Нкрума-Ачимпон, Кваме

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Кваме Нкрума-Ачимпон 
Гражданство Гана Гана
Дата рождения 19 декабря 1974(1974-12-19) (49 лет)
Место рождения Глазго, Великобритания
Рост 178 см
Вес 85 кг
Карьера
Статус соревнуется
 
Нкрума-Ачимпон, КвамеНкрума-Ачимпон, Кваме

Ква́ме Нкру́ма-Ачимпо́н (англ. Kwame Nkrumah-Acheampong ; 19 декабря 1974) — ганский горнолыжник по прозвищу «Снежный леопард», первый ганец, принявший участие в Зимних Олимпийских играх.



Биография

Родился Кваме в Глазго, Шотландия. Еще ребенком вернулся в Гану, однако потом снова поехал в Великобританию получать диплом в области менеджмента туризма. Во время учебы в 2002 году он стал подрабатывать в крытом горнолыжном комплексе в Мильтон Кейнс.[1] В результате этого Кваме принял решение стать горнолыжником и выступить на Олимпиаде в составе сборной Ганы.

Впервые на международных соревнованиях он дебютировал во Франции, в Валь Торансе 20 февраля 2005 года на соревнованиях по гигантскому слалому, которые он завершил на последнем месте. В 2005 году Нкрума-Ачимпон участвовал во многих международных стартах с целью квалификации на Олимпийские игры в Турине. Он имел все шансы квалифицироваться, но не смог вовремя добраться в Иран, на очередной старт из-за нелетной погоды.

Год спустя Кваме дебютировал на соревнованиях высшего уровня, стартовав на чемпионате мира в шведском Оре. В соревнованиях по гигантскому слалому он занял последнее место, уступив более полуминуты армянину Арсену Погоссяну, который стал предпоследним. Два года спустя в гигантском слаломе Ачимпон показал 87-е время, опередив спортсменов из Непала и Монголии, а в специальном слаломе ганец стал последним, 67-м горнолыжником.

Набрав 137.5 очков FIS Ачимпон смог классифицироваться на Олимпиаду в Ванкувере, где выступил в специальном слаломе. Показав суммарное время 2:22,60 Кваме занял 47-е из 48-и мест, опередив албанца Эржона Тола.

На международных соревнованиях Нкрума-Ачимпон выступает в комбинезоне, раскрашенном в цвета шкуры снежного барса, чем подтверждает своё прозвище «Снежный леопард».

Главными задачами, стоящими перед собой, ганский горнолыжник считает популяризацию зимних видов спорта в Африке, а также создание искусственной горнолыжной базы в Гане.

Напишите отзыв о статье "Нкрума-Ачимпон, Кваме"

Ссылки

  • [www.fis-ski.com/uk/604/613.html?sector=AL&competitorid=110219&type=result Нкрума-Ачимпон, Кваме] — статистика на сайте FIS  (англ.)

Примечания

  1. [masteroff.livejournal.com/133995.html Сказание о Снежном леопарде]

Отрывок, характеризующий Нкрума-Ачимпон, Кваме

– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?