Нодо, Жак-Кристоф

Жак-Кристоф Нодо фр. Jacques-Christophe Naudot
Дата рождения	около 1690
Место рождения	Франция
Дата смерти	26 ноября 1762(1762-11-26)
Место смерти	Париж
Годы активности	1726—1752
Страна	Франция
Профессии	педагог, исполнитель, композитор
Инструменты	флейта
Жанры	светская инструментальная и вокальная музыка

Внешние видеофайлы
	[www.youtube.com/watch?v=8-hyJWuaAsA. Жак-Кристоф Нодо. Концерт для флейты-траверсо. Исполняют Бенедек Чалог и барочная капелла "Золотой век". Санкт-Петербург. 24.08.2016.]

Жа́к-Кристо́ф Нодо́ (фр. Jacques-Christophe Naudot, 1690 (?), Франция — 26 ноября 1762 года, Париж, Франция) — французский флейтист и композитор эпохи барокко, активный участник масонской ложи «Кусто-Вильруа» (фр. Coustos-Villeroy). Первый из значительных исполнителей на флейте-траверсо во Франции.

Биография

Документальных свидетельств о жизни Нодо сохранилось немного. Полное имя композитора только четыре раза упоминается современниками: в музыкальном справочнике, двух масонских документах и сообщении о смерти и судьбе его имущества. Предки композитора, возможно, проживали в Труа в Шампани; там засвидетельствованы два музыканта, отец и сын, оба по имени Франсуа Нодо в 1611 и 1619 годах.

Дата рождения композитора неизвестна, но устанавливается на основе сообщения в документах. Нодо предложил своего сына в члены масонской ложи 6 марта 1737 года. Если возраст по крайней мере восемнадцать лет был необходим для членства в масонстве, а возраст двадцати лет был самым ранним для вступления в брак в это время, то маловероятно, что Бодо был бы моложе, чем тридцать восемь лет в 1737 году. Музыкальные сочинения Нодо по неизвестной причине никогда не подписывал своим именем Жак-Кристоф, указывая только фамилию. Blographle Unlverselle Франсуа-Жозефа Фети ошибочно называет композитора Жан-Жаком, что породило даже версию об одновременном существовании двух Нодо — флейтиста и композитора.

Композитор не имел официального придворного статуса. Опусы XI и I, сочинённые им, были посвящены графу Эгмонту. Есть основания предполагать, что он мог быть постоянным покровителем композитора.

Самая ранняя запись о Жаке-Кристофе Нодо находится в «Repertolre Alphabetique d’Artistes et Artisans» маркиза Леона де Лаборда, где он идентифицируется как учитель музыки, проживающий на улице Заграды в приходе Святой Женевьевы на 25 сентября 1719 года. С 1726 года Нодо проживал на улице Дофины. В 1748 году он проживал в Кафе Конти вблизи Пон-Нёф. В документе о смерти композитор проходит снова как «учитель флейты и музыки».

Жак-Кристоф Нодо был активным участником и организатором общедоступных музыкальных собраний Concert spirituel, основанных в 1726 году, прекратившихся только в 1791 году, в разгар Великой французской буржуазной революции.

Супругой композитора была Клод Клеманс, вдова некоего Памфила Риду. У него были пасынок Пьер-Памфил Риду и сын Жак-Даниэль (служил адвокатом парламента, впоследствии занимал должность «inspecteur général des vivres de l’armée d’Allemagne»).

Композитор сочинял в основном для своего инструмента (концерты, сонаты, дуэты с или без бассо континуо), его собственные произведения были опубликованы между 1726 и 1740 годами в Париже. Нодо был известен в кругу аристократов и состоятельных буржуа, о чём можно судить по посвящениям его сочинений представителям парижской элиты. В 1739 году поэт Denesle (1694—1759) упоминает его в своей оде «Сиринга, или происхождение флейты». Пьер-Луи д’Акен (фр. Pierre-Louis D'Aquin) упоминает композитора в качестве известного сочинителя для флейты (при этом пишет его имя «Nodot») в своей книге об выдающихся людях 1753 года. Возможно, Нодо поддерживал дружеские отношения с Жозефом Боденом Буамортье, поскольку он участвует в 1752 году в издании двух его сборников сочинений. Композитор был знаком с Иоганном Иоахимом Кванцем. Копии сочинений Нодо хранились в библиотеках Карлсруэ и Шверина, что свидетельствует о международном признании его творчества современниками. Они издавались в Англии под фамилией Nandot.

Композитор скончался 26 ноября 1762 года на улице Святой Анны в Париже. Дом, где он умер, был снесен в 1786 году, чтобы освободить место для проспекта Оперы. Сын композитора Жак-Даниэль умер семнадцать лет спустя, 18 октября 1779 года, не оставив наследника.

Композитор и масоны

Интерес к Нодо со стороны историков масонства был более значительным, чем музыковедов. Однако, авторитетный Quellen-Lexicon настойчиво пишет о композиторе «Жан-Жаке Нодо» (как в Blographle Unlverselle) и «Брате Нодо», авторе масонского сборника «Chansons notées», как о разных людях.

В 1736—1737 году он принадлежал к масонской ложе Кусто-Вильруа (или Loge de la ville de Tonnere по месту её заседаний). Ложу создали Жан Кусто и Луи Франсуа Анн де Нёвиль, герцог Вильруа, это была одна из первых масонских лож во Франции. В состав ложи входили многочисленные иностранцы: немцы, скандинавы, поляки. Сохранились её документы, касающиеся Нодо, в которых присутствует даже подпись композитора. Историки предполагают, что это произошло из-за их конфискации полицией. Сохранились протоколы заседаний Loge de la ville de Tonnere в период с 18 декабря 1736 по 17 июля 1737 года. Подпись композитора находится среди шестидесяти одной на документе об учреждении ложи 18 декабря. Ложа была официально закрыта в том же 1737 году, когда масонские организации были запрещены кардиналом Андре-Эркюлем де Флёри, первым министром Людовика XV.

Его подпись (только фамилия) находится на документах всех заседаний, кроме двух, в течение периода, охватываемого имеющимися документами. Хотя регулярные встречи проходили по вторникам, фактически собрания могли проходить чаще. Например, были проведены встречи в марте 23, 24 и 26 числа, в мае — 7, 14, 21 и 28 числа, в июне — 13, 19 и 26 числа.

Предполагают, что композитор был достаточно активным деятелем масонского движения. За восемь месяцев, охватываемых документами, Нодо предложил четыре человека для членства в ложе. 23 марта 1737 года Нодо предлагает композитора Луи Николя Клерамбо в члены масонской ложи и он был принят единогласно. 26 числа того же месяца Нодо рекомендует уже своего сына Жака-Даниэля для вступления в ложу. Только брат Baur (банкир и заместитель Великого мастера ложи), который выдвинул десять кандидатов, и брат Буассо, который номинировал пять, были более активными в этом деле. 7 мая Жан Кусто предложил братьям ложи Кусто-Вильруа назначить брата Нодо, сочинившего марш масонов, суперинтендантом музыки ложи (фр. Surintendant de la musique de la loge), «чтобы доверить ему заботу о нашей музыке».

Нодо ненадолго был задержан вместе с тремя другими братьями во время гонений на масонов в апреле 1740 года, когда его ложа официально уже три года как прекратила своё существование. Находился до 9 мая в тюрьме For-l'Évêque. Аресты были политически мотивированными, но связаны не с реальной масонской деятельности, а с секретностью, в которой проходила она. Сохранился рассказ о его аресте в личных записях инспектора Русселя. В них Нодо идентифицируется с «Мастером масонской ложи, которая встречалась в его доме». По записям Русселя некоторые исследователи делают вывод, что это был не первый арест композитора.

Композитор посвятил сборник «Chansons notées», включающий сочинения для церемониала масонской ложи, Людовику, граф Клермону, пятому великому мастеру Великой ложи Франции с 1743 года.

Судьба творчества композитора

На протяжении II половины XVIII — I половины XX века творчество Жака-Кристофа Нодо не привлекало внимания исследователей и исполнителей. Ситуация изменилась после публикации в 1970 году докторской диссертации Троя Джервиса, посвящённой биографии и сочинениям композитора. С того времени его произведения вошли в репертуар ведущих исполнителей-аутентистов. Среди них: Бенедек Чалог, Жан Пьер Рампаль, Пал Немет, Ганс-Мартин Линде, ансамбли Florilegium, Capella Savaria, Лондонский Вивальди-оркестр и другие.

Сочинения

Среди сочинений композитора есть произведения, предназначенные для экзотических инструментов: мюзета, охотничьего рога, колёсной лиры.

С указанием опуса

• Оpus 1: 6 Сонат для флейты-траверсо и баса (1726, посвящены графу Эгмонту)
• Оpus 2: 6 Трио-сонат для двух флейт-траверсо и баса (1726)
• Оpus 3: 6 Сонат для двух флейт-траверсо (1727)
• Оpus 4: 6 Сонат для флейты-траверсо и баса (1728)
• Оpus 5: 6 Сонат для двух флейт-траверсо (1728)
• Оpus 6: 6 Сонат для двух флейт-траверсо (1728)
• Оpus 7: 6 Сонат и один Каприс-трио для двух флейт-траверсо, скрипок, гобоев и баса; из которых три могут исполняться на мюзетах, колёсных лирах и блокфлейте (около 1730). Посвящены супруге Жана-Париса де Монмартеля
• Оpus 8: 6 Трио «Деревенские праздники» для мюзета, колёсной лиры, флейты, гобоя и скрипки с басом (около 1737)
• Оpus 9: 6 Сонат для флейты-траверсо и баса, № 5 может исполняться на мюзете (около 1737)
• Оpus 10: 6 Babioles для даух колёсных лир, мюзетов и других инструментов без баса (1737)
• Оpus 11: 6 Концертов-септетов для флейты, трёх скрипок, альтовой виолы и двух басов (1737, посвящены графу Эгмонту).
• Оpus 12: Разнообразные пьесы для флейты-траверсо и баса (1737)
• Оpus 13: Сонат для флейты-траверсо и баса (около 1740)
• Оpus 14: 6 Сонат для колёсной лиры, среди них три — с басом (около 1740)
• Оpus 15: 6 Трио-сонат для двух флейт-траверсо и баса (1740)
• Оpus 16: 6 Сонат для флейты-траверсо и баса (1740)
• Оpus 17: 6 Концертов для колёсных лир или мюзетов, двух скрипок и бассо континуо (1742). Посвящены виртуозу Danguy Laisné.

Без указания опуса

• «Les Plaisirs de Champigny» для мюзетов, колёсных арф, флейт и баса (без даты)
• Маленькая книга пьес для двух охотничьих рогов, труб, флейт-траверсо или гобоев (1733)
• «Divertissement champêtre» для трио в составе мюзета или колёсной арфы, флейты и скрипки (1749)
• 25 менуэтов для двух охотничьих рогов, труб, флейт-траверсо, гобоев, скрипок и pardessus de viole (1748)
• «L’Etrenne d’Iris», кантата для голоса в сопровождении флейты или скрипки (1736)
• Chansons notées de la très vénérable confrérie des Maçons libres (1737)

Публикации сочинений других композиторов, произведённые Нодо

• Noëls choisis et connus avec leurs variations pour deux flûtes traversières ou autres instruments, ajustés par M. Naudot. Paris, Boismortier, Mme Boivin, Le Clerc (1752)
• Airs choisis et connus en duo avec leurs variations для двух флейт-траверсо или иных инструментов. Paris, Boismortier, Mme Boivin, Le Clerc (1752).

Литература

• Jervis, Troy. The Life of Jacques-Christophe Naudot // [digital.library.unt.edu/ark:/67531/metadc501016/m2/1/high_res_d/1002778101-Underwood.pdf The Life and Music of Jacques-Christophe Naudot. PhD dissertation рresented to the Graduate Council of the North Texas State University in Partial Fulfillment of the Requirements]. — Denton: North Texas State University, 1970. — С. 1—17. — 357 с.

Ссылки

• Нодо, Жак-Кристоф: ноты произведений на International Music Score Library Project

Классическая музыка   Франция   История

Отрывок, характеризующий Нодо, Жак-Кристоф

Пьер на этом бале в первый раз почувствовал себя оскорбленным тем положением, которое занимала его жена в высших сферах. Он был угрюм и рассеян. Поперек лба его была широкая складка, и он, стоя у окна, смотрел через очки, никого не видя.
Наташа, направляясь к ужину, прошла мимо его.
Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.
– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.


На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.


На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.
После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что то новое и счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем то узким и телесным, чем он был сам и даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё, что она делает.
Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему; потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию. «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.