Новая Англия (доминион)
Доминион Новая Англия | |||||||
англ. Dominion of New England | |||||||
Коронная колония Великобритании | |||||||
| |||||||
---|---|---|---|---|---|---|---|
| |||||||
Столица | Бостон | ||||||
Язык(и) | английский | ||||||
Форма правления | конституционная монархия | ||||||
Преемственность | |||||||
← Колония Массачусетского залива ← Нью-Гэмпшир (провинция) ← Коннектикут (колония) ← Плимутская колония ← Род-Айленд (колония) ← Нью-Йорк (провинция) ← Восточная Джерси ← Западная Джерси Колония Массачусетского залива → Нью-Гэмпшир (провинция) → Коннектикут (колония) → Плимутская колония → Род-Айленд (колония) → |
Доминион Но́вая А́нглия (англ. Dominion of New England) — английское колониальное владение, существовавшее в Северной Америке в 1686—1689 годах.
Содержание
Предыстория
В первой половине XVII века в Северной Америке появился ряд английских колоний, обладавших абсолютно разными чертами. Одни из них (например, колония Вирджиния) начинались как коммерческие предприятия, в то время как другие (например, провинция Мэриленд или Колония Массачусетского залива) были созданы по религиозным причинам. Варьировались и способы управления колониями: если Вирджиния, несмотря на своё корпоративное происхождение, была коронной колонией, то Массачусетс и ряд других колоний Новой Англии имели корпоративные хартии и обладали большой административной свободой, а Мэриленд и Каролина были частными колониями, управлявшимися небольшими группами собственников.
После произошедшей в 1660 году реставрации монархии король Карл II стал стремиться унифицировать управление этими территориями, поставив их под прямой контроль короны. Одной из причин этой акции было то, что содержание администрации нескольких колоний обходилось дороже, чем одной, другой причиной была необходимость регулирования торговли: в 1660-х годах английский парламент расширил и дополнил Навигационный акт, включив в него правила торговли с колониями. Так как колонии Новой Англии создали торговую сеть, соединявшую их как между собой, так и с различными европейскими странами и колониями этих стран, то эти правила сделали ряд видов деятельности колоний незаконными, разом превратив торговцев в контрабандистов, а дополнительные сборы существенно увеличили стоимость транспортировки товаров.
Некоторые из колоний создавали для короля частные проблемы, и объединение колоний в единую административную единицу виделось способом решения этих проблем. Так, для Плимутской колонии никогда не издавалось никакой хартии, колония Нью-Хейвен предоставила убежище двум судьям, приговорившим к смертной казни Карла I и теперь обвиняемым в цареубийстве, территория Мэна оспаривалась рядом частных лиц и Массачусетсом… Помимо сопротивления Навигационному акту, Массачусетс имел долгую историю практически теократического правления, не проявляя толерантности к непуританам, в том числе приверженцам англиканства. Карл II пытался вынудить правящую элиту Массачусетса изменить своё поведения, но те не соглашались ни на какое реформирование. Поэтому в 1683 году начался процесс отзыва Массачусетской хартии, и в июне 1684 года она была формально аннулирована.
Становление доминиона
После отзыва хартии Массачусетса Карл II и Лорды Торговли решили установить унифицированную администрацию хотя бы для части колоний Новой Англии. Специфическими целями создания доминиона были регулирование торговли, увеличение свобод в сфере вероисповедания, реформирование практики в области собственности на землю с целью приближения её к стандартам, принятым в Англии, координация усилий в сфере обороны, и концентрация администрации в меньшем количестве центров.
Изначально Доминион был составлен из территорий Колонии Массачусетского залива, Плимутской колонии, провинции Нью-Гэмпшир, провинции Мэн и страны наррангсеттов. Для управления доминионом Карл II назначил Перси Кирка[en], но скончался, не успев назначить комиссию. Король Яков II в 1685 году назначил членов комиссии Кирка, но тут сам Кирк попал под острую критику в связи со своей ролью в подавлении восстания Монмута, и комиссия была отозвана. В качестве преемника Кирка был выбран Эдмунд Эндрос, но создание его комиссии затянулось, и поэтому 8 октября 1685 года была создана временная комиссия во главе с Джозефом Дадли — президентом Совета по делам Новой Англии. Эта комиссия должна была управлять с назначенным советом, не имея избираемой Легислатуры. В качестве членов совета были назначены люди умеренных взглядов из прежних колониальных правительств.
Администрация Дадли
Дадли прибыл в Бостон 14 мая 1686 года, и формально стал управлять Массачусетсом с 25 мая. Однако большое количество массачусетских магистратов, назначенных в его совет, отказались приступать к своим обязанностям, что затормозило выполнение порученных ему дел. Дадли сделал большое количество назначений в сфере судопроизводства, выбирая людей с умеренными взглядами, способными отстаивать приоритет новых королевских указов над старыми хартиями.
Деятельность Дадли существенно тормозилась тем, что его комиссия не имела права вводить новых налогов и сборов, а старые сборы многие отказывались платить на том основании, что они были введены прежним правительством и, следовательно, не являются теперь легитимными. Попытки распространения влияния англиканской церкви также тормозились как нехваткой финансов, так и опасениями того, что англиканам будут переданы существующие церкви.
Преодолевая сопротивление местных элит, Дадли и его секретарь Эдвард Рэндольф[en] вводили в действия положения Навигационного акта. Понимая, что не все они являются честными (некоторые статьи приводили к многократным сборам за одни и те же вещи), они закрывали глаза на некоторые их нарушения, и рекомендовали Лордам Торговли модифицировать законодательство, чтобы устранить эти перекосы. Однако экономика Массачусетса, и так поражённая внешними факторами, страдала.
Во время функционирования администрации Дадли Лорды Торговли решили, основываясь на петиции от совета при Дадли, с 9 сентября 1686 года включить в состав Доминиона колонии Род-Айленд и Коннектикут. Эндросу, состав чьей комиссии определился к июню, было поручено выполнить эту операцию.
Администрация Эндроса
Эндрос прибыл в Бостон 20 декабря 1686 года. Предполагалось, что при нём будет Совет из представителей инкорпорированных в доминион колоний, однако трудности с транспортом и тот факт, что транспортные расходы не компенсировались, привёл к тому, что в Совете доминировали представители Массачусетса и Плимута.
Вскоре после прибытия Эндрос опросил все пуританские церкви Бостона на предмет того, можно ли использовать их молельные залы для проведения англиканских служб. Получив везде отказ, он потребовал ключи от Третьей Церкви, где и проходили службы до возведения в 1688 году Королевской часовни.
После прибытия Эндроса Совет начал процесс приведения местных законов в соответствие с английскими. Дело оказалось настолько трудоёмким, что в 1687 году Эндрос издал прокламацию, гласящую, что существующие законы продолжают действовать до момента, когда их пересмотрят. Так как в Массачусетсе не было никаких законов, касающихся налогов, была разработана схема налогообложения для последующего применения во всём Доминионе. Первая попытка применения нового налогового законодательства встретила сопротивление со стороны ряда массачусетских общин. Некоторые города отказались выбирать комиссаров для проведения переписи населения и оценки имущества. Ряд чиновников были арестованы и доставлены в Бостон, где часть из них была освобождена, а другая оставалась в заключении до тех пор, пока не соглашалась выполнять свои обязанности. Прочие колонии не сопротивлялись новой схеме налогообложения, хотя, к примеру, в Род-Айленде налоги оказались более высокими, чем при предыдущей администрации, а по бедным землевладельцам Плимута нанесли тяжёлый удар высокие налоги на продукцию животноводства. Тем не менее основное сопротивление налоговой политике Эндроса оказал именно Массачусетс, где как раз при Эндросе налоги оказались ниже чем до и после него.
Следствием протестов против новой налоговой системы стал запрет собраний горожан. Эндрос издал закон, по которому дозволялось одно собрание горожан в год, на котором те выбирали чиновников местной администрации, все прочие собрания запрещались. Протестующие заявили, что это является нарушением Великой хартии вольностей, согласно которой налоги должны назначаться представителями народа; однако при этом сами протестующие не видели ничего плохого в том, что при старой колониальной хартии к голосованию по вопросам налогов не допускались представители других церквей (впоследствии облагающиеся налогом).
Ещё одним заданием Эндроса было упорядочение колониальной системы землевладения и приведение её в соответствие принятой в Англии. Эти действия затрагивали многих собственников земли, и когда новое правительство потребовало, чтобы владельцы земельных участков перерегистрировали их в соответствии с новым законодательством (ибо все документы, выданные прежним правительством, базировались на отозванной королевской хартии), большинство землевладельцев отказались это делать.
Инкорпорация Коннектикута
В отличие от Род-Айленда, чьи власти с готовностью вошли в состав Доминиона, власти Коннектикута, формально признав главенство Эндроса, продолжали жить в соответствии со старой хартией. В октябре 1687 года Эндрос отправился в Коннектикут, чтобы решить вопрос лично, и заставил местные власти сдать все печати и прекратить незаконную деятельность, после чего проехал по территории колонии, совершая назначения на различные посты. 29 декабря 1687 года Совет доминиона формально расширил действие своих законов на Коннектикут, завершив включение в свой состав колоний Новой Англии.
Включение провинций Нью-Йорк, Восточная Джерси и Западная Джерси
7 мая 1688 года в состав Доминиона были включены провинции Нью-Йорк, Восточная Джерси и Западная Джерси. В связи с их значительной удалённостью от Бостона, где Эндрос устроил свою резиденцию, этими территориями стал управлять из Нью-Йорка лейтенант-губернатор Фрэнсис Николсон[en]. Летом 1688 года Эндрос совершил поездку сначала по Нью-Йорку, а затем по Джерси. Управление в Джерси осложнялось тем фактом, что собственники земли, чьи хартии были отозваны, сохранили свою собственность, и подавали Эндросу петиции по поводу традиционных прав маноров.
Взаимоотношения с индейцами
В 1687 году губернатор Новой Франции маркиз де Денонвиль организовал нападение на деревни индейцев-сенека к западу от Нью-Йорка. Губернатор Нью-Йорка Томас Донган, 2-й граф Лимерика[en] запросил помощи, и король Яков поручил Эндорсу организовать её. Эндрос связался с французским королём Людовиком XIV, что привело к снижению напряжённости на северо-западной границе.
На северо-востоке, напротив, продолжались трения с индейцами-абенаки, которые в начале 1688 года начали наступление на английские владения. Эндрос организовал экспедицию в Мэн, во время которой были разорены индейские поселения.
В августе 1688 года Эндорс встретился в Олбани с ирокезами, чтобы обновить цепь ковенантов[en], после чего вернулся в Бостон, опасаясь новых нападений со стороны абенаки. Ситуация в Мэне ухудшилась из-за того, что английские поселенцы совершали набеги на индейские поселения, и отправляли пленных в Бостон. Эндорс приказал морской пехоте пресечь такую деятельность, и отпустил захваченных индейцев. Вернувшись в Мэн, Эндорс начал строить укрепления для защиты поселенцев, и провёл там зиму. Когда он в марте 1689 года вернулся в Бостон, через океан пришли известия о революции в Англии.
«Славная революция» и ликвидация доминиона
Недовольные правлением Эндроса религиозные лидеры Массачусетса, возглавляемые Инкризом Мэзером[en] и Коттоном Мэзером, решили повлиять на двор в Лондоне. После того, как в мае 1687 года король Яков II издал «Declaration of Indulgence», Инкриз Мэзер послал королю письмо с благодарностью за декларацию, и уговорил своих последователей также выказать уважение монарху, чтобы заслужить его расположения и получить влияние. Было решено послать Мэзера в Англию, чтобы возбудить там дело против Эндроса. В апреле 1688 году, несмотря на препятствия властей Доминиона, Мэзеру удалось отплыть в Лондон, где он встретился с королём. Король Яков II в октябре 1688 года пообещал, что претензии колонистов будут рассмотрены, но тут грянула «Славная революция», и на английский трон сели Вильгельм III Оранский и Мария II.
Массачусетские агенты обратились к новым монархам и Лордам Торговли с петицией, призывающей к восстановлению старой Массачусетской хартии. После того, как слухи о событиях в Англии достигли Америки, произошло Бостонское восстание, и должностные лица Доминиона, включая Эндроса, Рэндольфа и Дадли, были арестованы, а местные власти каждой из бывших колоний вернулись к прежним формам правления. Эндрос смог отправить письмо в Нью-Йорк, зовя лейтенант-губернатора Николсона на помощь, но нью-йоркские войска находились в Мэне, и поэтому он ничего не смог сделать, а затем произошло Восстание Лейслера[en], свергшее Николсона, и он бежал в Англию.
Распад Доминиона создал юридические проблемы для Плимута и Массачусетса: первая колония вообще никогда не имела королевской хартии, а у второй она была отозвана по всем правилам. В результате восстановленные правительства этих колоний не имели законной базы для своих действий, что могло быть использовано их политическими противниками. В 1689 году началась Война короля Вильгельма, и длинная граница Массачусетса с Новой Францией стала объектом атак французов и индейцев. Война требовала больших затрат и препятствовала восстановлению торговли колонии.
Инкриз Мэзер подал Лордам Торговли петицию с просьбой о восстановлении Массачусетской хартии. Когда король Вильгельм узнал, что это может привести к восстановлению правления твердолобых пуритан, то он вместо этого решил предотвратить возможность такого поворота событий, и Лорды Торговли решили проблему путём объединения двух провинций в одну. Так появилась провинция Массачусетс-Бэй.
Напишите отзыв о статье "Новая Англия (доминион)"
Отрывок, характеризующий Новая Англия (доминион)
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…
Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.
Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.
Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.