатлением лидерских качеств Нила, пишет: «Ни один другой человек в армии не смог бы удержать людей на этом посту, находящемся в таком запущенном состоянии». И несмотря на приказы Хьюстона разрушить Аламо как объект не подлежащий защите, Нил и Боуи клянутся: «…мы скорее погибнем в этих стенах, чем сдадим их неприятелю». Вместе с тем Нил по прежнему остро нуждался в снабжении и в солдатах.

11 февраля Нил покинул Аламо, предположительно для набора дополнительных подкреплений и обеспечения снабжения гарнизона. Он передал командование Тревису, как старшему по званию офицеру регулярной армии из оставшихся в крепости. Нил планировал вернуться 6 марта, в день когда крепость пала под ударами мексиканских войск. В день битвы он достиг Гонсалеса, где выписал личный ваучер на 90 долларов, чтобы купить медикаменты для солдат гарнизона Аламо.

13 марта он присоединился к армии Сэма Хьюстона, отступающей к реке Бразос. Не имея возможности транспортировать орудия, Хьюстон приказывает утопить их в реке Гуаделупе перед тем как покинуть Гонсалес. Техасская армия осталась без артиллерии. Эта ситуация изменилась 11 апреля, когда в техасский лагерь прибыли две шестифунтовые пушки «Сёстры-близнецы» — подарок жителей Цинциннати, штат Огайо. Поскольку Нил был старшим по званию артиллерийским офицером, Хьюстон назначил его командующим вновь созданного артиллерийского корпуса. 20 апреля он руководил «сёстрами» в преддверии битвы при Сан-Хасинто. Огонь его арткорпуса отбросил мексиканские передовые части пытавшиеся обследовать лес, в котором скрывалась армия Хьюстона. Тогда же он был серьёзно ранен шрапнелью в бедро.

После обретения независимости Нил продолжил служить Техасу. В 1838 году правительство предоставило ему земельный надел в округе Харрисбург (сейчас это округ Харрис) за заслуги перед республикой. На следующий год он выдвигал свою кандидатуру на должность генерал-майора милиции, но проиграл Феликсу Хьюстону. В 1842 году он возглавлял экспедицию против индейцев в верховьях реки Тринити. В 1844 году, благодаря полученному экспедиции опыту, Нил становится посредником в отношениях с индейцами. В 1845 году конгресс назначает ему пожизненный пенсион в 200 $ за ранение, полученное при Сан-Хасинто.

Нил скончался в 1848 году у себя дома, в Спринг Крик, округ Наварро.

Литература (на английском языке)

• Alwyn Barr. Texans in Revolt: The Battle for San Antonio, 1835. — Austin, TX: University of Texas Press, 1991. — 112 с. — ISBN 0-292-78120-2.
• William Davis. Lone Star Rising: The Revolutionary Birth of the Texas Republic. — New York, NY: Free Press, 2004. — 354 с. — ISBN 0-684-86510-6.
• Stephen L. Hardin. Texian Iliad: A Military History of the Texas Revolution. — Austin, TX: University of Texas Press, 1994. — 373 с. — ISBN 978-0292731028.
• Richard C. King. James Clinton Neill, The Shadow Commander of the Alamo. — Austin, TX: Eakin Press, 2002. — 288 с. — ISBN 1-57168-577-4.
• Albert A. Nofi. The Alamo and the Texas War of Independence, September 30, 1835 to April 21, 1836: Heroes, Myths, and History. — Conshohocken, PA: Combined Books, Inc., 1992. — 222 с. — ISBN 0938289101.
• Timothy J. Todish, Terry Todish, Ted Spring. Alamo Sourcebook, 1836: A Comprehensive Guide to the Battle of the Alamo and the Texas Revolution. — Austin, TX: Eakin Press, 1998. — 215 с. — ISBN 9781571681522.
• Richard Bruce Winders. Sacrificed at the Alamo: Tragedy and Triumph in the Texas Revolution. — Abilene, TX: State House Press, 2004. — 167 с. — ISBN 1880510804.

Ссылки

[www.tshaonline.org/handbook/online/articles/fne11 Биография на сайте «Handbook of Texas Online»]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Нил, Джеймс (военный)

– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.