Новая (Подпольненская) Сечь

Новая или Подпо́льненская Сечь (укр. Нова (Підпі́льненська) Січ) — административный и военный центр запорожского казачества в 1734 — 1775 годов.

Последняя Запорожская Сечь. В 1733 г., после начала войны России с Турцией крымский хан приказал запорожцам, основным центром которых к тому времени была Алешковская Сечь, двинуться к русской границе, где генерал Вейсбах, устраивавший украинскую линию крепостей, вручил им в урочище Красный Кут, в 4 верстах от старой Чертомлыцкой Сечи, грамоту императрицы Анны Иоанновны о помиловании и принятии в русское подданство. Здесь запорожцы прожили до окончательной ликвидации Запорожской Сечи в 1775 г.

История

Новая Запорожская сечь находилась на государственном содержании. В 1735 году она получила годовое жалованье в 20 тыс. рублей, 2 тыс. кулей муки, а для кошевого атамана и его свиты 490 рублей и по ведру вина. Казакам были запрещены дипломатические отношения с Турцией и Крымским ханством, но предоставлены привилегии на рыбные ловли и промыслы. До 1753 года казенное жалованье оставалось неизменным — на каждый курень приходилось около 140 рублей в год и надбавки за воинские заслуги. Торговля Запорожья с Россией облагалась таможенными пошлинами, отмененными только в 1775 году.

Новая Запорожская сечь обладала значительной автономией, но оказалась под сильным военным контролем российских властей. Помимо Новосеченского ретраншемента, на месте старой Сечи появились российские военные посты «для смотрения за своевольными запорожцами». В 1750 году Запорожская Сечь была подчинена сразу гетману Малороссии и киевскому генерал-губернатору. В 1753 году на южных границах Сечи появились воинские караулы.

В 1750-е годы российские власти стали ограничивать автономию Запорожской сечи. 19 июля 1753 года грамота, подписанная императрицей Елизаветой Петровной, запретила запорожцам самостоятельно избирать кошевого атамана. В 1756 году Запорожская сечь была подчинена Сенату. В 1761 году указ Сената запретил избрание старшин и самостоятельный суд, а посланные в Запорожье чиновники сняли с должностей кошевого атамана А. Белицкого и судью Ф. Сохацкого. Новая императрица Екатерина II с самого начала правления принялась за ликвидацию остатков запорожского самоуправления. В 1762 году сечевая церковь была подчинена киевскому митрополиту и был запрещен вывоз из Сечи серебряных денег.

Столь жесткий контроль был скорее всего связан с боязнью новой измены запорожцев, которая была отнюдь не беспочвенна. В 1755 году стало известно, что 119 запорожцев перешли турецкую границу и просили крымского хана о принятии их в свою защиту, а сторонники гетмана И. С. Мазепы посылали письма на Сечь, уговаривая запорожцев выйти из подчинения России.

Существование Сечи было связано с нескончаемыми пограничными спорами, так как часть территорий, на которые претендовали запорожцы, оказались заняты в 1752 году сербскими поселенцами. Запорожцы неоднократно (в 1746, 1748, 1752, 1753, 1755, 1756 годах) просили правительство четко определить границы своих земель, но безуспешно. Дело дошло до того, что в 1774 году запорожцы совершили набег на спорные территории, говоря, «что в нынешнее лето всю состоящую под Елисаветградскую провинцию землю получат в свое ведомство».

Местоположение Сечи

Сечь была расположена на большом полуострове, омываемом рекой Подпольной (приток Днепра). Для наблюдения за деятельностью казаков царское правительство построило в 2 км от Новой Сечи укрепление с двумя полубастионами и постоянным гарнизоном, так называемый Новосеченский ретраншемент.

Устройство Сечи

В. Голобуцкий описал организацию жизни на Запорожской Сечи в журнале Вопросы Истории. Новая Сечь состояла из крепости и предместья — Гасан-баши. Внутри крепости, вокруг площади, было расположено тридцать восемь куреней. В крепости находились дома войсковой старшины, хозяйственные службы и учреждения административного и военного назначения. Вход в Сечь, в место расположения гарнизона, как известно, был категорически запрещён женщинам. Гасан-баша являлся торговым и промысловым пунктом, население которого состояло из ремесленников и торгового люда (в основном армяне, татары, евреи и т. д.).

Состав обитателей

Сечевой гарнизон состоял из рядовых казаков и старшины. Последняя избиралась на радах, но выборы постепенно заменялись практикой назначения, а коллегиальные формы управления сменялись единоначалием. Количество сечевиков колебалось от нескольких сот человек до нескольких тысяч, в зависимости от разных обстоятельств. В 1762 г., при вступлении Екатерины II на престол, присягало около 18 тысяч сечевиков.

Курень

Сечевики жили в куренях. Термин «курень» имел четыре значения:

•  — это казарма, где жили сечевики со своим куренным атаманом
•  — это хозяйственная организация, располагавшая подсобным хозяйством в виде куренных зимовников, разными хозяйственными приспособлениями наподобие военных цехгаузов с запасами вооружения, продовольствия, одежды и т. д. Курень регулировал хозяйственную деятельность сечевиков, организовывал питание, делил добычу и т. д.
•  — это военно-административная единица, представленная определённым личным составом как в мирное, так и в военное время. Казаки куреня делились на два разряда: на наличный состав, представленный сечевиками, и резерв. В последний входили казаки, жившие вне Сечи. Приписанный к куреню резерв привлекался для отбывания воинских и хозяйственных повинностей.

Эти казаки обязаны были являться в конном или пешем строю для участия в кампаниях, для несения сторожевой, пограничной или внутренней, административной службы. Они заготовляли сено, лес для войсковых построек, сооружали гати, мосты и т. д.. На них же возлагалась тяжёлая повинность воинского постоя и др. На действительной службе находились только сечевики.

•  — это судебный орган первой инстанции для сечевиков. Впрочем, судебная власть принадлежала не ему, а выборному представителю и главе — куренному атаману.

Описание сечевого куреня-здания

Это типичная казарма, где проживал гарнизонный плебс — серома. Сечевики были связаны жёсткой дисциплиной, подчиняясь прежде всего куренному атаману. Куренные атаманы имели большую силу, могли бранить и даже бить подчинённых, «понеже у оного атамана всех козаков деньги и платье на руках. Ежели куда посылать, не столько козаки послушны будут кошевому и судье, сколько атаману своего куреня». Куренной атаман был не только строевым начальником, но также судьёй и, управляющим куренным хозяйством. Экономическое положение рядового сечевика было малоотрадным. Его бюджет отличался крайней скудостью. Кроме скудного питания сечевик получал денежное жалованье. Персонально размер жалованья был определён только старшим должностным лицам. По-видимому, жалованье рядового сечевика определялось развёрсткой суммы, падающей на курень, по числу состоящих на службе казаков. Размер жалованья, выдававшегося нерегулярно, не превышал, вероятно, 12 руб. в год.

Зимовники (хутора)

Запорожские козаки имеют некоторые селения, называемые зимовники или хутора, при коих содержат рогатый скот, лошадей и овец; имеют пасеки для расположения пчёл и всякую экономию по свойству и качеству земли; заводят сады и огороды, запасаются сеном для прокормления скота, и засевают поля разным хлебом, упражняются ловлею… зверей, а в реках рыб. Насчитывают до 4 тыс. таких зимовников. Конечно, владельцами зимовников были не только старшины. Большая часть зимовников принадлежала рядовым казакам. Если весь штат запорожской старшины был около 150—200 человек

Размер и характер казачьего хозяйства, например, у казака Карпенко было такой 4 пары рабочих волов, 3 из них с возами, 13 коров, из них 6 с телятами, 7 телушек, 12 быков и бычков разного возраста, 18 овец, из них 8 с ягнятами, пасека, 11 четвертей разного хлеба в амбарах и около 107 четвертей на гумне. Общая стоимость захваченного определялась суммой в 2202 руб. 67 коп. по курсу того времени.

Наемничество

Наём работников на Запорожье получил широкое распространение на работах в зимовниках и в рыболовстве и при выполнении воинских обязанностей. В последний период существования Сечи стала практиковаться посылка наёмников взамен личной военной службы. При этом наёмники выставлялись как в мирное, так и в военное время.

11 марта 1774 г. кошевой Калнышевский в ордере писал: «Конные и пешие козаки многие не сами хозяева, но наймиты в походе были, так потому строжайше предлагаем… казачьим атаманам крепчайше подтвердить, чтоб они когда повелено будет в поход выступать самих хозяев, а не наймитов конных и пеших высылать, опасаясь им и вам за неисполнение крепчайшего штрафа» .

Старшина и голота

Сечевики делились на непримиримые группы. Военная и хозяйственная администрация разных ступеней и наименований, носившая общее название старшины, состояла из крупных собственников. Кроме получаемого повышенного по сравнению с рядовыми сечевиками денежного жалованья она официально обращала в свой доход часть поступлений от войскового хозяйства. Она же владела движимым и недвижимым имуществом вне Сечи: зимовниками, рыбными промыслами, табунами лошадей, стадами скота; ссужала деньги в рост, торговала и т. д. Самыми крупными собственниками были кошевой Калнышевский, полковник Афанасий Колпак и др. Непереизбранная на очередной срок старшина переходила в разряд «стариков», «знатных товарищей», «почётных товарищей», которые противопоставлялись «меньшим», рядовым сечевикам. Старшина пользовалась преимущественными правами при занятии земли, при эксплуатации различного рода предприятий, например, мельниц, и в некоторых других случаях. Прекращая службу, она превращалась в «абшитованную», то есть числилась в отставке.

Полнения Сечи

Основным резервом, на основе которого комплектовался курень, были беглецы, разный пришлый на Запорожье люд и беднота туземного происхождения, искавшая в сечевой жизни не столько условий для военных подвигов, сколько хлеба насущного. Пришлый люд бежал из Гетманщины и Правобережной Украины, великороссийских губерний, с Дона, из турецких провинций и т. д. Кроме господствовавшего украинского элемента на Запорожье были великоруссы, турки, татары, армяне, молдаване и евреи. Запорожцы принимали меры к увеличению населения и даже разными способами отовсюду увозили к себе детей.

Походы

Из Новой Сечи Войско Запорожское Низовое отправлялось на русско-турецкие войны в 1735—1739 и 1768—1774 гг., в 1771—1773 гг. из сечевой гавани выходила запорожская флотилия, которая дважды осуществила Черноморско-Дунайскую экспедицию.

Конец Сечи

В начале июня 1775 г. по приказу русской императрицы Екатерины II Новая Сечь была разрушена, а Вольности Войска Запорожского аннулированы. На месте Сечи возникло село Покровское, которое в 50-е годы XX века очутилось под водами Каховского водохранилища.

См. также

• Билецкий, Иван

Литература

• В. Голобуцкий. № 9 // [dlib.eastview.com/browse/doc/7134518 «Социальные отношения в Запорожье XVIII века»]. — Москва, 1948. — С. 71-84.

Отрывок, характеризующий Новая (Подпольненская) Сечь

и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».