Ново-Кусковская волость

Ново-Кусковская волость

Страна	Российская империя Российская империя РСФСР РСФСР
Статус	волость
Входит в	Томский уезд
Административный центр	село Ново-Кусково
Крупнейший город	Асино
Дата образования	1894
Официальный язык	русский
Население (1916)	ок. 25000
Национальный состав	доминирующее население русские, присутствуют также чулымцы, селькупы, кеты
Конфессиональный состав	православие

Но́во-Куско́вская во́лость — административно-территориальная единица, входившая в состав Томского уезда (округа) Томской губернии в 1894—1925 гг.

Административный центр — село Ново-Кусковское (ныне это село Ново-Кусково Асиновского района Томской области).

Территория в настоящее время

В целом территория волости совпадает с современным Асиновским районом Томской области (административный центр — город Асино, бывшее поселение Ксеньевка).

Волостной административный центр село Ново-Кусково в советское время сначала (до образования Асиновского района) было административным центром Ново-Кусковского района Сибкрая и административным центром территорий Новокусковского сельского совета, затем осталось лишь центром Новокусковского сельсовета; в настоящее время — центр Новокусковского сельского поселения.

Расположение

Волость формировалась вокруг сёл Ново-Кусково и Ксеньевка, расположенных на левом берегу средней части реки Чулым, а также объединила сёла и деревни преимущественно чулымского левобережья. Входила в состав Томского уезда Томской губернии. От Томска село Ново-Кусково находится в северо-восточном направлении на расстоянии (по прямой) в 92 км (103 версты), по дорогам расстояние составляет ок. 130 км (ок. 150 вёрст).

Волость граничила преимущественно с волостями Томского уезда, лишь на юге и юго-востоке граничила с Зырянской волостью, отнесённой к Мариинскому уезду Томской губернии.

Окружение волости в 1916:

N-W: Николаевская волость .	N: Кетская волость	N-O: Зачулымская волость
W: Петропавловская и Александровская волости	. Ново-Кусковская волость	O: Архангельская и Рождественская волости
S-W: Александровская, Семилужская и Петропавловская волости	S: Ишимская волость	S-O: Зырянская волость (Воронино-Пашенская волость)

Страницы истории

Территория современного Томского Причулымья во времена средневековья (XVI—XVII вв.) была весьма малолюдной, с ничтожной плотностью населения: весьма сложно было человеку выжить в таёжном краю с суровыми зимними стужами и плотным болотным гнусом коротким летом. Здесь имелись редкие представители племён оседлых народов — самобытных кержаков, селькупов (тюйкумы), остяков… Встречались потомки поморов, хантов, манси, калмаков, др. Наиболее доминирующим народом среди местных насельников были чулымские тюрки (чулымцы) — особая ветвь татароязычных сибирских народов.

После повторного (после 1555 года) присоединения Сибири к Московскому государству в 1590-х гг. XVI века, осёдлые жители Причулымья (как и в целом по Обскому бассейну) продолжали оставаться добычей ордынских сборщиков ясака, — воинственных кочевников из калмыков и киргизов, что прежде составляли основу войска хана Кучума. От разорений, чинимых енисейскими киргизами, калмыками, ойратами, телеутами (часто — объединёнными под властью енисейско-киргизских ханов) и набегами китайских джунгар, чулымские народы ожидали защиты русским войском. Этому выбору способствовала политика представителей царя: местным народам помогали поддерживать сложившиеся родо-племенные уклады, давали ханам и князькам дворянские титулы князей российских с полномочиями воевод ясашных туземных волостей. По приглашению томских татар на берегу Томи в 1604 году строится русская казацкая крепость-город Томск. По приглашению князьца Мелесца, предводителя чулымцев-мелессцев, между Енисеем и Томском строится Мелесский острог (1621) для защиты от набегов енисейских киргизов. Севернее, на реке Кеть появляется Кетский острог.

В 1621 году чулымцы, проживающие ясачными туземными волостями, полностью становятся подданными Русского государства, платят ясак и, более того, выражают желание именоваться русскими. Известно, что первой ясачной волостью, до строительства Томского острога и появления при нём Эуштинской ясачной татарской волости (земли князя Тояна томские татары, на реке Томи), стали земли сначала кетов (Кетская ясачная волость, сложившаяся с 1596 года вокруг Кетского острога не реке Кеть), а затем татар мелесского рода — чулымцев. Мелесская ясачная волость и Кетская ясачная волость платили ясак в 1594—1596 гг. тобольским воеводам, затем (с 1597) — воеводам кетского острога, и только с 1604 года — воеводам Томского острога. Следом платить ясак Москве стали селькупы-тюйкумы Нижнего Чулыма (место слияние Чулыма с Обью), Зачулымья (ныне территория Первомайского района) и чулымцы территории современного Тегульдетского района.

Тем не менее на протяжении всего XVI и XVII вв. чулымские территории находилась в состоянии войны и под угрозой истребления местных народов. Сход народов Мелесской землицы, жаловался Московскому Царю, что киргизские князьцы «…приходят к ним по трижды и по четырежды годом, и с них емлют ясак, и жён и детей в полон». Следует отметить, что гарнизон Мелесского острога представлял собой инородческую крепость (войско из местных жителей-чулымцев), с небольшим гарнизоном томских служилых стрельцов. Крепость ослабила набеги отрядов енисейского киргизского князьца Ношмы, но полностью обеспечить безопасность не смогла: в XVII веке случались рейды отрядов Ношмы с выжиганием поселений на территории до самого Томска. Также продолжали беспокоить набеги джунгар — племён, подданных Китайскому государству. Активные военные действия киргизских, чулымско-татарских (без мелесских татар-чулымцев, однозначно присягнувших Московскому Царю) и ойгурских племён против томских крепостей и крупные боевые столкновения в Кузнецкой котловине происходили в 1609—1611 гг. В связи с этим в верховьях Чулыма, у тракта Томск — Мелесский острог — «на Байкал и Китай» был построен Ачинский острог.

В 1697 году киргизы «…ясашных грабили, и разоряли и которые звери у ясашных были с промыслу в ясак, и те все звери, соболи и лисицы и горностаи и котлы и топоры и ножи и огнива и лошади грабежом взяли, и к Мелесскому острогу боем приступали и стояли перед тем острогом 8 дней и побив насмерть служилых 4 человека».

С возрастанием роли и влияния томской крепости, а также с увеличением в Причулымье казацких сил, постепенно набеги енисейских киргизов и чёрных калмыков на томские земли прекратились. Сами эти кочевники со временем были оттеснены казаками на юг: сначала на Алтай, а затем далее — к Иссык-Кулю.

Постепенно край заселяется русскими. Первоначально это были засеки и заимки служилых казаков томских крепостей (передовые дозоры и, одновременно, земледелие, производства продовольствия и фуража для гарнизонов острогов).

Первым основательным (с домами) поселением считается деревня, основанная братьями Дороховыми — конным томским казаком и его братом мелесским служилым стрельцом, — Дорохово. В 1652 году это была их заимка на высоком западном берегу реки Яя и в 12 верстах от её устья. Следующим русским поселением принято считать заимку конного казака Воронина (Воронино-Яя), появившуюся в 1666 году также на берегу реки Яи, в двух верстах выше селения Дороховых. Образование этих двух населённых пунктов подтверждается материалами «Чертёжной книги Сибири» С.У. Ремезова (1701). В 1703 году на реке Яе, при впадении в неё реки Латат, было образовано селение томских служилых людей братьев Жировых — деревня Жирова. Фактически деревни Дорохова, Воронино-Яя и Жирова, а также соседние, расположенные вверх по реке Яе селения Спасское и Бурнашево являлись малыми казачьими заставами между Мелесским и Семилуженским острогами, защищающими с востока город Томск. В 1706 году в Спасском и Бурнашеве были на вооружении 2 пушки и 64 мушкета.

В 1763 году на левом берегу Чулыма возникла деревня томского служилого казака Семёна Алексеевича Кускова, до этого жившего деревне Завьялово близ Томска. В то время «домовитые крестьяне» выезжали на новые вольные места, которые они выбирали прежде всего с коммерческой составляющей — то есть преимущественно вблизи тракта или оживлённого водного пути. Без учёта Мелесского острога, эта Кускова деревня стала четвёртым русским населённым пунктом на территории современного Асиновского района. Однако с начала XIX века эта территория относилась к обширной Ишимской волости, объединившей русские населённые пункты поймы реки Яи, а также поймы Среднего и Нижнего Чулыма (до Оби).

В 1794 году в Кусковой было 4 двора, в которых проживали сыновья основателя деревни Семёна Кускова. Во второй половине XVII века прирост населения происходил в основном за счёт естественного воспроизводства (русские крестьянские и даже помещичьи семьи были, как правило, весьма многодетными), а также по мере заселения притрактовой зоны за счёт ссыльных крестьян, поток которых усилился по указу 1754 года императрицы Елизаветы I о замене смертной казни ссылкой в Сибирь.

В первой четверти XIX века на близ д. Кусковой появилась ещё одна деревня — Жирово. В мелесском Причулымье это была уже вторая деревня Жирова и образовалась она, вероятнее всего, выходцами из первой. С этого времени их стали различать: прежняя деревня стала Больше-Жирово, более новая — Мало-Жирово. За первую треть XIX века отмечен существенное увеличение населения как русских деревень, так и семей местных сибирских народов. Этому способствовали спокойные (без налётов кочевников) годы и XVIII века, и начала XIX. По переписи 1835 года, в Кусковой насчитывалось 99 душ, в Дороховой — 115, в Ворониной — 68, Больше-Жировой — 54, Мало-Жировой — 34. Уже с первой половины XVIII века доминирующим народом в Причулымье стали русские.

За первую треть XIX века значительно выросли размеры деревни Кускова. По переписи Томской губернии 1832 года в деревне насчитывалось 99 душ обоего пола. Началом нового этапа в освоении земель Сибири стала реформа графа П.Д. Киселёва, где предполагалось переселение государственных крестьян из центральных малоземельных (нечерноземных) районов России. В 1837 году он наметил ряд мер по решению аграрных проблем в центре России. Одна из них — переселение в Сибирь государственных крестьян из молоземельных губерний. К западу от д. Дороховой и д. Ворониной, на реке Итате было нарезано 25025 десятин земли и близ д. Кусковой, на реке Соколы — 10665 десятин земли. Эти места предназначались для переселенцев из Тамбовской и Воронежской губерний. В течение 1852—1853 гг. на отведённых участках крестьяне Успенской волости Воронежской губернии в составе 72 семей (592 человека) основали новую деревню Кускову у реки Соколы. Так появилась новопоселенческая деревня Ново-Кусковская. При этом прежнюю, рядом расположенную деревню старожилов стали именовать Старо-Кусковская. В 1862 году в Ново-Кусковском была выстроена деревянная однопрестольная церковь во имя иконы Казанской Божией Матери и поселение получает статус уже не деревни, а села.

В 1852—1853 гг. 641 человек тамбовских и воронежских переселенцев разместились на Ворониной поляне. В 1854 году Крымская война России приостановила поток переселенцев. В 1860 году появилось ещё 2 деревни — Митрофановка и Феоктитистовка.

В 1894 году сход представителей окрестных сёл, посёлков, деревень и хуторов на чулымском левобережье создаёт свою, Ново-Кусковскую волость. Томское губернское правление не сразу, а лишь своим решением от 17 декабря 1896 года выделило из состава Ишимской волости новую Ново-Кусковскую волость в составе восьми сельских общин с административным центром в Ново-Кусковском. Здесь спешно размещаются органы местного (волостного, земского) самоуправления, — в соответствии с уложениями Империи. Вновь образованная волость располагалась по левому берегу нижнего течения реки Яя до впадения в реку Чулым и по левому берегу среднего течения реки Чулым от устья реки Яя вниз по течению на протяжении около 200 км. Фактически это границы современного Асиновского района.

Волость просуществовала около 30 лет, до советской административной реформы 1924—1925 гг. Её приемником будет Ново-Кусковский (Чулымский) район, ставший в дальнейшем Асиновским районом Томской области.

Транссибирская железнодорожная магистраль и Столыпинская реформа содействуют новой волне русского крестьянского переселенческого движения, которое становится по-настоящему массовым. С 1892 года по 1895 год в Кусково-Ксеньевском Причулымье появилось ещё 6 крупных посёлков: Ново-Троицкий, Сургундатский, Новиковский, Тихомировский, Соколовский и Латат.

В 1890 году русскими переселенцами из Казанской губернии на казённых землях был нарезан участок. Он представлял собой старую таёжную гарь и был рассчитан для поселения 350 душ. Так был основан посёлок Казанка. В 1893 году в волости десятки русских поселений, только в сёлах насчитывалось 613 дворов и 4154 души резидентного населения.

Основные волны переселенцев из европейской части Российской Империи были крестьянами Витебской, Виленской, Вологодской, Волынской, Вятской, Гродненской, Калужской, Костромской, Урской, Минской, Новгородской, Орловской, Пензенской, Пермской, Псковской, Саратовской, Симбирской, Смоленской, Тамбовской, Тверской, Тульской, Уфимской и других губерний, а также из Польши и Черноморского округа… Немалую часть составляли переселенцы из волостей и уездов внутри Томской губернии. В 1897 году численность населения Ново-Кусковской волости составила около 5000 человек, в 1899 году — 6000 жителей, в 1904 году — почти 11000, в 1905 году — почти 14000, а в 1906 году (то есть уже через десять лет после образования) достигла уровня 15000 тысяч жителей.

К середине 1890-х годов XIX столетия было зарегистрировано 16 переселенческих поселений. К середине XIX века южная часть современного Асиновского района была заселена полностью.

В то же время на волостных землях сохранились владения малых сибирских народов. Бывшая Мелесская ясашная волость на территории уже Ново-Кусковской волости к концу XIX века преобразовалась в канцелярию Чулымской инородной управы. Администрация управы располагалась также в селе Ново-Кусково. С установлением советской власти (с весны 1920) и серией административных преобразований, данная управа к 1924 году войдёт в состав укрупнённой волости, преобразованной в Ново-Кусковский район (ныне — Асиновский район), без подразделений на органы управления малыми народами.

Гражданская война в Причулымье вошла в историю ожесточёнными схватками красных партизан с белогвардейскими отрядами летом 1919 и белопартизан с отрядами ЧОН и Красной Армии в 1920—1921 гг.

С падением сопротивления колчаковских армий в Томской губернии в декабре 1919, с нового 1920 года в волости устанавливается советская власть. В селе Ново-Кусково появляется орган осуществления власти — Ново-Кусковский райком РКП(б), а в волостях, которые контролирует этот райком, создаются новые структуры. В Ново-Кусково появляется волостной исполком Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, волвоенкомат, волотдел ВЧК, волостной народный суд и др. Здесь же создан сельский совет. Райком партии осуществлял издание газеты «За коммунизм» — первого печатного органа на территории современного Асиновского района. В дальнейшем редакция газеты будет закрываться и открываться вновь, как, например, в 1931 году — в качестве новой районной партийной [towiki.ru/view/Газета_«Колхозник» газеты «Колхозник»]…

В мае 1925 года территории юрисдикции райкома РКП(б)/ВКП(б) формируют Ново-Кусковский район Сибирского края — в рамках реформы районирования, в ходе которой все губернии, уезды и волости были упразднены. Ново-Кусковский район 7 июня 1933 года (с переименованием посёлка Ксеньевка в Асино) будет переименован в Асиновский район, все органы власти из Ново-Кусково переведены в создаваемый райцентр Асино.

Известные личности

• Семён Алексеевич Кусков (174х—178х ???) — русский казак, основатель поселений Кусково
• Алексий, епископ (Семён Васильевич Буй) (1892—1937) — священномученик, иерарх Русской Православной Церкви. Родился и вырос в пос. Ксеньевский (ныне Асино). Репрессирован системой ГУЛАГ.
• Мария Леонтьевна Бочкарёва (1889—1920) — женщина-герой Первой Мировой войны (Россия)
• Николай Александрович Лампсаков (1875—1937) — врач-подвижник, основатель медицины в Причулымье
• Мокей Фролович Марков (1869—1948) — глава семейства, вольный исследователь-золотопоисковик и таёжный охотник, крестьянин, положивший начало роду советских писателей Марковых.
• Георгий Мокеевич Марков (1911—1991) — русский советский писатель и общественной деятель. Дважды Герой Социалистического Труда (1974, 1984). Лауреат Ленинской (1976) и Сталинской премии третьей степени (1952)

Ссылки

• [towiki.ru/view/Ново-Кусковская_волость Ново-Кусковская волость]
• река Чулым // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Ново-Кусковская волость

Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.