Ницше, Фридрих

Запрос «Ницше» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Фридрих Ницше
Friedrich Nietzsche
Фотография, 1869 год
Имя при рождении:	Фридрих Вильгельм Ницше
Место рождения:	Рёккен, Германский союз
Место смерти:	Веймар, Германская империя
Страна:	Пруссия Пруссия Германская империя Германская империя
Язык(и) произведений:	немецкий
Школа/традиция:	неклассическая немецкая философия
Направление:	философия жизни
Основные интересы:	философия, религия, культура, политика, филология
Значительные идеи:	сверхчеловек, «Бог умер», цикличность, перспективистский субъективизм, ресентимент
Оказавшие влияние:	Сократ, Платон, Аристотель, Эпикур, Парменид, Гераклит, Древнегреческая философия, Паскаль, Вольтер, Кант, Гегель, Гёте, Шопенгауэр, Вагнер, Саломе, Гёльдерлин, Достоевский, Монтень, Ларошфуко
Испытавшие влияние:	Шпенглер, Ортега-и-Гассет, Д’Аннунцио, Эвола, Хайдеггер, Шелер, Лёвит, Маннгейм, Тённис, Ясперс, Камю, Батай, Юнгер, Бенн, Бубер, Делёз, Ливри
Подпись:
[www.nietzsche.ru/ tzsche.ru]
Произведения в Викитеке

Фри́дрих Ви́льгельм Ни́цше (нем. Friedrich Wilhelm Nietzsche [ˈfʁiːdʁɪç ˈvɪlhɛlm ˈniː​tʃ​ə]; 15 октября 1844, Рёккен, Германский союз — 25 августа 1900, Веймар, Германская империя) — известный немецкий мыслитель, классический филолог, композитор, поэт, создатель самобытного философского учения, которое носит подчёркнуто неакадемический характер и отчасти поэтому имеет широкое распространение, выходящее далеко за пределы научно-философского сообщества. Фундаментальная концепция включает в себя особые критерии оценки действительности, поставившие под сомнение базисные принципы действующих форм морали, религии, культуры и общественно-политических отношений и, впоследствии, отразившиеся в философии жизни. Будучи изложенными в афористической манере, сочинения Ницше не поддаются однозначной интерпретации и вызывают много разногласий.

Биография

Годы детства

Фридрих Ницше родился в 1844 году в Рёккене (недалеко от Лейпцига, восточная Германия), в семье лютеранского пастора Карла Людвига Ницше (1813—1849). В 1846 году у него появилась сестра Элизабет, затем брат Людвиг Йозеф, умерший в 1849 году спустя полгода после смерти их отца. Воспитывался своей матерью, пока в 1858 году не уехал учиться в знаменитую гимназию «Пфорта». Там он увлёкся изучением античных текстов, осуществил первые пробы писательства, пережил сильное желание стать музыкантом, живо интересовался философскими и этическими проблемами, с удовольствием читал Шиллера, Байрона и особенно Гёльдерлина, а также впервые познакомился с музыкой Вагнера.

Годы юности

В октябре 1862 года отправился в Боннский университет, где начал изучать теологию и филологию. Быстро разочаровался в студенческом быте и, попытавшись повлиять на своих товарищей, оказался ими непонятым и отвергнутым. Это стало одной из причин его скорого переезда в Лейпцигский университет вслед за своим наставником профессором Фридрихом Ричлем. Однако и на новом месте обучение филологии не принесло Ницше удовлетворения, даже несмотря на его блестящий успех в этом деле: уже в возрасте 24 лет, будучи ещё студентом, он был приглашён на должность профессора классической филологии в Базельский университет — беспрецедентный случай в истории университетов Европы.

Ницше не смог принять участия во Франко-прусской войне 1870 года: в начале профессорской карьеры он демонстративно отказался от прусского гражданства, а власти нейтральной Швейцарии запретили ему непосредственное участие в боях, разрешив лишь службу санитаром. Сопровождая вагон с ранеными, он заразился дизентерией и дифтеритом.

Дружба с Вагнером

8 ноября 1868 года Ницше познакомился с Рихардом Вагнером. Он резко отличался от привычной и уже тяготившей Ницше филологической среды и произвёл на философа чрезвычайно сильное впечатление. Их объединяло духовное единство: от обоюдного увлечения искусством древних греков и любви к творчеству Шопенгауэра до чаяний переустройства мира и возрождения духа нации. В мае 1869 года он посетил Вагнера в Трибшене, став для того практически членом семьи. Однако их дружба длилась недолго: всего около трёх лет до 1872 года, когда Вагнер переехал в Байройт, и их отношения стали охлаждаться. Ницше не смог принять возникших в нём перемен, выразившихся, по его мнению, в измене их общим идеалам, потаканию интересам публики, в конце концов, в принятии христианства. Окончательный разрыв был ознаменован публичным расцениванием со стороны Вагнера книги Ницше «Человеческое, слишком человеческое» как «печального свидетельства болезни» её автора.

Перемена отношения Ницше к Вагнеру была ознаменована книгой «Казус Вагнер» (Der Fall Wagner), 1888, где автор выражает свою симпатию к творчеству Бизе.

Кризис и выздоровление

Ницше никогда не обладал крепким здоровьем. Уже с 18 лет он начал испытывать сильные головные боли, тяжёлую бессонницу, а к 30 годам испытал резкое ухудшение здоровья. Он почти ослеп, у него были невыносимые головные боли и бессонница, которые он лечил опиатами, а также проблемы с желудком. 2 мая 1879 года он оставил преподавание в университете, получив пенсию с годовым содержанием 3000 франков. Его дальнейшая жизнь стала борьбой с болезнью, вопреки которой он писал свои произведения. Сам он описывал это время следующим образом:

…в тридцать шесть лет я опустился до самого низшего предела своей витальности — я ещё жил, но не видел на расстоянии трёх шагов впереди себя. В то время — это было в 1879 году — я покинул профессуру в Базеле, прожил летом как тень в Санкт-Морице, а следующую зиму, самую бедную солнцем зиму моей жизни, провёл как тень в Наумбурге. Это был мой минимум: «Странник и его тень» возник тем временем. Без сомнения, я знал тогда толк в тенях… В следующую зиму, мою первую зиму в Генуе, то смягчение и одухотворение, которые почти обусловлены крайним оскудением в крови и мускулах, создали «Утреннюю зарю». Совершенная ясность, прозрачность, даже чрезмерность духа, отразившиеся в названном произведении, уживались во мне не только с самой глубокой физиологической слабостью, но и с эксцессом чувства боли. Среди пытки трёхдневных непрерывных головных болей, сопровождавшихся мучительной рвотой со слизью, я обладал ясностью диалектика par exellence, очень хладнокровно размышлял о вещах, для которых в более здоровых условиях не нашёл бы в себе достаточно утончённости и спокойствия, не нашёл бы дерзости скалолаза.

«Утренняя заря» вышла в свет в июле 1881 года, с неё начался новый этап творчества Ницше — этап наиболее плодотворной работы и значительных идей.

Заратустра

В конце 1882 года Ницше совершил путешествие в Рим, где познакомился с Лу Саломе, оставившей значительный след в его жизни. Ницше с первых секунд был покорён её гибким умом и невероятным обаянием. Он нашёл в ней чуткого слушателя, она, в свою очередь, была потрясена пылкостью его мыслей. Он сделал ей предложение, но она отказала, предложив взамен свою дружбу. Спустя некоторое время вместе с их общим знакомым Паулем Реё они организуют своеобразный союз, проживая под одной крышей и обсуждая передовые идеи философов. Но через несколько лет ему суждено было распасться: Элизабет, сестра Ницше, была недовольна влиянием Лу на её брата и по-своему разрешила эту проблему, написав той грубое письмо. В результате последовавшей ссоры Ницше и Саломе навсегда разошлись. Вскоре Ницше напишет первую часть своего ключевого произведения «Так говорил Заратустра», в котором угадывается влияние Лу и её «идеальной дружбы». В апреле 1884 года одновременно выходят в свет вторая и третья часть книги, а в 1885 году Ницше издаёт на собственные деньги четвёртую и последнюю в количестве всего 40 экземпляров и раздаёт часть из них в кругу близких друзей, среди которых Хелене фон Друсковиц.

Последние годы

Заключительный этап творчества Ницше — это одновременно этап написания произведений, которые формируют зрелый облик его философии, и непонимания, как со стороны широкой публики, так и близких друзей. Популярность пришла к нему лишь в конце 1880-х годов.

Творческая деятельность Ницше оборвалась в начале 1889 года в связи с помутнением рассудка. Оно произошло после припадка, вызванного избиением лошади на глазах у Ницше. Существует несколько версий, объясняющих причину болезни. Среди них — плохая наследственность (душевной болезнью в конце жизни страдал отец Ницше); возможное заболевание нейросифилисом, спровоцировавшим безумие. Вскоре философ был помещён в базельскую психиатрическую больницу своим другом, профессором теологии, Франсом Овербэком, где оставался до марта 1890 года, когда мать Ницше забрала его к себе домой, в Наумбург. После смерти матери Фридрих не может ни двигаться, ни говорить: его поражает апоплексический удар. Так, болезнь не отступала от философа ни на шаг до самой смерти: до 25 августа 1900 года. Он был похоронен в старинной реккенской церкви, датируемой первой половиной XII века. Рядом с ним покоятся его родные.

Гражданство, национальность, этническая принадлежность

Ницше обычно причисляют к философам Германии. Современного единого национального государства, называемого Германией, на момент его рождения ещё не существовало, а был союз германских государств, и Ницше был гражданином одного из них, на то время Пруссии. Когда Ницше получил должность профессора в Базельском университете, он подал заявление на аннулирование его прусского гражданства. Официальный ответ, подтверждающий аннулирование гражданства, пришёл в виде документа, датированного 17 апреля 1869 года. До конца своей жизни Ницше оставался официально лицом без гражданства.

В соответствии с распространённым мнением, предки Ницше были поляками. До конца своей жизни Ницше сам подтверждал это обстоятельство. В 1888 году он писал: «Мои предки были польскими дворянами (Ницкие)». В одном из высказываний Ницше ещё более утвердителен по отношению к своему польскому происхождению: «Я чистокровный польский дворянин, без единой капли грязной крови, конечно, без немецкой крови». В другом случае Ницше заявил: «Германия великая нация лишь потому, что в жилах её народа течёт столь много польской крови… Я горжусь своим польским происхождением». В одном из писем он свидетельствует: «Меня воспитывали относить происхождение моей крови и имени к польским вельможам, которые величались Ницкие, и которые оставили свой дом и титул около ста лет назад, уступив в результате невыносимому давлению — они были протестантами». Ницше считал, что его фамилия могла быть германизирована.

Большинство учёных оспаривают мнение Ницше о происхождении его семьи. Ганс фон Мюллер опровергал выдвинутую сестрой Ницше родословную в пользу благородного польского происхождения. Макс Олер, хранитель архива Ницше в Веймаре, утверждал, что все предки Ницше носили немецкие имена, даже семьи жён. Олер утверждает, что Ницше вышел из давнего рода немецких лютеранских священнослужителей по обе стороны его семьи, и современные учёные рассматривают утверждения Ницше о его польском происхождении «чистым вымыслом». Колли и Монтинари, редакторы сборника писем Ницше, характеризуют заявления Ницше как «безосновательное» и «ошибочное мнение». Сама по себе фамилия Nietzsche не является польской, но распространена по всей центральной Германии в этой и родственных ей формах, например, Nitsche и Nitzke. Фамилия происходит от имени Николай, сокращённо Ник, под влиянием славянского имени Ниц сначала приобрела форму Nitsche, а затем Nietzsche.

Неизвестно, почему Ницше хотел, чтобы его причисляли к знатному польскому роду. По словам биографа Р. Дж. Холлингдейла, утверждения Ницше о его польском происхождении, возможно, были частью его «кампании против Германии».

Отношения с сестрой

Сестра Фридриха Ницше Элизабет Ницше вышла замуж за антисемитского идеолога Бернарда Фёрстера (нем.), который решил уехать в Парагвай, чтобы там со своими единомышленниками организовать немецкую колонию Nueva Germania (нем.). Элизабет уехала с ним в 1886 году в Парагвай, но вскоре из-за финансовых проблем Бернард покончил с собой, и Элизабет вернулась в Германию.

По словам самого Ницше антисемитизм сестры стал причиной разлада с ней. Некоторое время Фридрих Ницше был в напряжённых отношениях с сестрой, но к концу жизни нужда в заботе о себе заставила Ницше восстановить отношения. Элизабет Фёрстер-Ницше была распорядительницей литературного наследия Фридриха Ницше. Она издавала книги брата в собственной редакции, а для многих материалов не давала разрешение на публикацию. Так, «Воля к власти» была в плане работ Ницше, но он так и не написал эту работу. Элизабет издала эту книгу на основании отредактированных ею черновиков брата. Она также изъяла все ремарки брата касательно отвращения к сестре. Подготовленное Элизабет двадцатитомное собрание сочинений Ницше являлось эталоном для переизданий до середины XX века. Только в 1967 году итальянские учёные опубликовали без искажений ранее недоступные работы.

В 1930 году Элизабет стала сторонницей нацистов. К 1934 году она добилась того, что Гитлер трижды посетил созданный ею музей-архив Ницше, сфотографировался почтительно смотрящим на бюст Ницше и объявил музей-архив центром национал-социалистической идеологии. Экземпляр книги «Так говорил Заратустра» вместе с «Майн Кампф» и «Мифом двадцатого века» Розенберга были торжественно положены вместе в склеп Гинденбурга. Гитлер назначил Элизабет пожизненную пенсию за заслуги перед отечеством.

Философия

Ницше одним из первых подверг сомнению единство субъекта, причинность воли, истину как единое основание мира, возможность рационального обоснования поступков.

Афористичность философии Ницше

Будучи классическим филологом по образованию, Ницше большое внимание уделял стилю ведения и изложения своей философии, снискав себе славу выдающегося стилиста. Философия Ницше не организована в систему, волю к которой он полагал недостатком честности. Наиболее значимой формой его философии являются афоризмы, выражающие запечатлённое движение состояния и мысли автора, находящихся в вечном становлении. Причины подобного стиля однозначно не выявляются. С одной стороны, такое изложение связано с желанием Ницше длительную часть времени проводить в прогулках, что лишало его возможности последовательного конспектирования мыслей. С другой стороны, свои ограничения накладывала и болезнь философа, не позволяющая долго смотреть на белые листы бумаги без рези в глазах. Тем не менее, афористичность письма следует отнести также (в духе философии самого Ницше с её пестуемым amor fati, иначе любовью к судьбе) к осознанному выбору философа, считая результатом развития его убеждений.

Афоризм как свой собственный комментарий разворачивается лишь при вовлечении читателя в постоянное переконструирование смысла, выходящего далеко за пределы контекста отдельного афоризма. Это движение смысла не может никогда закончиться, адекватнее воспроизводя опыт жизни. Жизнь, так открытая в мысли, оказывается доказанной по самому факту прочтения афоризма, внешне бездоказательного.

Здоровое и упадочное

В своей философии Ницше развивал новое отношение к действительности, построенное на метафизике «бытия становления», а не данности и неизменности. В рамках подобного взгляда истина как соответствие идеи действительности более не может считаться онтологическим основанием мира, а становится лишь частной ценностью. Выходящие на первый план рассмотрения ценности вообще оцениваются по их соответствию задачам жизни: здоровые прославляют и укрепляют жизнь, тогда как упадочные представляют болезнь и разложение. Всякий знак уже есть признак бессилия и оскудения жизни, в своей полноте всегда являющейся событием. Раскрытие смысла, стоящего за симптомом, позволяет обнаружить источник упадка. С этой позиции Ницше предпринимает попытку переоценки ценностей, до сих пор некритично подразумеваемых в качестве самих собой разумеющихся.

Дионис и Аполлон. Проблема Сократа

См. также: Рождение трагедии из духа музыки

Источник здоровой культуры Ницше усматривал в сосуществовании двух начал: дионисийского и аполлонийского. Первое олицетворяет собой необузданную, роковую, пьянящую, идущую из самых недр природы страсть жизни, возвращающую человека к непосредственной гармонии мира и единству всего со всем; второе, аполлонийское, окутывает жизнь «прекрасной кажимостью сновиденческих миров», позволяя мириться с нею. Взаимно преодолевая друг друга, дионисийское и аполлонийское развиваются в строгом соотношении. В рамках искусства столкновение этих начал приводит к рождению древнегреческой трагедии, на материале которой Ницше и разворачивает картину становления культуры. Наблюдая за развитием культуры Древней Греции, Ницше заострил внимание на фигуре Сократа. Тот утверждал возможность постижения и даже исправления жизни посредством диктатуры разума. Таким образом, Дионис оказался изгнанным из культуры, а Аполлон выродился в логический схематизм. Совершённый насильный перекос и является источником кризиса культуры, оказавшейся обескровленной и лишённой, в частности, мифов.

Смерть Бога. Нигилизм

См. также: Нигилизм и Отчуждение (философия)

Одним из наиболее ярких символов, запечатлённых и рассмотренных философией Ницше, стала так называемая смерть Бога. Она знаменует утрату доверия к сверхчувственным основаниям ценностных ориентиров, то есть нигилизм, проявившийся в западноевропейской философии и культуре. Процесс этот, по мнению Ницше, исходит из нездоровья самого духа христианского учения, отдающего предпочтение потустороннему миру.

Смерть Бога проявляется в охватывающем людей ощущении бездомности, осиротелости, потери гаранта благости бытия. Старые ценности не удовлетворяют человека, т.к. он ощущает их безжизненность и не чувствует, чтобы они относились конкретно к нему. «Бог задохнулся в богословии, нравственность — в морали», — пишет Ницше, они стали чужды человеку. В результате возрастает нигилизм, который простирается от простого отрицания возможности хоть какой-либо осмысленности и хаотического блуждания в мире до последовательной переоценки всех ценностей с тем, чтобы вернуть их на службу жизни.

Вечное возвращение

Способом, которым нечто обретает бытие, Ницше усматривает вечное возвращение: постоянство в вечности обретается через повторяющееся возвращение того же самого, а не через непреходящую неизменность. В таком рассмотрении на передний план выходит вопрос не о причине сущего, а о том, почему оно всегда возвращается таким, а не другим. Своеобразной отмычкой к этому вопросу служит представление о воле к власти: возвращается такое сущее, которое, сообразуя действительность с собой, создало предпосылки для возвращения.

Этической стороной вечного возвращения является вопрошание о сопринадлежности ему: так ли ты сейчас есть, чтобы желать вечного возвращения того же самого. Благодаря такой постановке каждому мгновению возвращается мера вечного: ценно то, что выдерживает испытание вечным возвращением, а не то, что изначально в перспективу вечного может быть помещено. Воплощением сопринадлежности вечному возвращению является сверхчеловек.

Сверхчеловек

Сверхчеловек — это человек, которому удалось преодолеть дробность своего существования, который вернул себе мир и поднял взор над его горизонтом. Сверхчеловек, по словам Ницше, смысл земли, в нём природа обретает своё онтологическое оправдание. В противоположность ему, последний человек представляет вырождение человеческого рода, живёт в полном забвении своей сущности, отдав её на откуп звериному пребыванию в комфортных условиях.

Воля к власти

Воля к власти является тем фундаментальным концептом, который лежит в основании всего ницшевского мышления и пронизывает его тексты на каждом участке. Будучи онтологическим принципом, она вместе с тем представляет собой основополагающий метод анализа и социальных, и психологических, и природных явлений — ракурс, с которого философом интерпретируется их протекание: «Что именно волит здесь власти?» — вот вопрос, который имплицитно задаётся Ницше во всех его исторических и историко-философских изысканиях. Учитывая всё вышесказанное, ясно, что его понимание является принципиальным для понимания ницшевской философии.

С содержательной точки зрения, воля к власти в философии Ницше представляет собой ответ не только на вопрос «Что такое жизнь?», но и на вопрос «Что есть сущее в своей глубочайшей основе?» Она, таким образом, есть сущность и живой, и неживой природы, в том числе, разумеется, и человеческого поведения. При этом следует остерегаться понимать «власть» в этом словосочетании по аналогии с социальной властью, властью одного живого существа над другим, поскольку следствиями воли к власти являются в том числе альтруистические побуждения, воля к творчеству, познанию, вообще все жизненные явления, которые не представляется возможным вписать в столь узкую мотивировку и т. д. Подобное упрощение этого понятия приводит и приводило к глубоко ошибочному толкованию всей ницшевской мысли. Как отмечает О. Ю. Цендровский, «ключ к его корректной интерпретации содержится в импликациях немецкого слова Macht. Macht обозначает не некоторую возможность, имеющийся у нас в распоряжении диспозитив, как мы это понимаем, говоря: „У меня есть власть“. Немецкое Macht подразумевает актуальный процесс, это не то, что может быть использовано сейчас или припасено на потом, а то, что действительно всегда, постоянно проявляется. Таким образом, немецкое Macht, особенно в контексте ницшевской философии, было бы лучше передать словом „властвование“. Воля к власти есть воля к властвованию, а ещё точнее: само властвование, непрестанно самоосуществляющаяся сила, схваченная в аспекте её экспансивной природы. Властвование является глубочайшей природой всего сущего, способом его всегдашнего существования, а не какой-то внеположной целью, одной из многих. Всякая постановка цели, движение к ней уже есть акт властвования».

Далее, метафизика воли к власти предполагает присутствие на наиболее фундаментальном уровне двух важнейший этически окрашенных оппозиций. Она вводит различие между следующими режимами функционирования определяющей все сущее воли к власти: утверждением и отрицанием, активностью и реактивностью. Утверждение выражает экспансивную природу воли к власти, её исходное устремление к неограниченному росту, развитию, созиданию. В режиме же отрицания — по существу, служебном, — воля к власти реализует себя через разрушение, противление. Непосредственным выражением отрицания является установка на разрушение чего бы то ни было, на уничтожение, осмеяние, отвержение (в том числе мира сего во имя потустороннего мира в христианстве).

С другой стороны, всякая сила обладает способностью функционировать в активном и реактивном режиме. Активная сила разворачивает свои возможности во всей их полноте, до предела, она полностью реализует себя. Реактивный режим, напротив, предполагает подавление максимального самоосуществления наличной силы — процесс сам по себе необходимый, но приводящий к патологии в случае его доминирования в жизнедеятельности. «Реактивный, или пассивный, образ поведения, — пишет Цендровский, — отделяет жизнь от её высших возможностей, подавляет деятельность. Посему он выражается в приспособлении, подлаживании, инертности в отношении себя и других: бытие становится не творческой, экспансивной волей, а реакцией, голым поддержанием существования. Реактивность проповедует смирение, воздержание, недеяние, послушание, отказ от власти и имущества, от сильных чувств — все способы опреснения и обескровливания. В сочетании с отрицанием она порождает аффекты мелкой злобы, зависти, мстительности: подавленные реакции, не нашедшие выхода в полноценном действии против того, что вызвало раздражение, — рессентимент, как называет это Ницше».

Доминирование данных установок, позже названное Ницше нигилизмом в широком смысле этого слова, является патологией и порождает деструктивность во множестве её психологических, социальных и культурных проявлений.

Таким образом, различение между утверждением и отрицанием, активностью и реактивностью составляет центр притяжения наследия философа и его метафизики воли к власти, образуя прямой её переход в область этики. Все оппозиции, вокруг которых организованы сочинения Ницше, — великое и посредственное, благородное и низкое, свободный ум и связанный ум, мораль господ и мораль рабов, Рим и Иудея, прекрасное и безобразное, сверхчеловек и последний человек — уходят корнями в эту основополагающую бинарность его учения. Меняются лишь аспекты рассмотрения исходного противопоставления позитивного (здорового) и негативного (нездорового) способа существования.

Влияние и критика

Антиковед Вильгельм Нестле в 1890 году указывал на своевольную интерпретацию ранних греческих философов со стороны Ницше.

Начиная с 1890-х годов философ Владимир Соловьёв вёл полемику с Ницше и в прессе, и в своих философских сочинениях. На создание главного его труда, посвящённого вопросам морали, «Оправдание добра» (1897), его побудило несогласие с ницшевским отрицанием абсолютных нравственных норм. В этой работе Соловьёв пытался соединить представление об абсолютной ценности морали с этикой, допускающей свободу выбора и возможность самореализации. В 1899 году в статье «Идея сверхчеловека» он выражал сожаление, что философия Ницше воздействует на русское юношество. По его наблюдениям, мысль о сверхчеловеке относится к числу наиболее интересных идей, завладевших умами нового поколения. К ним же можно отнести, по его мнению «экономический материализм» Маркса и «абстрактный морализм» Толстого. Подобно другим противникам Ницше, Соловьёв сводит философию морали Ницше к надменности и своеволию.

«Дурная сторона ницшеанства бросается в глаза. Презрение к слабому и больному человечеству, языческий взгляд на силу и красоту, присвоение себе заранее какого-то исключительного сверхчеловеческого значения — во-первых, себе единолично, а затем себе коллективно, как избранному меньшинству „лучших“, господских натур, которым всё позволено, так как их воля есть верховный закон для прочих, — вот очевидное заблуждение ницшеанства»

— В. С. Соловьёв. Идея сверхчеловека // В. С. Соловьёв. Собрание сочинений. СПб., 1903. Т. 8. С. 312.

Ницше как композитор

Ницше учился музыке с 6 лет, когда мать подарила ему рояль, а в 10 лет уже пробовал сочинять. Он продолжал заниматься музыкой в школьные и студенческие годы.

Основными влияниями на раннее музыкальное развитие Ницше были венская классика и романтизм.

Ницше много сочинял в 1862—1865 годах — фортепьянные пьесы, вокальную лирику. В это время он работал, в частности, над симфонической поэмой «Эрманарих» (1862), которая была завершена лишь частично, в виде фортепьянной фантазии. Среди песен, сочинённых Ницше в эти годы: «Заклинание» на слова одноимённого стихотворения А. С. Пушкина; четыре песни на стихи Ш. Петёфи; «Из времён юности» на стихи Ф. Рюккерта и «Течёт ручей» на стихи К. Грота; «Буря», «Всё лучше и лучше» и «Дитя перед потухшей свечой» на стихи А. фон Шамиссо.

Среди более поздних сочинений Ницше — «Отзвуки новогодней ночи» (первоначально написано для скрипки и фортепиано, переработано для фортепианного дуэта, 1871) и «Манфред. Медитация» (фортепианный дуэт, 1872). Первое из этих сочинений раскритиковал Р. Вагнер, а второе — Ганс фон Бюлов. Подавленный авторитетом фон Бюлова, после этого Ницше практически перестал заниматься музыкой. Последним его сочинением стал «Гимн дружбе» (1874), который много позднее, в 1882 году, он переработал в песню для голоса и фортепиано, позаимствовав стихотворение своей новой знакомой Лу Андреас фон Саломе «Гимн жизни» (а несколько лет спустя Петер Гаст написал аранжировку для хора и оркестра).

Произведения

Основные произведения

• «Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм» (Die Geburt der Tragödie, 1872)
• «Несвоевременные размышления» (Unzeitgemässe Betrachtungen, 1872—1876)

1. «Давид Штраус в роли исповедника и писателя» (David Strauss: der Bekenner und der Schriftsteller, 1873)
2. «О пользе и вреде истории для жизни» (Vom Nutzen und Nachtheil der Historie für das Leben, 1874)
3. «Шопенгауэр как воспитатель» (Schopenhauer als Erzieher, 1874)
4. «Рихард Вагнер в Байрейте» (Richard Wagner in Bayreuth, 1876)

• «Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов» (Menschliches, Allzumenschliches, 1878). С двумя дополнениями:
  • «Смешанные мнения и изречения» (Vermischte Meinungen und Sprüche, 1879)
  • «Странник и его тень» (Der Wanderer und sein Schatten, 1880)
• «Утренняя заря, или мысли о моральных предрассудках» (Morgenröte, 1881)
• «Весёлая наука» (Die fröhliche Wissenschaft, 1882, 1887)
• «Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого» (Also sprach Zarathustra, 1883—1887)
• «По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего» (Jenseits von Gut und Böse, 1886)
• «К генеалогии морали. Полемическое сочинение» (Zur Genealogie der Moral, 1887)
• «Казус Вагнер» (Der Fall Wagner, 1888)
• «Сумерки идолов, или как философствуют молотом» (Götzen-Dämmerung, 1888), книга также известна под названием «Падение кумиров, или О том, как можно философствовать с помощью молотка»
• «Антихрист. Проклятие христианству» (Der Antichrist, 1888)
• «Ecce Homo. Как становятся сами собою» (Ecce Homo, 1888)
• «Воля к власти» (Der Wille zur Macht, 1886—1888, 1-е изд. 1901, 2-е изд. 1906), книга, собранная из заметок Ницше редакторами Э. Фёрстер-Ницше и П. Гастом. Как доказал М. Монтинари, хотя Ницше и планировал написать книгу «Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей» (Der Wille zur Macht — Versuch einer Umwertung aller Werte), о чём упоминается в конце произведения «К генеалогии морали», но оставил этот замысел, при этом черновики послужили материалом для книг «Сумерки идолов» и «Антихрист» (обе написаны в 1888).

Прочие произведения

• «Гомер и классическая филология» (Homer und die klassische Philologie, 1869)
• «О будущности наших образовательных учреждений» (Über die Zukunft unserer Bildungsanstalten, 1871—1872)
• «Пять предисловий к пяти ненаписанным книгам» (Fünf Vorreden zu fünf ungeschriebenen Büchern, 1871—1872)

1. «О пафосе истины» (Über das Pathos der Wahrheit)
2. «Мысли о будущности наших образовательных учреждений» (Gedanken über die Zukunft unserer Bildungsanstalten)
3. «Греческое государство» (Der griechische Staat)
4. «Соотношение между философией Шопенгауэра и немецкой культурой» (Das Verhältnis der Schopenhauerischen Philosophie zu einer deutschen Cultur)
5. «Гомеровское соревнование» (Homers Wettkampf)

• «Об истине и лжи во вненравственном смысле» (Über Wahrheit und Lüge im außermoralischen Sinn, 1873)
• «Философия в трагическую эпоху Греции» (Die Philosophie im tragischen Zeitalter der Griechen)
• «Ницше против Вагнера» (Nietzsche contra Wagner, 1888)

Юношеские произведения

• «Из моей жизни» (Aus meinem Leben, 1858)
• «О музыке» (Über Musik, 1858)
• «Наполеон III как президент» (Napoleon III als Praesident, 1862)
• «Фатум и история» (Fatum und Geschichte, 1862)
• «Свободная воля и фатум» (Willensfreiheit und Fatum, 1862)
• «Может ли завистник быть действительно счастливым?» (Kann der Neidische je wahrhaft glücklich sein?, 1863)
• «О настроениях» (Über Stimmungen, 1864)
• «Моя жизнь» (Mein Leben, 1864)

Кинематограф

• В фильме Лилианы Кавани «По ту сторону добра и зла» (итал. «Al di là del bene e del male», 1977) Ницше воплощает Эрланд Юзефсон (Лу Саломе — Доминик Санда, Пауль Реё — Роберт Пауэлл, Элизабет Фёрстер-Ницше — Вирна Лизи, Бернард Фёрстер — Умберто Орсини).
• В биографическом фильме Жулиу Брессане «Дни Ницше в Турине» (порт. «Dias de Nietzsche em Turim», 2001) философа сыграл бразильский актёр Фернанду Эйрас.
• В фильме Пинхаса Перри (Pinchas Perry) «Когда Ницше плакал» (англ. «When Nietzsche Wept», США—Израиль, 2007, по роману Ялома Ирвина) заглавного персонажа сыграл Арманд Ассанте (Лу Саломе — Кэтрин Винник, Йозеф Брёйер — Бен Кросс, Зигмунд Фрейд — Джейми Элмэн, Берта Паппенгейм — Михаль Янай).
• В фильме Нины Шориной «Ницше в России» (2007).
• Фильм венгерского режиссёра Белы Тарра «Туринская лошадь» (венг. «A torinói ló», 2011) основан на истории о Ницше, который в Турине 3 января 1889 года стал свидетелем избиения лошади извозчиком. Ницше бросился к лошади, обнял её, а после этого замолчал навсегда, последние одиннадцать лет своей жизни проведя в больнице для душевнобольных.

Литература

• Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 томах / Пер. с нем. В. М. Бакусева, Ю. М. Антоновского, Я. Э. Голосовкера и др.; Ред. совет: А. А. Гусейнов и др.; Ин-т философии РАН. — М.: Культурная революция, 2005—2014.
• Бугера, В. Е. Социальная сущность и роль философии Ницше. — М.: КомКнига, 2010. — ISBN 978-5-484-01062-2.
• Марков, Б. В. Человек, государство и Бог в философии Ницше. — СПб.: Владимир Даль: Русский остров, 2005. — 786 с. — (Мировая Ницшеана). — ISBN 5-93615-031-3, ISBN 5-902565-09-X
• Нордау М. Фридрих Ницше // Вырождение. — М.: Республика, 1995.— 400 с. — (Прошлое и настоящее). ISBN 5-250-02539-0
• [Стихотворения]// «Зарубежная поэзия в переводах Вячеслава Куприянова», Радуга, Москва, 2009
• Цендровский О. Ю. Система философии Ницше // Философия и культура. — 2015. — № 7. — С. 997—1007.
• Цендровский О. Ю. Рим против Иудеи: ницшевская трактовка истории и генеалогии христианства // Философия и культура. — 2014. — № 10. — С. 1478—1487.
• Цендровский О. Ю. Идеал величия в философии Ницше // Вестник РХГА. 2013. № 4. с. 119—129
• Цендровский О. Ю. Аристократический идеал философии Ницше // Вестник РХГА. 2015. № 1. с. 46-55.

Ссылки

• [www.nietzsche.ru/ Русскоязычный сайт о Фридрихе Ницше]
• [magazines.russ.ru/authors/n/nitsshe/ Ницше, Фридрих] в «Журнальном зале»
• [ec-dejavu.ru/n/Nietzsche.html В. Микушевич. Ирония Фридриха Ницше]
• Стефан Цвейг. Ницше
• Трубецкой Е. Н., [runivers.ru/lib/detail.php?ID=1030895 Философия Ницше: Критический очерк]
• [www.art-tusa.com/ Картины Хейдиз из цикла Так говорил Заратустра]
• Л. Троцкий [www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl468.htm Кое-что о философии «сверхчеловека»]

• Определение термина «ницшеанец» в Викисловаре.

Отрывок, характеризующий Ницше, Фридрих

Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.