Новые Петровцы

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Село
Новые Петровцы
укр. Нові Петрівці
Флаг Герб
Страна
Украина
Область
Киевская
Район
Координаты
Высота центра
168 м
Население
7747 человек (2001)
Часовой пояс
Почтовый индекс
07354
Автомобильный код
AI, КI / 10
КОАТУУ
3221886001

Новые Петровцы (укр. Нові Петрівці) — село в Вышгородском районе Киевской области Украины.

Население по переписи 2001 года составляло 7747 человек. Почтовый индекс — 07354. Телефонный код — +38 (045) 96 XX—XXX.
В селе находится бывшая (до 2014 г.) резиденция президента Украины В. Ф. Януковича.





Местный совет

Административный центр Новопетровского сельского совета.

Адрес местного совета: 07354, Киевская обл., Вышгородский р-н, с. Новые Петровцы, ул. Ленина, 171.

История

  • Село Новые Петровцы в истории известно с древности. Оно занимает центральную часть Приднепровской возвышенности, которая начинается от города Вышгорода и заканчивается в селе Старые Петровцы. Эта возвышенность пополам перерезана древним оврагом, что ныне зовется «Западня», а конечные ворота его выходят к Днепру и зовутся «Межигорьем». На южном конце этой возвышенности на заре истории Киевской Руси возникло княжество — город-крепость Вышгород. Тогда же в 3 километрах выше по Днепру между двух высоких лесистых склонов выше по Днепру в местности Межгорье возникла христианская святыня — Межигорский монастырь, или Межигорский Спас, просуществовавший с начала XI века до начала XX века.
  • Северную же высоту заняло небольшое поселение, нареклось «Слободой». Слободка имела выход одновременно и к Днепру, и в Межгорье, со временем стала историческим началом села Новые Петровцы.
  • Вторая часть Новых Петровец имеет историческое название «Зверинец». Она появляется в XI веке, когда вышгородские князья расположили в этой местности свой охотничий двор — зверинец.
  • Киевской властью тогдашние петровские жители были прикреплены к Межигорскому монастырю. Они изнурительно работали на монастырских землях и в имениях, чтобы заработать на жизнь.
  • Первое уничтожение Петровец датируется 1240 годом, когда монголо-татарская орда во главе с ханом Батыем разрушила Киев, Вышгород, Межгорье и сами Петровцы. Единичные крестьяне, которым удалось спастись и избежать татарского плена, скрывались в лесах, выбрав их на долгое время своим домом. С окончанием нашествия они вернулись на свои земли, восстанавливая привычный образ жизни.
  • Расцвет села приходится на первую половину XVII века. Именно в это время запорожские казаки сделали Межигорский монастырь своим казацким монастырём. Перестраивался и богател монастырь, а крестьяне получали больше работы и больше заработка. Жизнь села налаживалась.
  • С построением в 1798 году в Межигорье фаянсовой фабрики численность жителей Новых Петровец начинает снижаться вследствие смертности. На фабрику принимались все желающие старше 12 лет. Рабочий день начинался в пять утра и заканчивался в восемь вечера. Однако относительно высокая заработная плата — от 3 до 7 рублей в месяц серебром, увольнение работающих на фабрике от всех государственных и земских повинностей, налогов, рекрутской службы и т. д. — всё это привлекало многочисленных работников из крестьян. Последствия же такого труда привели к тому, что крестьяне-работники начали болеть, дети, рождённые ими, вырастали хилыми и значительно ниже ростом по сравнению с жителями других сел, большинство населения преждевременно умирали от чахотки, ведь производство было вредным для здоровья.
  • Пополняется количественный состав жителей села за счёт беглецов из западных сел, не желавших отбывать барщину под польским гнётом. По переписи 1864 года Новые Петровцы насчитывали 1 442 человека.
  • Крестьяне с успехом занимались хлебопашеством, огородничеством, производством кирпича «Межигорка». Построены капиталистами на склонах Днепра в XIX веке 4 кирпичных завода, просуществовавших до 1917 года, обеспечивая заработок тогдашним петровцам. Повсеместно в сельских домах производили глиняную посуду, которую в отсутствие транспорта носили на собственных плечах в Киев на продажу.
  • К началу XIX века село было совсем неграмотное, поэтому при фаянсовой фабрике открыли школу для крестьянских детей (закрыли в 1864 году), а в 1895 году открылись 3 двухгодичные церковно-приходские школы, в которых работало всего 2 учителя: один присланный из Киева, другой не имел никакого педагогического образования, петровчанин Шевченко Максим Иосифович, который при церкви научился грамоте и церковному чтению от священника.
  • Дети учились только 6 месяцев в холодное время года. Всё остальное своё время они помогали родителям по хозяйству, пасли скот, ходили в наймы.
  • По состоянию на 1907 год неграмотность в селе составила 90 %. На средства общины с 1902 по 1910 год по инициативе священника Кукулевского в Новых Петровцах строится Свято-Покровская церковь, действующая и сегодня. После революции все церковные земли раздают безземельным крестьянам.
  • Однако уже в 1929 году, с началом коллективизации, петровские отдают всё своё имущество в созданный колхоз. Первым прототипом колхоза за председательством присланных из Киева Янкевича и Орлова был промгос, объединявший промышленность и сельское хозяйство. Впоследствии промышленная артель отдалилась и стала называться «Артель будцеглы», которая просуществовала до 1956 года, а сельская артель получила название «Колхоз им. Парижской Коммуны». Первым председателем поселкового совета стал Марченко Михаил Иванович. В довоенное время колхоз нажил состояние, распространилась письменность, развилась социальная инфраструктура (медицинское обслуживание, образование).

Лаврентий Похилевич о селе

  • Лаврентий Похилевич в «Сказании о населённых местностях Киевской губернии» (1864 год) пишет:
    • «село расположено на возвышенностях вокруг Межигорья; названо Новыми Петровцами в отличие от Старых, в 3-х верстах выше по Днепру лежащих. Основание Новых Петровец должно относить ко времени наибольшего процветания Межигорского монастыря, когда ему встретилась нужда иметь готовую прислугу под рукой, а не обращаться за ней в более или менее отдалённые свои имения. Грамоты королевские, в коих упоминается село Петровцы, относится к Старым Петровцам. В настоящее время жителей обоего пола православных 1 442, евреев 18. С 1859 года, как сказано выше, Петровцы отчислены из-под ведения фабрики, с предоставлением им входить в добровольные условия с содержателем её в случае снятия каких-либо фабричных работ. Жители также с успехом занимаются хлебопашеством, огородничеством и садоводством, но особенную их промышленность составляет выделка так называемого межигорского кирпича, известного своей огнеупорностью и твёрдостью, равняющейся твёрдости черепка. Он делается меньшего формата, нежели обыкновенный строительный и покупается на постройку печей. В Петровцах делают его до 500 000 штук ежегодно. Замечательно, что в горах петровецких попадается часто янтарь.
    • Церковь Покровская деревянная, 5-го класса; земли имеет 74 десятины; большей частью сенокосной; в том числе один сенокос в урочище Зверинец, где в древности находился охотничий двор княжеский, построена в 1746 году. Несколько раз было возобновляемо предположение, чтобы для петровецких жителей сделать приходской церковью здания монастырских межигорских церквей, при коих недавно существовало и приходское училище для детей их».

Село в годы Великой Отечественной войны

  • Во время Великой Отечественной войны с 19 сентября 1941 года по 18 октября 1943 года село находилось в оккупации и было почти полностью сожжено. Уничтожено 422 дома. Принудительно вывезены в Германию 132 человека, трое замучены. Более 700 человек не вернулось с фронта, отдав свою жизнь за победу; 350 человек награждены высокими наградами за ратный подвиг; звание Героя Советского Союза присвоено Богдану Дмитрию Филипповичу. Память о тех, кто пал на поле боя, увековечена на гранитных плитах, где установлен Вечный огонь.

Послевоенные годы

  • 18 августа 1950 года объединяются колхозы сёл Валки («Большевик»), Вышгород («Новый путь») и Новые Петровцы («Парижская Коммуна») в один колхоз имени Ватутина. Председателем был назначен Медоев Л. Д. Колхоз имел 3650 га земли, под вспашку — 1022 га, под сады — 107 га. Направления — овоще-фруктово-ягодное и молочно-животноводческое.
  • 22 января 1959 года по приказу Киевского областного управления овоще-молочных совхозов на базе колхоза образуется совхоз имени Ватутина, которым руководит Медоев Л. Д. до 1965 года.
  • 1960-й — год строительства дамбы Киевской ГЭС. Создано искусственное Киевское водохранилище, на дне которого осталось 11 сёл Вышгородского района. Переселенцы сёл Чернена, Сваромля, Староселье были переселены в село Новые Петровцы.

В 1964 году построили новую школу.

  • В 1965 году открывается сельский дом культуры — в то время лучший во всём районе, построенный на средства сельского совета и совхоза.

с 1965года по 1968 директор Кучерявый Иван Омельянович.

  • С 1968 года директором совхоза назначен Римарчук Анатолий Николаевич. Совхоз стал миллионером.
  • В 1972 году два села — Валки и Новые Петровцы — сливаются в одно и становятся одним селом Новые Петровцы.
  • В 1978 году директором назначен Жмурко О. Г.

Село Валки

  • Лаврентий Похилевич в «Сказании о населённых местностях Киевской губернии» (1864 год) пишет:
    • К вышгородскому приходу причислена деревня Валки; она лежит в 2-х верстах от Вышгорода и в 1 от Межигорья на возвышенной равнине. Получила своё название от небольшого вала, служившего в древности точкой опоры при защите Вышгорода с севера, самой слабой стороны Вышгородской крепости. Позднее на месте нынешней деревни находились хозяйственные заведения и огороды Межигорского монастыря и гумно с скирдами хлеба. Само собой разумеется, что было построено несколько простых изб, в коих жили рабочие люди, надсмотрщики монастырского скота, и монастырские конюшни. Вскоре по закрытии Межигорского монастыря, именно в 1788 году, здесь было 6 хат с огородом при каждой и хозяйственными заведениями, в которых жили монастырские служители: Карп Осадчий и Сидор Кириенко из Лубянки, Андрей Сиваш и Семён Кирка из Литвиновки, Сила Пономаренко из Глебовки и Иов Грунько, литвин из Минской губернии; значит все бежавшие из бывшей польской стороны, где систематически утверждалось помещичье право. Представляем таблицу умножения народонаселения в Валках с 1788 года, так как подобная пропорция размножения имела место и во многих других местах Киевского и других уездов:
Мужск. Женского Евреев обоего пола Итого
В 1788-м году было: 18 20 38
1796 83 88 171
1800 85 83 168
1810 84 97 181
1820 111 126 237
1830 139 132 271
1840 143 157 3 303
1850 165 170 6 341
1860 185 212 10 417
1861 210 230 10 450
    • В настоящее время домов крестьянских 73, еврейский 1, корчма 1, запасной магазин с общественным хлебом 1. Такое увеличение населения Валок в короткое время должно приписать удобному местоположению вблизи фабрики, хорошей и ровной почве земли, способной для разведения садов и огородов. Впрочем на здешней почве по свойству её не родит пшеница и овёс. Живого ручья в деревне нет, а для питья пользуются водой из двух колодезей, на двух оконечностях села, северо-западной и юго-восточной, сделанных. При каждом из крестьянских дворов, кроме еврейского, устроены небольшие сады сливяных дерев, что придаёт красивый вид деревни.
    • До 1803 года деревня считалась казённой, а с этого года с селом Петровцами приписана к Межигорской фаянсовой фабрике. (Сословие фабричных казённых крестьян в Киевской губернии существовало только в деревне Валки и селе Петровцах. Хотя в настоящее время вследствие новой хозяйственной системы в казённых фабриках приписанные к фабрикам сравнены с прочими государственными крестьянами, однако мы считаем нелишним записать здесь для памяти, что знаем о прежнем их житье-бытье. Фабричные крестьяне по свойству работ при фабрике разделялись на мастеров и подёнщиков. Первые бессменно работали на фабрике, получая сдельную плату или определённое в месяц жалование, которое простиралось от 3 до 7 руб. сереб., а вторые употреблялись только три дня в неделю в разные при фабрике работы, как-то: к рубке дров, перевозке материалов и изделий фабрики и т. п. без всякой за сие платы, но в виде повинности за пользование землёй пахотной и усадьбой. В деревне Валках считалось в 1858 году мастеров 12, подёнщиков 90. Дома свои фабричные крестьяне строили и покупали по собственному благоусмотрению. Пахотных земель от фабрики давалось как мастерам, так и подёнщикам во все три смены 8 десятин на семью. На работу при фабрике поступали с 12 лет и работали пока силы и здоровье позволяли. На работы собирались в 5 часов утра до 12, потом от 2-х до 8-ми вечера. Женщины были свободны от работ, но в летнее время приглашались для уборки сена и посевов в пользу фабричных чиновников и получали за это по 7 1/2 коп. в день. Жители освобождались от всех государственных и земских повинностей и податей, поставки рекрут и от постоя солдат во всякое время. Заметно, что они малорослее и слабее крестьян соседних деревень и умирают часто преждевременно от лёгочной чахотки. Для разбора между ними маловажных распрей, а также для правильного наряда их на работы, уравнения сельских повинностей и вообще для ближайшего надзора за поведением из среды их и при том ими же самими выбирались старосты и по два помощника на 3 года, которые с другими крестьянами производили дела словесно и решали немедленно жалобы. В случае неудовольствия обиженный приносил жалобу директору фабрики, который, по произведении следствия чрез фабричного полицмейстера, доставлял удовлетворение и производил взыскания. Грамотность между крестьянами стала распространяться со времени заведения крестьянского училища при фабрике, ныне уже закрытого. Теперь в деревне находится грамотных 12 человек, но женщины ни одной. Всё это относится и к селу Петровцам только в большей пропорции, по большему населению этого села.) В 1859 году жителям вновь предоставлены права вольных казённых крестьян".

Напишите отзыв о статье "Новые Петровцы"

Ссылки

  • [gska2.rada.gov.ua/pls/z7502/A005?rf7571=15563 Новые Петровцы на сайте Верховной рады Украины]  (укр.)
  • [www.rada.gov.ua/zakon/new/ADM/zmistko.html Административно-территориальное устройство Киевской области]  (укр.)
  • [www.novipetrivtsi-rada.gov.ua Официальный сайт Новых Петровцев]  (укр.)

Отрывок, характеризующий Новые Петровцы

– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.