Новый Голливуд
Новый Голливуд (англ. New Hollywood) — период в истории Голливуда, который продолжался с момента отмены в 1967 г. кодекса Хейса, на котором строилась классическая студийная система, приблизительно до 1980 года[1].
Американское кино конца 1960-х и 1970-х годов иногда характеризуется как «американская новая волна» (англ. American New Wave) в знак того, что основные режиссёры этого времени занимались освоением достижений Французской новой волны и в целом испытали значительное влияние европейского интеллектуального кино (т. н. артхауса). Под влиянием теории авторского кино режиссёрам предоставлялась немыслимая ранее творческая свобода[2]. Небывалого авторитета достигли в США кинокритики, такие как Полин Кейл и Эндрю Саррис.
Фильмы Стэнли Кубрика, Ф. Ф. Копполы, Мартина Скорсезе, Романа Полански, Вуди Аллена, Роберта Олтмена и ряда других режиссёров воспринимались как мейнстрим американского кино, финансировались крупнейшими киностудиями, номинировались на премии Киноакадемии, оттого их нельзя относить к независимому кино «не для всех» (к которому, например, принадлежит продукция «Фабрики» Энди Уорхола или «Голова-ластик» Д. Линча). Тем не менее корифеи Нового Голливуда не боялись экспериментировать с формой и браться за самые сложные и спорные темы, которые традиционно оставались вне рамок коммерческого кинематографа[2].
Эволюция
Новый Голливуд родился в условиях художественного кризиса, который переживал Голливуд в 1960-е годы. Молодёжная аудитория всё больше предпочитала европейские фильмы, традиционные голливудские жанры вроде вестерна и пеплума приходили в упадок. Огромные вложения в традиционные коммерческие ленты с любовным сюжетом и ярчайшими кинозвёздами часто не окупались (показателен в этом смысле провал блокбастера «Клеопатра»). В то же время смелые по форме и содержанию проекты, ориентированные на молодого зрителя, как, например, ревизионистский вестерн «Бонни и Клайд», комедия «Выпускник» и бессюжетный роуд-муви «Беспечный ездок», приносили солидные сборы.
Всё это заставляло киностудии идти на риск, передоверяя создание фильмов всецело в руки режиссёров, подчас весьма молодого возраста. Стали востребованы актёры новой формации, в совершенстве освоившие систему Станиславского и искусство перевоплощения, — Дастин Хофман, Джек Николсон, Роберт Де Ниро, Аль Пачино, Джин Хэкман. Большой вклад в кинопроизводство стали вносить небольшие малобюджетные студии вроде BBS Productions Боба Рэфельсона, которая выпустила нашумевшие ленты «Беспечный ездок», «Пять лёгких пьес», «Последний киносеанс». По характеристике Андрея Плахова, «Новый Голливуд» — это «славная эпоха американского кино, наполненная духом неприкаянности, бродяжничества, поиском альтернативных ценностей»[3]:
Пожалуй, не было периода столь тесного соприкосновения американской и европейской кинокультур, как на рубеже 60-70-х. Эпоха хиппи, психоделии, сексуальной революции и молодёжных протестов сблизила Америку с Европой, потребовала от кинематографистов более гибких сюжетных структур.
В начале 1970-х финансирование находило даже сугубо авангардное по сегодняшним меркам кино вроде «Последнего фильма» Денниса Хоппера. В отличие от столпов классического Голливуда (Хичкок, Уайлдер, Хоукс, Форд, Уайлер), режиссёры молодого поколения с пиететом относились к европейским интеллектуалам от кино. Их собственные работы на равных конкурировали с элитарным европейским кино на крупнейших фестивалях Европы. Более того, некоторые европейские режиссёры с именем (Полански, Антониони, Маль) переехали работать в США.
Пик Нового Голливуда связан с выходом политических фильмов, запечатлевших параноидальное состояние американского общества после войны во Вьетнаме и уотергейтских разоблачений («Разговор», «Заговор «Параллакс»», «Три дня Кондора»).
Ситуацию изменила появление эпохи блокбастеров, начавшейся после выхода в 1975 году фильма Стивена Спилберга «Челюсти». После этого киностудии стали всерьёз вкладываться именно в такое кино для массового зрителя, где уже главную роль играла не рефлексия или социальный подтекст, а острые ощущения, спецэффекты. Фильмы-катастрофы или фантастические саги Стивена Спилберга и Джорджа Лукаса могли сниматься сериально (как, например, «Звёздные войны»). По мере того, как американское общество пыталось развеяться, развлекательная составляющая фильмов вытесняла политическую. Чемпионами кассовых сборов всё чаще становились музыкальные комедии с участием звёзд лёгкой танцевальной музыки — диско. Возвращалась мода на исторические фильмы («Дни жатвы»). Финансировать поисковые проекты остросоциальной тематики становилось всё сложнее. Провал в прокате таких лент, как «Врата рая» и «Разыскивающий» в 1980 году, окончательно разубедил голливудских продюсеров вкладываться в авторское кино.
Список значимых фильмов Нового Голливуда
Ниже представленный список — хронологический список фильмов периода Нового Голливуда, которые оригинальны или известны.
Режиссёры Нового Голливуда
Напишите отзыв о статье "Новый Голливуд"
Примечания
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
В этой статье не хватает ссылок на источники информации. Информация должна быть проверяема, иначе она может быть поставлена под сомнение и удалена.
Вы можете отредактировать эту статью, добавив ссылки на авторитетные источники. Эта отметка установлена 19 ноября 2011 года. |
Отрывок, характеризующий Новый Голливуд
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.
На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
