Новосильцев, Пётр Петрович
Пётр Петрович Новосильцев<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"> </td></tr>
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Художник В. Л. Боровиковский, 1817 год</td></tr> | |||
| |||
|---|---|---|---|
| 1851 — 1858 | |||
| Монарх: | Николай I Александр II | ||
| Предшественник: | Павел Сергеевич Кожин | ||
| Преемник: | Михаил Карлович Клингенберг | ||
| |||
| 5 февраля 1838 — 3 сентября 1851 | |||
| Предшественник: | С.Д. Киселев | ||
| Преемник: | А.А. Тимашев-Беринг | ||
| Рождение: | 9 декабря 1797 | ||
| Смерть: | 27 сентября 1869 (71 год) | ||
| Военная служба | |||
| Принадлежность: |  Российская империя
| ||
| Род войск: | кавалерия | ||
| Звание: | ротмистр | ||
Пётр Петрович Новосильцев (9 декабря 1797 — 27 сентября 1869) — тайный советник, камергер; московский вице-губернатор[1], в 1851—58 годы — рязанский губернатор.
Биография
Происходил из орловских мещан Новосильцевых, получивших дворянство. Младший сын сенатора Петра Ивановича Новосильцева (1744—1805), сумевшего «выйти в люди» благодаря своему браку с Екатериной Александровной Торсуковой (1755—1842), свойственницей камер-юнгфрау М. С. Перекусихиной.
В 1816 году был принят в Свиту по квартирмейстерской части колонновожатым, с 12 августа 1817 года прапорщик, в 1818 году по болезни уволен в отставку. В 1820 году поступил корнетом в Лейб-Кирасирский полк, с 1821 по 1826 года адъютант московского генерал-губернатора Д. В. Голицына. В 1823 году зачислен в Лейб-Гвардии Кавалергардский полк, с 1831 года ротмистр. Числился в полку до 1838 года без прохождения службы.
Коллежский советник (5.02.1838), статский советник, действительный статский советник, в звании камергера. В 1838—1851 года — московский вице-губернатор. С 1851 года — рязанский гражданский губернатор, где проявил себя энергичным администратором, лично производя ревизии в уездах.
Все его преобразования тяжелым бременем легли на плечи крестьян, поднявших в 1857 году восстание в одном из сел Зарайского уезда. Оно было подавлено, а имя Новосильцева попало на станицы газеты «Колокол», сам он стал «героем» стихотворения Некрасова «Бунт». В 1858 году после крестьянских волнений Новосильцев был уволен и переведен в Министерство внутренних дел. На покое жил за границей. С 1861 года тайный советник.
Был знаком с А. С. Пушкиным, Н. В. Гоголем, Тургеневым и Фетом. По словам современника, Новосильцев был способным человеком, быстро усваивавший суть всякого дела, и одарен был хорошей памятью. Разговор его был оживлен и непременно приправлен остротами и анекдотами, а изящные его манеры выказывали в нем истинного джентльмена, но он был крайне легкомысленным человеком, и, никому не делая зла, имел много врагов[2].
В молодости слыл дамским любезником и состоял в любовных связях с великосветскими красавицами, что было удивительно, так как имел лицо орангутанга (подбородок его выдавался вперед, за что получил прозвище «casse-noisettes», «щелкунчик»). В старости имел слабость молодиться, в 60 лет, он выдавал себя за 55-летнего, а на вид казался даже старше 60 лет. Из себя был худенький, лысый, сгорбленный и с хрипловатым от природы голосом. В последние годы жизни из-за грыжи проводил в лежачем положении по целым дням. Похоронен на Лазаревском кладбище в Москве.
Семья
Был дважды женат:
Первая жена — Анастасия Павловна Мансурова (1789—1830), узаконенная дочь сенатора П. А. Мансурова; умерла от чахотки. Её красивое многофигурное надгробие погибло при уничтожении Лазаревского кладбища в Москве. Правую часть памятника в 1935 году привезли в Донской монастырь и свалили близ мавзолея Зубовых[3]. Дети:
- Екатерина (1821—1825)
- Пётр (1823—1828)
- Екатерина (1825—1858), за свою некрасивую внешность, получила в обществе прозвище Жоко; замужем за Н. С. Вяземским; умерла от чахотки.
- Иван (1827—1890), шталмейстер.
- Пётр (ум. 1843)
Вторая жена (с 1842 года) — Меропа Александровна Беринг (1811—05.03.1880), сестра московского обер-полицмейстера А. А. Тимашева-Беринга. По свидетельству современницы, 16-летняя дочь Новосильцева была против второго брака отца и не желала жить с мачехой. Поэтому он намеревался отвезти её в Берлин и оставить там у родственницы, «а после возвратится и женится на своей Дульцинее»[4]. По отзыву графа Бутурлина, Меропа Александровна внешне была свежа, имела пышные плечи и светло-каштановые волосы. Как жена губернатора, была хозяйкой салона и умела веселить все местное общество. Будучи очень доброй, она всегда была готова отдать последние нуждающемуся. С 1846 года состояла попечительницей Общества для бедных Мещанской части Москвы. Умерла во Франции и была похоронена на кладбище Пасси в Париже[5].
- Софья (1846— ?), в замужестве де Шангран.
Напишите отзыв о статье "Новосильцев, Пётр Петрович"
Примечания
- ↑ Пятнов А. [rusk.ru/st.php?idar=800810 Московские вице-губернаторы (1712—1917)], Московский журнал.
- ↑ Записки графа М. Д. Бутурлина. Т.2. — М.: Русская усадьба, 2006. — С. 223-224.
- ↑ www.nasledie-rus.ru/podshivka/11117.php
- ↑ Письма М. А. Лопухиной к А. М. Хюгель // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2001. — [Т. XI]. — С. 199—302.
- ↑ В. Андерсон. Русский некрополь в чужих краях . — Петроград: Тип. М. М. Стасюлевича, 1915. — Вып. 1: Париж и его окрестности. — С. 63.
Отрывок, характеризующий Новосильцев, Пётр Петрович
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.
