Норвежская антарктическая экспедиция (1910—1912)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Третье плавание «Фрама»

«Фрам» под парусами
Страна Норвегия Норвегия
Дата начала 3 июня 1910 года
Дата окончания 8 марта 1912 года
Руководитель Руаль Амундсен
Состав

20 человек, в том числе:

Маршрут

Кристиания, Фуншал, Китовая бухта, Буэнос-Айрес, Атлантический сектор Южного океана, Китовая бухта, Хобарт.
Достижения
  • Впервые в истории достигнут Южный полюс 14 декабря 1911 года
Открытия

Норве́жская поля́рная экспеди́ция 1910—1912 годо́в (или Тре́тье пла́вание «Фрама») возглавлялась Руалем Амундсеном. В ходе экспедиции были получены важные научные результаты, несмотря на то, что она проходила в острой конкурентной борьбе с английской экспедицией «Терра Нова» Роберта Фолкон Скотта. Главным достижением Амундсена было покорение Южного Полюса 14 декабря 1911 года. Команда Скотта добралась до полюса 33 дня спустя и погибла на обратном пути, не дойдя до базы 264 км.





Цели и результаты

Руаль Амундсен, по словам норвежского писателя Тура Саннеса, «являл собой новый тип полярного исследователя. Он не был учёным, занимавшимся исследованием околополярных областей, подобно Нансену или Норденшельду, или вдохновенным дилетантом, подобно Андре»[1]:180. Его главной целью были первооткрывательские рекорды, в результате ему удалось решить в 1903—1906 годах задачу прохождения Северо-Западным проходом на яхте «Йоа». Истинным намерением Амундсена было покорение Северного полюса. В автобиографии он писал:

Следующей задачей, которую я задумал разрешить, было открытие Северного полюса. Мне очень хотелось самому проделать попытку, предпринятую несколько лет тому назад доктором Нансеном, а именно — продрейфовать с полярными течениями через Северный полюс поперёк Северного ледовитого океана. <…> Но вот, когда всё уже было почти готово к отправлению, по всему миру распространилось известие об открытии адмиралом Пири Северного полюса в апреле 1909 года. Это, конечно, было для меня жестоким ударом![2]:51—52

В результате Амундсен, не рассчитывая на спонсорскую поддержку, решился в тайне от всех радикально изменить собственные планы, взявшись за покорение Южного полюса. 14 декабря 1911 года команда Амундсена (Оскар Вистинг, Хельмер Хансен, Сверре Хассель, Олаф Бьолан) добралась до цели. Амундсен писал:

Не могу сказать…, что достиг цели своей жизни. Это было бы уж слишком явной и откровенной выдумкой. Лучше… я скажу прямо, что, по-моему, ещё никогда никто из людей не стоял в точке, диаметрально противоположной цели его стремлений в таком полном смысле слова, как я в этом случае. Район Северного полюса — чего там! — сам Северный полюс манил меня с детства, и вот я на Южном полюсе. Поистине всё наизнанку![3]:491

В научном отношении экспедиция обследовала Трансантарктический хребет, взяв некоторые геологические образцы, предположение Амундсена о его протяжённости впоследствии подтвердилось. Экспедиция детально изучила поверхность шельфового ледника Росса и Южнополярного плато, а также полуострова Эдуарда VII. Экспедиция также доставила обширный комплекс метеорологических данных. Судовой отряд на «Фраме» произвёл ряд важных океанографических и гляциологических исследований (взяты 891 проба воды и 190 проб планктона) в Атлантическом секторе Южного океана[1]:225.

В политическом смысле экспедиция привнесла много проблем в норвежско-британские отношения: британцы рассматривали Антарктику как зону своего приоритета, а гибель Скотта привела к крайне негативному отношению к самому Амундсену[4]:496—502.

Экспедиция Амундсена знаменовала окончание «золотого века» полярных исследований: возможности собачьей упряжки как транспортного и исследовательского средства в экстремальных условиях были исчерпаны[5]. Не случайно 11 июня 1914 года Амундсен получил диплом авиатора, имея к тому времени налёт в 20 часов[6]:232. В дальнейшем Амундсен будет активно пользоваться гидросамолётами и дирижаблями. С точки зрения Амундсена, поход к Южному полюсу был только этапом его арктической экспедиции, однако из-за событий Первой мировой войны к походу на Северный полюс он выступил в 1918 году на судне «Мод»[6]:241.

Подготовка и планирование

Предыстория

Британские исследования в Антарктиде

Район моря Росса мог с полным правом называться традиционным районом исследований Великобритании, поскольку ещё в 1841—1842 годах исследования здесь проводил сэр Джеймс Росс. 27 января 1841 года он открыл два вулкана — Эребус и Террор, впоследствии остров, на котором они располагаются, был назван его именем. После этого Росс провёл свои суда вдоль Великого ледяного барьера и достиг бухты, в начале ХХ века названной Китовой[7]:51-52.

Вновь исследователи появились в море Росса в 1901 году в ходе Британской национальной антарктической экспедиции на «Дискавери» капитана Роберта Скотта, зазимовавшей в проливе Мак-Мёрдо. Близлежащий берег был назван им Землёй Эдуарда VII. В 1902 году Скотт, Эрнест Шеклтон и Адриан Уилсон попытались выступить в первый санный поход к Южному полюсу и достигли к 30 декабря точки 82°17’ ю. ш. Ввиду нехватки провианта и тяжёлых ледовых условий, экспедиционеры вынуждены были возвратиться. Скотт не ставил перед собой спортивных задач, рассматривая этот поход как испытательный: следовало опробовать различные технологии передвижения по ледяному покрову. Скотт был противником использования ездовых собак: считал, что они слишком прожорливы, в Антарктике нет дичи, чтобы их прокормить и т. д. (практика скармливания другим собакам павших или намеренно убитых животных, которую использовали норвежские экспедиции, была абсолютно неприемлемой для Скотта). В тот период Скотт считал, что единственной тягловой силой в южнополярном походе должны быть люди[1]:178.

В 1908 году Шеклтон попытался пробиться к полюсу (это было главной задачей его экспедиции), используя новую тактику: в сани впрягались маньчжурские низкорослые лошади (англичане именовали их «пони»). Однако вскоре они погибли от холода, и большую часть маршрута в 2800 км Шеклтону и спутникам пришлось идти пешком, не используя даже лыж. Выйдя из Мак-Мёрдо 29 октября 1908 года, Шеклтон и его команда (Фрэнк Уайлд, Эрик Маршалл и Джеймсон Адамс) 9 января 1909 года достигли 88°23' ю. ш., не дойдя до полюса 180 км (112 миль)[8]:100—101. Они разведали трассу на Полярное плато по леднику Бирдмора (назван в честь спонсора экспедиции)[9]:55.

Проект Нансена

Фритьоф Нансен ещё до окончания обработки материалов Норвежской полярной экспедиции 1893—1896 годов планировал норвежскую экспедицию в Антарктиду. План Нансена был изложен на докладе в Королевском географическом обществе ещё в 1897 году. Нансен полагал, что успешная экспедиция к Южному полюсу должна состоять из двух отрядов: судового и берегового. Судовой отряд служит для транспортировки снаряжения и собак (числом около 100) и используется для океанографических исследований. Береговой отряд, отыскав базу для зимовки, совершит марш-бросок к полюсу[1]:181. Экспедиция начала осуществляться, но «Фрам» казался неподходящим для новых планов Нансена (тем более что судно было занято в тот период экспедицией Свердрупа). В 1899 году Колин Арчер разработал проект нового южнополярного судна, но реализован он не был. Далее Нансен был загружен научной работой и политикой, и только в 1907 году решился вернуться к антарктическим планам. Он пришёл к выводу, что «Фрам» будет совершенно годным для экспедиции такого рода[1]:183.

В письме сэру Клементу Маркхэму Нансен описывал дальнейшее:

В 1907 году я снова начал было заниматься своей подготовкой. Как раз в это самое время явился Амундсен и рассказал мне о своём плане — пройти на малом судне Беринговым проливом до кромки льдов, высадиться на лёд и проделать вместе с ним дрейф через Северный Ледовитый океан. Дрейфовать на судне он опасался. Я напрямую сказал ему, что одобрить его план не могу… Случись ему решиться на такую экспедицию, для этого есть одна возможность — проводить её на «Фраме», который построен специально для плавания во льдах. Но тогда возникнут трудности, потому что я сам собираюсь воспользоваться «Фрамом» для своей экспедиции к Южному полюсу. Тогда он спросил, не соглашусь ли я взять его с собой сперва в мою экспедицию, с тем чтобы после он мог получить «Фрам» для своего дрейфа в Ледовитом море.[1]:183

Судьбу экспедиции Амундсена решила болезнь Евы Нансен — супруги Фритьофа Нансена[10]:287. В письме Амундсену от 2 апреля 1913 года Нансен писал:

…Ради Вас я принёс жертву, какой не приносил никому из живущих на свете, — отменил собственный поход к Южному полюсу, призванный стать заключительным аккордом моей карьеры как полярного исследователя, и отказался от «Фрама», дабы Вы могли осуществить свой дрейф через Северный ледовитый океан.[6]:209

Подготовка

Планы Амундсена к 1909 году. Финансирование

10 ноября 1908 года план Амундсена был оглашён общественности. Амундсен объявил, что экспедиция планируется продолжительностью в 4—5 лет. «Фрам» должен был отплыть в начале 1910 года, пересечь Атлантический и Тихий океаны, доукомплектоваться в Сан-Франциско, чтобы к августу того же года быть на мысу Барроу, оттуда пройти на север и вмёрзнуть в паковые льды, готовые вынести «Фрам» за Северный полюс к северному побережью Гренландии. По настоянию Нансена 20 апреля 1907 года стортинг ассигновал 40 000 крон для погашения задолженностей Амундсена по экспедиции на «Йоа», после чего в 1907—1908 годах он провёл турне по США, принёсшее достаточное количество средств. 11 ноября король Хокон VII и королева Мод пожертвовали экспедиции 30 000 крон[1]:185. Однако объявленная подписка не дала достаточно средств, поэтому Ф. Нансен в январе 1909 года основал специальный комитет для финансирования экспедиции. Постановлением стортинга от 9 февраля 1909 года «Фрам» был передан Амундсену, одновременно было ассигновано 75 000 крон для ремонта и оснащения судна. Решение было принято 87 голосами против 34[3]:256.

Общий бюджет экспедиции был запланирован в 400 тыс. крон, к 1909 году удалось собрать не более 100 тыс. — четверть требуемой суммы[1]:185—186. К маю 1910 года финансовый дефицит Амундсена достиг 150 тыс. крон, при этом неоткуда было взять средств даже для обратного рейса «Фрама». Спонсор неожиданно нашёлся в Аргентине: это был магнат-скотовод дон Педро Кристо́ферсен, переселившийся в Новый свет в 1876 году. Его брат Кристофер Кристоферсен стал в 1910 году норвежским послом в Аргентине, а до того занимал пост министра иностранных дел (в 1908—1910 годах) и был близко знаком с Нансеном. Дон Педро безвозмездно обеспечил «Фрам» керосином и необходимыми припасами[1]:200. Тем не менее, Амундсен залез в долги и был вынужден заложить свой дом за 25 тыс. крон[4]:218—219.

«Полярная гонка»

Термин «полярная гонка» был введён Робертом Пири в интервью газете Daily Mail 13 сентября 1909 году. В этом номере были опубликованы планы экспедиции Скотта с комментариями известных полярников. Пири, кроме всего прочего, заявил:

Можете мне поверить на слово: гонки к Южному полюсу, которые начнутся между американцами и британцами в ближайшие семь месяцев, будут напряжёнными и перехватывающими дыхание. Таких гонок мир ещё никогда не видел.[1]:189

Амундсен к тому времени уже принял решение отказаться от северополярных планов (хотя бы временно): 1 сентября 1909 года старый друг и соратник Амундсена Фредерик Кук официально объявил о достижении Северного полюса 21 апреля 1908 года. 7 сентября того же года о достижении Северного полюса объявил Роберт Пири: по его заявлению, это произошло 6 апреля 1909 года. В прессе упорно муссировались слухи, что следующей целью Пири будет Южный полюс, аналогичные экспедиции готовили: во Франции — Жан-Батист Шарко, в Германии — Вильгельм Фильхнер, в Японии — Нобу Сиразэ. Готовились экспедиции в Бельгии и Австралии (Дуглас Моусон). Никто из них, включая Р. Скотта, не называл конкретных дат начала экспедиции[11]:173. В день объявления Пири, 7 сентября 1909 года, Амундсен выехал в Копенгаген, где тогда с лекционным турне находился Кук. Вероятно, в результате разговора с ним, 9 сентября Амундсен делает заказ компании «Королевская гренландская торговля» на приобретение 50 ездовых гренландских лаек, 14 полных комплектов эскимосской меховой одежды, полярной обуви, материалов для её ремонта, необработанных оленьих шкур и т. п. Первоначально предполагалось всё это закупить на Аляске. Тем самым становится понятно, что по крайней мере, 9 сентября 1909 года Амундсен решился на штурм Южного полюса[1]:188.

Новый план Амундсена

В изменившихся условиях Амундсен решил действовать скрытно: накануне выхода в море о его истинных планах знали только два человека: командир «Фрама» Т. Нильсен и брат-адвокат Леон Амундсен. Новый план выглядел так: выход из Кристиании не позднее августа 1910 года, первый и единственный заход в порт — на острове Мадейра, где предстояло объявить команде истинные намерения командира. Далее — путь в Антарктику через Атлантический и Индийский океаны под парусами к Австралии с тем, чтобы пробиться к Ледяному барьеру не позднее нового 1911 года. База была выбрана заблаговременно — Китовая бухта, в своё время отвергнутая Шеклтоном, давшим ей имя. По плану высадка команды должна была произойти 15 января 1911 года. Высадив зимовочный отряд в 10 человек, с разобранным домом, 100 собаками и запасами топлива и провианта на два года вперёд, «Фрам» должен был уйти в Буэнос-Айрес, ставший главной базой морского отряда экспедиции. Вернуться он должен был в октябре 1911 года, дальнейшие планы должны были определить на месте[3]:252.

Задачей берегового отряда становилась разведка ледяного барьера до 80° ю. ш. и доставка туда максимального количества провианта. Склады должны были быть заготовлены до начала южной зимы и полярной ночи — к апрелю 1911 года. Дополнительно следовало забить максимальное число тюленей, чтобы обеспечить собак и людей свежим мясом на всю зиму. Покинуть базу следовало как можно раньше — в августе 1911 года. Курс на полюс должен был прокладываться строго по меридиану. База Амундсена располагалась в 650 км от базы Скотта и почти на один географический градус широты южнее (на 96 км ближе к полюсу)[12]:60. Амундсен писал:

Я не так уж плохо рассчитал график, об этом говорит заключительная фраза моего плана: «…последние участники перехода к полюсу вернутся 25 января». Именно 25 января 1912 года мы возвратились к Фрамхейму[3]:256

Всю первую половину 1910 года. Амундсен вёл уединённый образ жизни, вообще не показываясь на публике. Необходимые работы по экспедиции велись прямо на его вилле «Ураниеборг» в Буннефьорде. На Пасху в Норвегию приехал Роберт Скотт, чтобы испытать моторные сани для экспедиции «Терра Нова» и встретиться с Нансеном и Амундсеном — ведущими полярниками мира, проконсультироваться с ними и обменяться информацией: Скотт рассчитывал, что его экспедиция в Антарктиде и арктическая команда Амундсена будут действовать по единому научно-исследовательскому плану. Амундсен не ответил на письма и телеграммы Скотта, а также на его телефонные звонки[6]:120—121.

Экспедиционное судно

Реконструкция «Фрама» была рекомендована ещё в 1902 году Отто Свердрупом, но судно было поставлено на прикол, лишившись всего парусного вооружения в пожаре 1905 года. После переговоров между руководством военно-морской верфи Хортена и Амундсеном 9 марта 1909 года был заключён договор о переоборудовании «Фрама»: Колин Арчер к тому времени отошёл от дел, но успел провести 1 июня 1908 года генеральную ревизию судна[1]:189. Выяснилось, что обшивка кают была поражена грибком и начала гнить. Подверглись поражению грибком балки верхней палубы и т. п. Нижняя палуба хорошо сохранилась, дубовые конструкции не подверглись гниению, но все еловые панели в трюмах были поражены грибком. Угольные ямы также были поражены гниением, то же самое касалось степсов мачт[13]. Осенью 1909 года «Фрам» был введён в док, корпус был основательно очищен и полностью окрашен в чёрный цвет. Были удалены все деревянные панели и внутренняя обшивка корпуса, все новые деревянные части были пропитаны фенолом или смолой. Были изготовлены новые мачты и оснастка, однако на новые паруса не хватило денег, и потому «Фрам» отправился в путь с некомплектом[3]:299.

Главным изменением была замена двигателя. Паровая машина, служившая Нансену и Свердрупу, была заменена четырёхтактным двухцилиндровым дизельным двигателем с реверсивной тягой. Соответственно, ненужными оказывались угольные ямы, но требовались цистерны на 90 тонн керосина и смазочных материалов, их разместили в бывшей котельной. Баки заполнялись через верхнюю палубу посредством насоса и вентилей с горловинами. Соединительных труб между топливными танками не было. Расходный топливный бак располагался непосредственно в машинном отделении и имел асимметричную форму[13].

Дизельный двигатель имел водяное охлаждение. Он был построен в Стокгольме конструктором Кнутом Сюндбеком и развивал 180 л. с. при 280 об/мин. Расход керосина был 7¾ унций на 1 л. с./час. (около 500 л/сут.). При запасе керосина в 90 тонн дизель «Фрама» мог безостановочно работать 2273 часа (95 суток), обеспечивая скорость 4,5 узла. Однако из-за особенностей конструкции требовалось использование маленького винта (5 футов 9 дюймов = 1,7 м диаметром), малоэффективного в штормовую погоду. Выхлопные газы отводились в трубу, проходящую через кормовую кают-компанию. Выхлоп регулировался по направлению ветра. От главного дизеля работала большая трюмная помпа и вентиляторы машинного отделения для работы в тропиках[13].

Жилые помещения под кормовой полупалубой (8 кают и салон) предназначались для офицерского состава. Носовая кают-компания и жилые помещения в палубной надстройке на баке предназначались для матросов. Камбуз был общий, пища, подаваемая в обоих салонах, — одинаковая. Жилые помещения на юте не имели вентиляции и естественного освещения, поэтому в плавании в экваториальной зоне при работающем дизеле превращались в душегубку. Носовые помещения были более комфортабельными для тропиков, но холодными для полярных широт[3]:300.

Теплоизоляция кают была обновлена: каюты на носу были обиты пробкой и двойной деревянной панелью со слоем просмолённого войлока, каюты на корме были обиты пробкой. Пол — везде покрыт линолеумом. На носу «Фрама» было устроено специальное помещение для хранения мехов, окованное цинковыми листами. За ним располагался шпилевой отсек, оснащённый одноцилиндровым двигателем внутреннего сгорания. Передач было две: ремённая и цепная (предполагалась как аварийная для высоких широт)[13].

Мостик был дополнен штурманской кабиной, отапливаемой охлаждением дизеля. Для отопления и освещения жилых помещений использовался керосин (200-свечовые газокалильные лампы «Люкс»). Электрооборудование с «Фрама» было демонтировано ещё в 1896 году, баки для осветительного керосина располагались на кормовой полупалубе. Была заменена бизань-мачта, имевшая трещину у степса. Из старой бизани был сделан новый бушприт и бом-кливер. Общая площадь парусов по проекту — 6640 кв. футов (616 м²)[13].

Все внутренние помещения судна и переборки были обшиты тремя слоями досок с изоляцией из пробки. Фальшборт был обнесён прочной сеткой, чтобы предотвратить падение собак с палубы. Изнутри он был зашит досками. Вся палуба была накрыта тентом с отверстиями для парусных работ. Это было необходимо для защиты собак от солнца и дождя в тропических широтах. Для перевозки собак палуба была перекрыта дощатыми щитами, расположенными в двух дюймах от основной палубы. Это обеспечивало циркуляцию воздуха, позволяло держать собак в сухости даже в штормовую погоду и очищать щиты от экскрементов[3]:282.

После выхода из Кристиании весной 1910 года осадка «Фрама» достигала 17 футов на носу и 19 футов 5 дюймов на корме, что соответствовало водоизмещению 1100 т[13].

Снаряжение

Провиант и нужды команды

Амундсен всецело следовал опыту Нансена и своему собственному. Выбор консервов полностью повторял рекомендации Нансена, все припасы были тщательно запаяны в жестяные банки и упакованы в деревянные ящики (более 900 их будет выгружено в Антарктиде). Некоторые консервные фабрики Норвегии и США предоставляли большие партии своей продукции безвозмездно — в рекламных целях, что было важно для стеснённого в средствах Амундсена. Пеммикан делался по новому рецепту — с добавлением овощей и овсяной крупы. Данный продукт предназначался для норвежской армии: вооружённые силы надеялись проверить новый рацион в экстремальных условиях[3]:256—257. Армия и в дальнейшем снабжала Амундсена необходимым снаряжением: ему было поставлено 200 списанных одеял, из которых были сшиты лыжные костюмы. Армия предоставила ветрозащитные костюмы, нижнее бельё, штормовые костюмы, сапоги и ботинки, а также большие (всего 15 на 16 мест каждая) и малые армейские палатки[3]:260—262.

Для нужд команды спонсоры предоставили библиотеку (около 3000 томов), писчебумажные принадлежности, игральные карты, граммофон с набором записей, большое количество табачных изделий и спиртных напитков. Амундсен иначе, чем Нансен, смотрел на употребление в экспедициях алкогольных напитков:

Вопрос об алкоголе в полярных путешествиях обсуждался часто. Лично я считаю алкоголь в умеренных количествах лекарством для полярников. Речь идёт, конечно, о людях, находящихся на зимовке. Другое дело — санные переходы. Тут алкоголю не место, как мы все знаем по опыту… надо считаться с весом снаряжения.[3]:264

Норма потребления спиртного составляла: стопка + 15 капель водки по средам и воскресеньям и стакан пунша в субботу вечером. По праздникам полагалась добавка. После штормовых вахт выдавали пунш[3]:265.

Оснащение санного похода

В июле 1910 года в Норвегию было доставлено 100 гренландских лаек. Основой корма для собак были 20 тонн сушёной трески, полученной от аптекаря Фрица Цапфе из Тромсё. Собак разделили на упряжки по десять, подобрав туда животных, ладящих друг с другом. Кормил и тренировал упряжку её будущий каюр из береговой команды. Личная упряжка Амундсена разместилась на капитанском мостике[3]:284.

Экспедиция имела 10 нарт конструкции Нансена, длиной 3,5 м. Они были построены из ясеня, оснащены стальными полозьями и предназначались для любых форм рельефа. Собственный их вес равнялся 80 кг[3]:266—267. Лыж было взято 20 пар (из ореховой древесины длиной 2,4 м) — возможно более длинных для пересечения трещин в ледниках и ещё 10 пар снежных лыж-ракеток. Каждый полярник имел два комплекта походной одежды: для сверхнизких (эскимосские, трёхслойные — из оленьих шкур) и умеренно низких температур — сшитый из шерстяных одеял (сверху накидывались штормовки). На всякий случай было взято 250 обработанных оленьих шкур из Лапландии. Обувью каждый член экспедиции должен был обеспечить себя сам[3]:271.

Научным оснащением экспедиции занимались Нансен и профессор Б. Хелланд-Хансен. «Фрам» был заново оснащён океанографическим оборудованием. Амундсен, Преструд и Ертсен прошли курс океанографии на биологической станции в Бергене. Метеорологическим оборудованием «Фрам» оснастил профессор Х. Мон, однако на зимовке выяснилось, что барографы и термографы не переносят низких температур (Амундсен писал, что термограф в результате показывал график изменения температур на камбузе экспедиционной базы![3]:369). Имелись также два анероида и два гипсотермометра. Для геофизических исследований имелся маятниковый прибор. Навигационное оборудование включало теодолит, два секстанта, три искусственных горизонта (из них один ртутный), бинокли Цейса, четыре спиртовых компаса[3]:273.

Существенной частью снаряжения был дом для зимовки, построенный в саду усадьбы Амундсена в 1910 года братьями Хансом и Йоргеном Стубберудами, причём Йорген был включён в состав экспедиции. Официально дом назывался для прессы «Обсервационной будкой», так как план похода в Антарктику скрывался. Это вызывало много недоумения:

Обычно под наблюдательным пунктом разумеют относительно простое сооружение, в котором можно укрыться от непогоды и ветра. Наш дом был на диво капитальным: тройные стены, двойной пол и потолок. Меблировка — десять удобных коек, плита и стол, к тому же с новёхонькой клеёнкой.

— Ну, ладно, я ещё могу допустить, что им хочется наблюдать в тепле и с удобствами, — говорил Хельмер Хансен, — но клеёнка на столе, этого я не понимаю[3]:276.

Дом имел размер 8 на 4 м в длину и ширину, высота от конька крыши до пола 4 м. Жилой отсек имел площадь 24 м², там располагался общий стол и 10 коек вдоль стен (шесть с одной стороны и четыре с другой в два яруса)[3]:266.

Команда

Амундсен строго подошёл к подбору экипажа. Он отбирал людей, способных работать в команде, подчиняться строгой дисциплине, опытных лыжников и каюров, привыкших работать в условиях полярных стран[3]:254—255.

Амундсен не хотел иметь в полюсной команде учёных, как могущих посягнуть на его авторитет[1]:192—193. На борту «Фрама» не было врача (самым серьёзным заболеванием было обострение язвы желудка, произошедшее у Амундсена). Взамен помощник командира — Фредерик Яльмар Ертсен прошёл курс обучения на дантиста:

Удивительно быстро и уверенно Ертсен справлялся с самыми сложными случаями. Всегда ли его лечение шло на пользу пациенту — это другой вопрос, который я оставлю без ответа. Зубы он рвал с ловкостью фокусника. Раз — он показывает пустые щипцы, два — в этих щипцах уже торчит большой коренной зуб. Судя по крикам, операция эта проходила не совсем безболезненно.[3]:254—255

При отплытии в августе 1910 года на борту «Фрама» было 20 человек, один из них участвовал в экспедиции Нансена, двое — в экспедиции Свердрупа, трое — в экспедиции Амундсена на «Йоа». Состав берегового отряда Амундсен объявил 1 декабря 1910 года[1]:219.

Береговой отряд

  1. Руаль Амундсен (норв. Roald Amundsen) — начальник экспедиции, начальник санной партии в походе к Южному полюсу.
  2. Олаф Бьолан (норв. Olav Bjaaland) — опытный лыжник и плотник.
  3. Оскар Вистинг (норв. Oscar Wisting) — лыжник и каюр. Служил артиллеристом на Хортенской верфи. Амундсен взял его в команду, несмотря на то что Вистинг не умел ходить на лыжах и обращаться с собаками, но быстро всему научился.
  4. Йорген Стубберуд (норв. Jørgen Stubberud) — плотник, участник похода к Земле короля Эдуарда VII.
  5. Кристиан Преструд (норв. Kristian Prestrud) — лейтенант ВМФ Норвегии, непосредственный начальник Вистинга на Хортенской верфи, начальник санной партии к Земле короля Эдуарда VII. В экспедиции проводил метеорологические и прочие измерения.
  6. Фредерик Яльмар Йохансен (норв. Fredrik Hjalmar Johansen) — капитан запаса норвежской армии, участник Норвежской полярной экспедиции в 1893—1896 годах, единственный член команды, включённый в неё по настоянию Нансена. Самый опытный каюр в экспедиции.
  7. Хельмер Хансен (норв. Helmer Hanssen) — лыжник.
  8. Сверре Хассель (норв. Sverre Hassel) — лыжник.
  9. Адольф Хенрик Линдстрём (норв. Adolf Henrik Lindstrøm) — кок и провиантмейстер.

Команда «Фрама» (судовой отряд)

  1. Торвальд Нильсен (норв. Thorvald Nilsen) — старший лейтенант ВМФ Норвегии, командир «Фрама», единственный член команды, посвящённый в истинные цели экспедиции.
  2. Фредерик Яльмар Ертсен (норв. Fredrik Hjalmar Gjertsen) — первый помощник командира, лейтенант ВМФ Норвегии. Исполнял также обязанности судового врача. Изначально Амундсен хотел взять помощником командира Оле Энгельстада, но в 1909 г. тот был убит молнией во время исследований атмосферы.
  3. Людвиг Хансен — матрос.
  4. Карениус Ульсен — кок, юнга (самый молодой участник экспедиции, в 1910 году ему было 18 лет).
  5. Мартин Рихард Рённе — парусный мастер.
  6. Сандвинг — кок. Был списан на берег в Фуншале из-за «неуживчивого характера»[1]:207.
  7. Кнут Сюндбек — швед по национальности, судовой механик (инженер, создавший дизельный двигатель для «Фрама»), сотрудник фирмы Рудольфа Дизеля. Первоначально механиком был Элиассен, но поход в Северное море показал, что он не справляется с обязанностями.
  8. Якоб Нёдтведт — второй механик. Вернулся в Норвегию из Буэнос-Айреса в начале 1912 года.
  9. Хальвард Кристенсен — матрос, произведённый во время плавания в третьего механика, на практике освоивший специальность.
  10. Андреас Бек — матрос, ледовый штурман.
  11. Александр Степанович Кучин — биолог, океанограф. В начале 1912 года он вернулся в Россию из Буэнос-Айреса[14].

В мае — июне 1910 года во время океанографических исследований на борту «Фрама» находился немецкий океанолог Адольф Шрёр.

В Буэнос-Айресе команда «Фрама» пополнилась матросами Хальворсеном, Андерсеном, Ольсеном и Стеллером — немцем, хорошо говорившем по-норвежски[1]:224.

Ход экспедиции

Плавание июня—июля 1910 года

1 мая 1910 года «Фрам» был пришвартован в Акерсхусе у причала Исторического музея для загрузки снаряжения. 2 июня на борту побывала королевская чета, которую принимали Амундсен и Нансен. 3 июня «Фрам» был перебазирован в Буннефьорд, где на борт погрузили разобранный дом для зимовки в Антарктике. Отплыли в 24:00 7 июня в короткий поход по Северному морю и вокруг Британских островов — это было предварительное испытание судового дизеля, во время которого проводились океанографические исследования. Нансен видел отплытие «Фрама» из окна своего кабинета и позже признался сыну Одду, что это был самый горький час его жизни[1]:197. Сильные штормы сократили плавание, к тому же выяснилось, что взятая солярка содержит слишком много тяжёлых фракций и засоряет двигатель. Старший механик Элиассен не справлялся. Первая океанографическая станция была проведена 14 июня, её проводили Кучин и Шрёр. Уже в июле программа работ была свёрнута, а «Фрам» 11 июля вернулся в Берген. Из Стокгольма прислали механика Аспелюнда, который перебрал двигатель заново. Фирма по торговле нефтепродуктами произвела замену солярки на керосин на весьма льготных условиях[3]:279—280. 23 июля «Фрам» вернулся в Кристианию принимать сушёную рыбу, собак и проч. Здесь в истинные цели экспедиции были посвящены помощник командира Ертсен и лейтенант Преструд[1]:200. Элиассен был списан на берег, его заменили Сюндбеком[3]:281.

Путь в Антарктику

9 августа «Фрам» отбыл на Мадейру, куда пришли 6 сентября. В море Амундсен сразу же ввёл на борту строгую дисциплину. Йохансен писал в дневнике:

15 августа. На борту царят военные порядки, действующие очень раздражающе. <…> Я… невольно сравниваю этот поход с первым плаванием «Фрама». Здесь слишком много формальностей, между нами нет спаянности, товарищества, не говоря уже о таком высоком чувстве, как дружба, которая совершенно необходима для такой серьёзной экспедиции. Конечно, со временем всё постепенно наладится.[1]:202—203

Выходя из Ла-Манша, Амундсен отправил Нансену письмо, разъясняющее его истинные планы, и письмо аналогичного содержания, адресованное королю. Стоянка в Фуншале длилась до 9 сентября: были отремонтированы подшипники гребного винта и запасено 35 т пресной воды (её заливали даже в большие шлюпки и топливные баки). 9 сентября произошёл инцидент: местные газеты опубликовали сообщения о походе Амундсена к Южному полюсу. В 18:00 Амундсен собрал команду и разъяснил свои истинные намерения, предложив несогласным вернуться на родину за его счёт[1]:208. Хельмер Хансен описывал это так:

Каждый из нас, один за другим, был спрошен, согласен ли он с этим новым для нас планом и желает ли он одолеть вместо Северного полюса Южный. Результатом было то, что все мы, как один, ответили — да. На этом представление закончилось.[1]:208

В 21:00 9 сентября «Фрам» покинул Мадейру. Следующую остановку предполагалось сделать на Кергелене, но непогода не позволила к нему приблизиться. Переход осуществлялся медленно: «Фрам» был капризным в управлении и валким судном, вдобавок на борту было 97 собак. Экватор пересекли 4 октября, но не стали устраивать церемонии из-за отсутствия свободного места. За всё время было потеряно несколько собак: одну смыло за борт во время шторма, несколько умерли от болезней, но остальных удалось сохранить в форме до умеренных широт. 1 января 1911 года был замечен первый айсберг, 2 января экспедиция пересекла Южный полярный круг. Переход через паковые льды занял четверо суток (исходя из ветров и течений, Нильсен предположил, что существует проход во льдах; предположение подтвердилось). 11 января был замечен Великий ледяной барьер, 14 января 1911 года «Фрам» вошёл в Китовую бухту[3]:314.

Реакция Скотта

Барк «Терра Нова» прибыл в Мельбурн 12 октября 1910 года, где была получена телеграмма Леона Амундсена от 2 октября: «Имею честь сообщить „Фрам“ направляется Антарктику. Амундсен». Сообщение оказало на Скотта самое тягостное действие. Утром 13-го он направил телеграмму Нансену с просьбой о разъяснениях, Нансен ответил: «Не в курсе дела»[1]:212. Пролива Мак-Мёрдо экспедиция Скотта достигла 4 января 1911 года[15]:101.

Зимовка 1911 года

Амундсен ничего не знал о природе шельфового ледника Росса, но полагал, изучая карты 1841 и 1908 годов, что это область материка. Амундсен, Нильсен, Престрюд и Стюбберуд провели предварительную разведку: по плану зимовочную базу собирались строить в 18,5 км от побережья (10 морских миль). В бухте имелось множество тюленей, на которых сразу же развернулась охота. По ходу разведки было решено, что база будет основана в 4 км от побережья.[3]:317

Высадка берегового отряда прошла 15 января, к тому времени собак естественным образом стало 116 голов (из них 10 сук). Перевозка строительных материалов проходила 15—16 января 1911 года (на ней было занято 80 собак, работающих в упряжке по 10 через день), под крышу дом был подведён уже 21 января. Новоселье отпраздновали 28 января, перевезя более 900 ящиков с провиантом, дом получил имя «Фрамхейм»[1]:219.

4 февраля Китовую бухту посетил лейтенант Кемпбелл на барке «Терра Нова» (от базы Скотта — 650 км). Командир Нильсен не стал встречать гостей, но «Фрам» посетили сам Кемпбелл и лейтенант Пеннелл. Позднее Кемпбелл, Пеннелл и доктор Левик по приглашению Амундсена посетили «Фрамхейм» и быстро снялись с места — доставить Скотту подробный отчёт[1]:220. Скотт писал в дневнике 22 февраля:

Не подлежит сомнению, что план Амундсена является серьёзной угрозой нашему. Амундсен находится на 60 миль ближе к полюсу, чем мы. Никогда я не думал, чтоб он смог благополучно доставить на Барьер столько собак. Его план идти на собаках великолепен. Главное, он может выступить в путь в начале года, с лошадьми же это невозможно.[15]:178—179

Во внешний мир известие о встрече конкурирующих экспедиций пришло 28 марта, вызвав бурную реакцию в прессе[6]:157—158.

10 февраля Амундсен, Йохансен, Хансен и Преструд отправились на 80° ю. ш. на трёх санях, достигнув места назначения 14-го числа. Вернулись они 16 февраля, днём ранее «Фрам» покинул Китовую бухту[3]:340.

Последующие походы группы Амундсена на юг базировались на лагере 80-й широты. Дорога размечалась бамбуковыми вехами с чёрными флагами; когда вехи закончились, их отлично заменила сушёная треска. Остававшиеся на базе люди заготовили более 60 т тюленины. В результате трёх походов (до 11 апреля) были заложены склады вплоть до 82° ю. ш., куда были свезены свыше 3000 кг провианта, в том числе 1200 кг тюленины, и горючего. В последнем (апрельском) походе начальник не участвовал: он страдал кровотечениями из прямой кишки и оправился только к июню. Это были последствия травмы, полученной ещё на «Йоа»[6]:149.

Полярная ночь на широте «Фрамхейма» началась 21 апреля 1911 года и длилась до 21 августа. Зимовка проходила в благоприятной обстановке. Зимовщики имели граммофон и набор пластинок, в основном, классического репертуара. Для развлечения служили карты и дартс, а также чтение. Амундсен вспоминал, что во «Фрамхейме» особой популярностью пользовался детектив «Экспресс Рим — Париж»[3]:383. Яльмар Йохансен писал в дневнике:

12 апреля: мы живём теперь поистине роскошно, при хорошей еде и хороших напитках. Сегодня подали великолепный обед: куриный суп, жареную телячью грудинку, спаржу, на десерт — пудинг, из напитков — водку, портвейн, фруктовую воду, кофе и ликёр «Бенедиктин». В двери уже стучится Пасха — впереди целая неделя отдыха и беззаботной жизни. Сегодня вечером настал черёд мне и Преструду основательно помыться: после ужина для двоих человек есть возможность принять в кухне ванну[1]:221.

Всю полярную зиму шла интенсивная подготовка к походу. Амундсен предложил новый способ организации быта в походе к полюсу: провиант включал всего пять видов продуктов: свежее мясо (мороженая тюленина или парная собачатина), сухое молоко (Амундсен особо ценил порошковое молоко, произведённое в США, с примесью сахара и солода[3]:274), шоколад, пеммикан и овсяные галеты. Провиант расфасовывался в деревянные ящики порциями и почти не требовал времени для распаковки. Зимой были доведены до кондиции меховые костюмы и спальные мешки. Олаф Бьолан уменьшил собственный вес саней до 30 кг, когда выяснилось, что поверхность антарктического ледника весьма ровна. Для лучшего рассеивания солнечного света в полярный день армейские палатки были снабжены внешней оболочкой из алой ткани, а внутреннюю оболочку покрасили в чёрный цвет[3]:410-411.

Неудачный выход в сентябре 1911 года

К моменту окончания полярной ночи Амундсеном руководило нетерпение. 1 сентября экспедиция была готова к выходу, в её состав входили 8 человек, кроме Линдстрёма — бессменного хранителя базы, и все собаки — около 90. Первая попытка похода к Южному полюсу была предпринята 8 сентября 1911 года. Йохансен считал этот выход преждевременным, но обязан был подчиниться. Поход оказался неудачным: при температуре −56 °C лыжи не скользили, а собаки не могли спать. Взятая в поход водка замёрзла[3]:427.

Полярники решили добраться до склада на 80° ю. ш., разгрузить там нарты и возвращаться во «Фрамхейм». 16 сентября Амундсен, имевший лучшую собачью упряжку, устремился обратно на базу, не позаботившись о безопасности своих людей, находившихся в более сложных условиях. Возвращение превратилось в неорганизованное бегство, в котором каждый полярник оказался предоставлен сам себе[4]:345. Интервал времени между возвращением членов экспедиции во «Фрамхейм» составил 6 часов. Во «Фрамхейме» даже не был зажжён фонарь, чтобы облегчить отставшим ориентацию в пространстве. На этом пути Йохансен спас менее опытного Преструда от верной смерти в снежной метели и на экстремальном холоде −60 °C — у того пала вся собачья упряжка. У Йохансена даже не было палатки и примуса, их одолжил ему Хассель. Результатом были обморожения ног у трёх человек, лечение которых растянулось[6]:150.

Немедленно по возвращении во «Фрамхейм» Йохансен, основываясь на своём опыте полярных путешествий с Нансеном, подверг резкой критике руководство Амундсена. Раздражённый оппозицией Амундсен исключил Йохансена из полярной партии, несмотря на то, что он был самым опытным каюром экспедиции. Отношения были испорчены окончательно: Амундсен и Йохансен не разговаривали до самого 20 октября. Йохансен вместе с поддержавшими его Преструдом и Стубберудом вместо престижного похода к географическому полюсу были направлены Амундсеном во второстепенную экспедицию к Земле короля Эдуарда VII. Кроме того, капитан Йохансен отныне был подчинён заведомо менее подготовленному тридцатилетнему лейтенанту Преструду[6]:152.

Летний поход группы Преструда

Поход трёх полярников под командованием Преструда к Земле короля Эдуарда VII состоялся антарктическим летом, в ноябре — декабре 1911 года. Перед участниками похода были поставлены следующие задачи:

  1. Дойти до Земли Короля Эдуарда VII и провести там исследования, насколько позволят время и обстоятельства.
  2. Нанести на карту Китовую бухту с её ближайшими окрестностями.
  3. Поддерживать в порядке базу «Фрамхейм» на случай вторичной зимовки[3]:429.

Сроки отправления были предоставлены на выбор самому Преструду. Участники похода базировались на складе 80° ю. ш., добавив туда часть снаряжения и оставив отчёт, найденный группой Амундсена во время возвращения с полюса. У них было двое нарт и 16 ездовых собак[3]:517. Это ограничивало автономность группы 6 неделями.

Группа из трёх полярников покинула «Фрамхейм» 8 ноября 1911 года, добравшись до склада 80° ю. ш. 12 ноября. 16 ноября пересекли 158 меридиан, поскольку не было обнаружено никаких выходов скальных пород из ледника, отряд повернул на север, 23 ноября норвежцы увидели море (обнаруженная бухта позднее получила имя Преструда). От побережья группа направилась на северо-восток и 28 ноября взошла на плато высотой около 300 м. Это были горы Куин-Александра(77°11′ ю. ш. 154°32′ з. д. / 77.183° ю. ш. 154.533° з. д. / -77.183; -154.533 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=-77.183&mlon=-154.533&zoom=14 (O)] (Я)), исследованные Р. Скоттом ещё в 1903 году. Сильная пурга не позволила подняться на вершину горы. Каирн, возведённый группой Преструда 3 декабря 1911 года, сохранился до наших дней и является одним из исторических мест Антарктиды. 16 декабря 1911 года команда вернулась на базу с практически нулевыми результатами[1]:228.

Покорение Южного полюса

Только в октябре 1911 года появились признаки антарктической весны. Тем не менее, погода в сезон 1911/1912 годов была аномально холодной: температуры держались между −30 °C и −20 °C, при норме −15 °C… −10 °C[16].

20 октября в путь отправились пятеро участников полярного похода. У них было 4 нарты и 52 собаки. Сначала Амундсен предполагал сокращать группу по мере похода, чтобы до Полюса добралось не более двух человек, но потом было решено, что бо́льшему отряду легче справиться с трудностями[Прим 1]. Первого склада на 80° ю. ш. достигли 23 октября и устроили двухдневный привал. Начиная с 26 октября экспедиция стала строить снежные пирамиды высотой около 2 м для ориентации в пространстве (частая пасмурная погода на леднике Антарктиды вообще приводит к дезориентации), их воздвигали через каждые 3 мили. Начальные 180 миль пути были размечены шестами с флагами и прочими вехами. Последний из заложенных ранее складов был достигнут 5 ноября в густом тумане. Далее путь проходил по неизвестной территории[3]:446.

9 ноября команда достигла 83° ю. ш., где был заложен большой склад для обратного пути. Здесь пришлось пристрелить нескольких беременных сук, которые были закопаны в снег про запас. 11 ноября показались Трансантарктические горы, самые высокие вершины получили имя Фритьофа Нансена и дона Педро Кристоферсена[3]:447. Здесь были собраны и оставлены на промежуточном складе геологические образцы. 17 ноября команда подошла к границе шельфового ледника[3]:450-451, предстоял подъём на Полярное плато. До полюса оставалось 550 км.

В последний рывок на полюс Амундсен брал провианта на 60 дней, 30-дневный запас оставался на складе 84° ю. ш. Собак к этому времени осталось 42. Было решено подняться на плато, забить 24 собаки и с 18-ю двинуться к полюсу. По пути предполагалось забить ещё шесть собак, в лагерь должны были вернуться 12 животных. Планы полностью оправдались[3]:450-451.

Подъём на плато начался 18 ноября под сенью горы Бетти, названной так в честь старой няньки Амундсена — шведки Элизабет Густавсон. В первый день команда прошла 18,5 км, поднявшись на 600 м над уровнем моря[3]:453. Вистинг и Хансен разведали подъём по леднику высотой около 1300 м, протяжённости которого определить не удалось (он получил имя Акселя Хейберга). Далее были другие перевалы, высотой до 2400 м.[3]:460

21 ноября был пройден 31 км с подъёмом на высоту 1800 м.

Подводя итог этому дню… видишь, на что способны хорошо тренированные собаки. И ведь сани оставались достаточно тяжёлыми. Надо ли говорить что-нибудь ещё, не достаточно ли одного этого факта?[3]:463

Лагерь 21 ноября получил название «Бойни»: каждый каюр убивал своих собак, на которых пал выбор. 24 собаки были разделаны и захоронены в ледник, а также частично съедены на месте. На короткое время выглянуло солнце, после чего удалось определить, что экспедиция достигла 85° 36’ ю. ш. Двухдневный отдых с обильной пищей подкрепил собак, однако дальше команда встретилась с огромными трудностями, о чём свидетельствуют данные этим местам названия: Чёртов ледник и Танцплощадка дьявола. Это были зоны глубоких трещин на высоте 3030 м над уровнем моря и крутой ледник. Обнаруженные дальше горы получили имя Хелланд-Хансена. Амундсен беспокоился: альпинистское оборудование осталось на складе внизу, но удалось найти относительно пологий ледник для подъёма[3]:462.

Температуры всё это время держались на уровне −20 °C при штормовых ветрах, собаки и члены команды страдали от горной болезни. Постоянные штормовые ветры приносили новые проблемы. Амундсен писал:

Ну и вид был у нас! Вистинг, Хансен и я особенно пострадали во время последнего бурана, у каждого из нас левая щека превратилась в сплошную болячку, из которой сочились сукровица с гноем[3]:488.

6 декабря норвежцы достигли наивысшей точки на пути: 3260 м над уровнем моря и в тот же день побили рекорд Шеклтона 1909 года. Нервы команды были на пределе: часто разгорались мелкие склоки[6]:155.

Полюса Амундсен и товарищи достигли 14 декабря в 15:00. Равнина, окружающая его, была названа именем Хокона VII (Шеклтон назвал её в честь Эдуарда VII). Покорение полюса отпраздновали курением сигар, припасённых Бьоланом[6]:156.

Из-за острых дебатов, которыми сопровождались обсуждения отчётов полярных экспедиций и, в частности, конкурирующих утверждений Фредерика Кука и Роберта Пири о достижении ими Северного полюса первыми, Амундсен подошёл к определению географического положения с особой ответственностью. Амундсен полагал, его инструменты позволят определить местоположение с погрешностью не лучше одной морской мили, поэтому он решил «окружать» полюс лыжными пробегами на удалении 10 миль от расчётной точки[3]:493.

Поскольку теодолит был повреждён, обсервация производилось с помощью секстанта. Солнце за 24 часа совершило вокруг лагеря круг, не скрываясь за горизонтом. Выполнив измерения и вычисления, Амундсен определил, что их текущая позиция примерно на 5,5 миль (8,5 километра) удалена от математической точки Южного полюса. Это место было также «окружено» на лыжах[3]:494.

17 декабря Амундсен решил, что находится в истинной точке Южного полюса и предпринял новый 24-часовой цикл измерений, причём каждую обсервацию выполняли два человека с тщательной фиксацией в навигационном журнале. Четверо из пяти путешественников имели квалификацию навигатора (кроме Олафа Бьолана[6]:154).

На этот раз из вычислений Амундсена следовало, что группа находится в 1,5 милях (около 2,4 километра) от полюса, и двое экспедиционеров пометили флагами и «окружили» расчётное место. Таким образом, ради достоверности покорения Южный полюс был «окружён» экспедицией трижды. На полюсе была оставлена шёлковая палатка — «Пульхейм» с письмами Роберту Скотту и королю Норвегии[3]:495.

Возвращение с полюса

Возвращались быстро: Чёртов ледник был достигнут 2 января 1912 года, спуск занял один день. Погода резко испортилась: спустился туман. В тумане 5 января экспедиция едва не пропустила Бойню, которую случайно нашёл Вистинг, наткнувшись на собственную сломанную лыжу[3]:507. В тот же день разыгрался шторм при температуре −23 °C.[3]:507.

7 января норвежцы были у подножья ледника Акселя Хейберга, в том же месте, которое покинули 19 ноября, на высоте 900 м над уровнем моря. Здесь команда приняла новый распорядок: после 28 километров перехода делался 6-часовой привал, затем — новый переход и т. д.[3]:509. После нового сбора геологических данных была убита одна собака (осталось 11), и у подножья ледника в каменной пирамиде были захоронены 17 л керосина в бидоне и спички[3]:510[Прим 2]. У экспедиции было провианта на 35 дней пути и промежуточные склады на каждом градусе широты. С того дня экспедиционеры каждый день ели свежее мясо[3]:511.

Во «Фрамхейм» команда прибыла в 04:00 26 января 1912 года с двумя нартами и 11-ю собаками. Пройденное расстояние составило чуть менее 3000 км, таким образом, за 99 дней пути средний переход составил 36 км[3]:517.

Деятельность морского отряда

15 февраля 1911 года «Фрам» покинул Китовую бухту, имея приказ пройти возможно южнее. Максимально достигнутая им точка была 78° 41’ ю. ш. На тот момент «Фрам» был судном, дальше других зашедших и на севере, и на юге[1]:222. Судно шло вдоль Барьера Росса и с 17 по 23 февраля пробивалось сквозь паковые льды. 11—18 марта «Фрам» испытал сильнейшие штормы, не понеся никаких повреждений. Мыс Горн обогнули 31 марта, прибыв в эстуарий Ла-Плата в первый день Пасхи. Путь от Китовой бухты до Буэнос-Айреса занял 62 дня[1]:224.

30 июня «Фрам» пересёк собственный курс из Хортена, замкнув тем самым кругосветную дистанцию. Капитан Нильсен выделил три месяца для выполнения океанографической программы. К её выполнению приступили 11 июля 1911 года. Было обследовано пространство Южной Атлантики между Южной Америкой и Африкой протяжённостью в 8000 миль, расстояния между океанографическими станциями составляли 100 миль. Всего было проведено 60 станций, взята 891 проба воды и 190 — планктона. Всё это было отправлено в Норвегию для исследований. 29 июля «Фрам» побывал на острове Святой Елены. Океанографическую программу завершили 19 августа, вернувшись в Буэнос-Айрес 1 сентября в 24:00 по местному времени[1]:226.

Здесь команда встретилась с экспедицией Вильгельма Фильхнера на судне «Дойчланд». Во время стоянки команда Нильсена была щедротами дона Педро Кристоферсена обеспечена всем необходимым, включая 50 тыс. л керосина. Кроме того, Кристоферсен поставил на «Фрам» полный комплект парусов и закупил инвентаря и провианта на годы дрейфа (Нильсен имел приказ Амундсена: если что-то случится с береговым отрядом — идти к Берингову проливу, начинать дрейф по первоначальной программе). Кристоферсен обязался направить в Китовую бухту экспедицию, если «Фрам» не появится в Австралии в установленное время[1]:231—232.

Возвращение

5 октября «Фрам» направился эвакуировать отряд Амундсена. В штормовую погоду судно развивало максимальную скорость до 10 узлов. 13 ноября миновали острова Принс-Эдуард. 24 декабря 1911 года появились первые айсберги. Кромки паковых льдов судно достигло 28 декабря. 10 января «Фрам» прибыл в Китовую бухту. Амундсена пока не было. 16 января в Китовую бухту вошло японское судно «Кайнан-мару», его командир Нобу Сирасэ и лейтенант Комура побывали на «Фраме»[3]:523.

Покорители Южного полюса оставили «Фрамхейм» для нужд будущих экспедиций, забрав с собой 39 собак (они будут переданы в Австралии Дугласу Моусону[1]:241). 30 января 1912 года в 20:30 судно покинуло Китовую бухту в густом тумане. Переход через паковые льды занял 5 недель со средней скоростью 2 узла. 7 марта 1912 года «Фрам» пришвартовался в Хобарте. Амундсен собственным кодом связался с братом Леоном, сообщив, что все цели достигнуты. О Скотте в Австралии не было никаких вестей. Леон Амундсен к тому времени продал эксклюзивные права на публикацию материалов о Норвежской полярной экспедиции лондонской газете Daily Chronicle. Гонорар Руаля Амундсена составил 2000 фунтов. Интересно, что неоценимую помощь в заключении договора оказал Эрнест Шеклтон[6]:159—160. По условиям контракта, Амундсену принадлежало исключительное право публикации отчётов и дневников всех участников экспедиции. Они не могли публиковать что-либо без согласия Амундсена на протяжении трёх лет после возвращения[14].

15 марта 1912 года в Хобарте был расторгнут контракт между Амундсеном и Йохансеном, после чего последний был отправлен в Норвегию своим иждивением. 20 марта Амундсен покинул экспедицию, собираясь в Новую Зеландию и Аргентину, «Фраму» надлежало идти в Буэнос-Айрес готовиться к арктической части экспедиции. Вскоре был заключён договор об издании книги об экспедиции с издательством Jacob Dybwads Forlag на 111 тыс. крон — рекордная по тому времени сумма[6]:163. Вновь экспедиция воссоединилась в Буэнос-Айресе 26 мая. Было решено, что «Фрам» останется в Южной Америке, команду отправили на родину за счёт дона Педро Кристоферсена, остался только Нильсен. Сверре Хассель выступил в роли курьера, привезя бумаги Амундсена на родину. Торжественная встреча была устроена в Бергене 1 июля[6]:175.

Доклад Амундсена в Географическом обществе Норвегии был прочитан 9 сентября в присутствии дипломатического корпуса и королевского семейства, «став самым значительным мероприятием Общества за все 25 лет его существования»[6]:180. Нансена при этом не было — он находился в экспедиции на Шпицбергене[6]:180.

15 ноября произошёл скандал в Королевском географическом обществе в Лондоне: президент Общества — лорд Джордж Натаниэл Кёрзон произнёс двусмысленную речь. Амундсен описывал этот эпизод так:

Тщательно взвешивая слова, лорд Керзон обосновал приглашение меня в качестве докладчика, причём особо отметил то обстоятельство, что я приписываю часть нашего успеха собакам, после чего завершил свою речь словами: «Посему предлагаю всем присутствующим грянуть троекратное „ура“ в честь собак», — да ещё подчеркнул саркастический и унизительный смысл своего высказывания успокоительным жестом в мою сторону[2]:57.

Некоторое утешение полярник получил от восторженного приёма в Париже 16 декабря, где он был возведён в достоинство офицера Почётного легиона, и приёма в Риме 19 декабря с аудиенцией у короля Виктора-Эммануила[6]:195.

Стортинг назначил Амундсену почётный оклад в 6000 крон в год, а каждый член экспедиции получил ещё премию в 4000 крон. Премия была также вручена вдове Йохансена[6]:219—220.

После возвращения

Триумф Амундсена был омрачён несколькими смертями: 9 января 1913 года покончил жизнь самоубийством Ялмар Йохансен[6]:200, а 11 февраля в Новую Зеландию прибыл барк «Терра Нова» с сообщением, что 12 ноября 1912 года были обнаружены тела Скотта и его двух товарищей, погибших в конце марта[Прим 3].

Амундсен говорил в одном из интервью:

Я пожертвовал бы славой и всеми деньгами, сумей я таким путём уберечь Скотта от ужасной гибели[1]:244.

Амундсен в тот период находился с лекционным турне в США, дав более 160 выступлений. В одном из писем брату он сообщал:

Печальная судьба Скотта вызвала необыкновенный интерес к моим докладам. Посещаемость, которая начала было падать, снова взлетела на недосягаемую высоту[6]:203.

Им было принято решение перевести «Фрам» из Буэнос-Айреса в Сан-Франциско своим ходом, чтобы продолжить экспедицию по плану 1908 года. Из команды к тому времени выбыл Бьолан, получивший от Амундсена 20 тыс. крон на основание фабрики по выпуску лыж (торговая марка «Пульхейм»)[6]:206.

К тому времени представилась возможность использовать «Фрам» в церемонии открытия Панамского канала. 3 октября 1913 года «Фрам» под командованием Т. Нильсена прибыл в Колон. Поскольку к декабрю канал всё ещё не был открыт, от этой идеи Амундсен отказался[6]:221—222. Переход из Колона обратно в Буэнос-Айрес был очень тяжёл: 100 дней непрерывно продолжались штормы. Деревянная конструкция, выдержавшая две арктических экспедиции и кругосветное плавание, была непоправимо испорчена тропическими древоточцами. Нашествие насекомых 2 января 1914 года уничтожило все бортовые запасы провианта. 18 марта 1914 года скончался матрос Андреас Бек[6]:226—227. Только 25 марта 1914 года «Фрам» прибыл в Монтевидео, нуждаясь в капитальном ремонте.

16 июня 1914 года старое судно вернулось в Хортен и было поставлено на прикол. «Фрам» с 7 июня 1910 года два с половиной раза обогнул земной шар, пройдя 54 тыс. морских миль, по преимуществу — в умеренных и экваториальных водах. 11 августа судно было обследовано классификационным бюро: гниением была поражена вся подводная часть судна, внутренняя и наружная обшивка, палуба и палубные бимсы. Стоимость капитального ремонта оценивалась в 150 тыс. крон, что примерно равнялось стоимости постройки «Фрама»[1]:250—251. Амундсен отказался от правительственной субсидии, что означало прерывание экспедиции на неопределённый срок[1]:251.

С началом Первой мировой войны бо́льшая часть оставшейся команды была призвана на военную службу. 3 августа 1914 года Амундсен передал свой самолёт «Морис-Фарман» в дар армии и просился в военно-воздушную часть[6]:232. В 1917 году «Фрам» был полностью разукомплектован при подготовке новой экспедиции Амундсена на «Мод» по прежнему плану — дрейфа через Ледовитый океан с достижением Северного полюса[1]:251.

В 1928 году близ «Фрамхейма» основал свою базу Little America I американский полярный исследователь Ричард Ивлин Бэрд. Старой базой Амундсена было уже невозможно пользоваться, поскольку она была полностью погребена под снегом[17]:165. По неподтверждённым данным, участок ледника, на котором некогда располагался «Фрамхейм», в 2000-е годы откололся в виде айсберга и был унесён в океан.

Напишите отзыв о статье "Норвежская антарктическая экспедиция (1910—1912)"

Комментарии

  1. Буманн-Ларсен сообщает, что Бьолан, которого собирались отправить обратно, встал перед Амундсеном на колени. С. 154
  2. Хантфорд писал, что в 1950-х годах этот склад был обнаружен. Бидон был полон (Roland Huntford. The Last Place on Earth, p. 533. ISBN 0-340-38101-9).
  3. Брат Амундсена Леон так прокомментировал известия (Буманн-Ларсен, с. 202—203):

    …Экспедиция (Скотта) организовывалась способами, не внушающими доверия. Мне кажется… все должны радоваться, что ты уже побывал на Южном полюсе. Иначе… мгновенно собрали бы новую британскую экспедицию для достижения той же цели, скорее всего ничуть не изменив методику похода. В результате катастрофа следовала бы за катастрофой, как это было в случае с Северо-Западным проходом.

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 Саннес Т. Б. «Фрам»: приключения полярных экспедиций / Пер. с нем. А. Л. Маковкина.. — Л.: Судостроение, 1991. — ISBN 5-7355-0120-8.
  2. 1 2 Амундсен Р. Моя жизнь / Пер. А. и М. Йоргенсен. — Л.: Изд-во Главсевморпути, 1937. — Т. V. — (Собрание сочинений).
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 Амундсен Р. Южный полюс / Пер. Л. Л. Жданова. — Р. Пири. Северный полюс. Р. Амундсен. Южный полюс. — М.: Мысль, 1972.
  4. 1 2 3 Roland Huntford. Scott & Amundsen — Dramatischer Kampf um den Südpol. — Heyne, 2000. — ISBN 3-453-17790-8.
  5. Предисловие В. С. Корякина в кн.: Буманн-Ларсен, с. 6.
  6. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 Буманн-Ларсен, Тур. Амундсен / Пер. Т. В. Доброницкой, Н. Н. Фёдоровой. — М.: Молодая гвардия, 2005. — (Жизнь замечательных людей). — ISBN 5-235-02860-0.
  7. Rubin, Jeff. Antarctica. — Lonely Planet, 2008. — ISBN 9781741045499.
  8. Preston, Diana. A First Rate Tragedy. — London: Constable, 1999. — ISBN 0-09-479530-4.
  9. Plimpton, George. Ernest Shackleton. — DK, 2003. — ISBN 9780789493156.
  10. Нансен-Хейер, Лив. Книга об отце / Пер. с норв. — Л.: Гидрометеоиздат, 1973.
  11. Ладлэм, Г. Капитан Скотт / Пер. В. Я. Голанта. — 2-е изд. — Л.: Гидрометеоиздат, 1989.
  12. Gareth Wood, Eric Jamieson. South Pole. — TouchWood Editions, 1996. — ISBN 9780920663486.
  13. 1 2 3 4 5 6 Amundsen, 1912. Appendix I. Написан коммодором Кристианом Бломом.
  14. 1 2 Г. А. Брегман. [polarpost.ru/Library/Letopis-Severa/main-bregman-kuchin.html Капитан А. С. Кучин] // Ежегодник «Летопись Севера». — Москва: Моск. фил. Геогр. об-ва СССР / Гос. изд-во геогр. лит-ры, 1962. — Т. 3.
  15. 1 2 Скотт, Роберт Фолкон. Экспедиция к Южному полюсу / Пер. В. А. Островского. — М.: Дрофа, 2007. — ISBN 978-5-358-02109-9.
  16. [www.antarcticconnection.com/antarctic/weather/climate.shtml The Antarctic Climate] (англ.). Antarctic Connection. Проверено 17 января 2010. [www.webcitation.org/615E7lEnf Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
  17. Stonehouse, Bernard. Encyclopedia of Antarctica and the southern oceans. — John Wiley and Sons, 2002. — ISBN 9780471986652.

Литература

  • Амундсен Р. Моя жизнь // Собрание сочинений / Пер. А. и М. Йоргенсен. — Л.: Изд-во Главсевморпути, 1937. — Т. V.
  • Амундсен Р. Южный полюс // Р. Пири. Северный полюс Р. Амундсен. Южный полюс / Пер. Л. Л. Жданова. — М.: Мысль, 1972.
  • Буманн-Ларсен, Тур. Амундсен / Пер. Т. В. Доброницкой, Н. Н. Фёдоровой. — М.: Молодая гвардия, 2005. — (Серия ЖЗЛ). — ISBN 5-235-02860-0.
  • Ладлэм, Г. Капитан Скотт / Пер. В. Я. Голанта. — 2-е изд. — Л.: Гидрометеоиздат, 1989.
  • Нансен-Хейер, Лив. Книга об отце / Пер. с норв. — Л.: Гидрометеоиздат, 1973.
  • Саннес Т. Б. «Фрам»: приключения полярных экспедиций / Пер. с нем. А. Л. Маковкина. — Л.: Судостроение, 1991. — ISBN 5-7355-0120-8.
  • Скотт, Роберт Фолкон. Экспедиция к Южному полюсу / Пер. В. А. Островского. — М.: Дрофа, 2007. — ISBN 978-5-358-02109-9.
  • Roald Amundsen. [www.archive.org/search.php?query=creator%3AAmundsen%20title%3Asouth%20AND%20mediatype%3Atexts The South Pole: An Account of the Norwegian Antarctic Expedition in the Fram, 1910—1912. Vol. I—II]. — L.: John Murray, 1912.
  • Roland Huntford. Scott & Amundsen — Dramatischer Kampf um den Südpol. — Heyne, 2000. — ISBN 3-453-17790-8.

Ссылки

  • [www.coolantarctica.com/Antarctica%20fact%20file/History/roald%20amundsen.htm Экспедиция Амундсена на сайте coolantarctica.com]  (англ.)  (Проверено 16 августа 2010)

Отрывок, характеризующий Норвежская антарктическая экспедиция (1910—1912)

– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
– Они! Батюшки родимые!.. Ей богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.


Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери: непреодолимое любопытство удерживало его.
Их было двое. Один – офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой – очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на палку и прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив сам с собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они вводили лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв локоть руки, расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.
– Bonjour la compagnie! [Почтение всей компании!] – весело проговорил он, улыбаясь и оглядываясь вокруг себя. Никто ничего не отвечал.
– Vous etes le bourgeois? [Вы хозяин?] – обратился офицер к Герасиму.
Герасим испуганно вопросительно смотрел на офицера.
– Quartire, quartire, logement, – сказал офицер, сверху вниз, с снисходительной и добродушной улыбкой глядя на маленького человека. – Les Francais sont de bons enfants. Que diable! Voyons! Ne nous fachons pas, mon vieux, [Квартир, квартир… Французы добрые ребята. Черт возьми, не будем ссориться, дедушка.] – прибавил он, трепля по плечу испуганного и молчаливого Герасима.
– A ca! Dites donc, on ne parle donc pas francais dans cette boutique? [Что ж, неужели и тут никто не говорит по французски?] – прибавил он, оглядываясь кругом и встречаясь глазами с Пьером. Пьер отстранился от двери.
Офицер опять обратился к Герасиму. Он требовал, чтобы Герасим показал ему комнаты в доме.
– Барин нету – не понимай… моя ваш… – говорил Герасим, стараясь делать свои слова понятнее тем, что он их говорил навыворот.
Французский офицер, улыбаясь, развел руками перед носом Герасима, давая чувствовать, что и он не понимает его, и, прихрамывая, пошел к двери, у которой стоял Пьер. Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в это самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося Макара Алексеича с пистолетом в руках. С хитростью безумного Макар Алексеич оглядел француза и, приподняв пистолет, прицелился.
– На абордаж!!! – закричал пьяный, нажимая спуск пистолета. Французский офицер обернулся на крик, и в то же мгновенье Пьер бросился на пьяного. В то время как Пьер схватил и приподнял пистолет, Макар Алексеич попал, наконец, пальцем на спуск, и раздался оглушивший и обдавший всех пороховым дымом выстрел. Француз побледнел и бросился назад к двери.
Забывший свое намерение не открывать своего знания французского языка, Пьер, вырвав пистолет и бросив его, подбежал к офицеру и по французски заговорил с ним.
– Vous n'etes pas blesse? [Вы не ранены?] – сказал он.
– Je crois que non, – отвечал офицер, ощупывая себя, – mais je l'ai manque belle cette fois ci, – прибавил он, указывая на отбившуюся штукатурку в стене. – Quel est cet homme? [Кажется, нет… но на этот раз близко было. Кто этот человек?] – строго взглянув на Пьера, сказал офицер.
– Ah, je suis vraiment au desespoir de ce qui vient d'arriver, [Ах, я, право, в отчаянии от того, что случилось,] – быстро говорил Пьер, совершенно забыв свою роль. – C'est un fou, un malheureux qui ne savait pas ce qu'il faisait. [Это несчастный сумасшедший, который не знал, что делал.]
Офицер подошел к Макару Алексеичу и схватил его за ворот.
Макар Алексеич, распустив губы, как бы засыпая, качался, прислонившись к стене.
– Brigand, tu me la payeras, – сказал француз, отнимая руку.
– Nous autres nous sommes clements apres la victoire: mais nous ne pardonnons pas aux traitres, [Разбойник, ты мне поплатишься за это. Наш брат милосерд после победы, но мы не прощаем изменникам,] – прибавил он с мрачной торжественностью в лице и с красивым энергическим жестом.
Пьер продолжал по французски уговаривать офицера не взыскивать с этого пьяного, безумного человека. Француз молча слушал, не изменяя мрачного вида, и вдруг с улыбкой обратился к Пьеру. Он несколько секунд молча посмотрел на него. Красивое лицо его приняло трагически нежное выражение, и он протянул руку.
– Vous m'avez sauve la vie! Vous etes Francais, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз,] – сказал он. Для француза вывод этот был несомненен. Совершить великое дело мог только француз, а спасение жизни его, m r Ramball'я capitaine du 13 me leger [мосье Рамбаля, капитана 13 го легкого полка] – было, без сомнения, самым великим делом.
Но как ни несомненен был этот вывод и основанное на нем убеждение офицера, Пьер счел нужным разочаровать его.
– Je suis Russe, [Я русский,] – быстро сказал Пьер.
– Ти ти ти, a d'autres, [рассказывайте это другим,] – сказал француз, махая пальцем себе перед носом и улыбаясь. – Tout a l'heure vous allez me conter tout ca, – сказал он. – Charme de rencontrer un compatriote. Eh bien! qu'allons nous faire de cet homme? [Сейчас вы мне все это расскажете. Очень приятно встретить соотечественника. Ну! что же нам делать с этим человеком?] – прибавил он, обращаясь к Пьеру, уже как к своему брату. Ежели бы даже Пьер не был француз, получив раз это высшее в свете наименование, не мог же он отречься от него, говорило выражение лица и тон французского офицера. На последний вопрос Пьер еще раз объяснил, кто был Макар Алексеич, объяснил, что пред самым их приходом этот пьяный, безумный человек утащил заряженный пистолет, который не успели отнять у него, и просил оставить его поступок без наказания.
Француз выставил грудь и сделал царский жест рукой.
– Vous m'avez sauve la vie. Vous etes Francais. Vous me demandez sa grace? Je vous l'accorde. Qu'on emmene cet homme, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз. Вы хотите, чтоб я простил его? Я прощаю его. Увести этого человека,] – быстро и энергично проговорил французский офицер, взяв под руку произведенного им за спасение его жизни во французы Пьера, и пошел с ним в дом.
Солдаты, бывшие на дворе, услыхав выстрел, вошли в сени, спрашивая, что случилось, и изъявляя готовность наказать виновных; но офицер строго остановил их.
– On vous demandera quand on aura besoin de vous, [Когда будет нужно, вас позовут,] – сказал он. Солдаты вышли. Денщик, успевший между тем побывать в кухне, подошел к офицеру.
– Capitaine, ils ont de la soupe et du gigot de mouton dans la cuisine, – сказал он. – Faut il vous l'apporter? [Капитан у них в кухне есть суп и жареная баранина. Прикажете принести?]
– Oui, et le vin, [Да, и вино,] – сказал капитан.


Французский офицер вместе с Пьером вошли в дом. Пьер счел своим долгом опять уверить капитана, что он был не француз, и хотел уйти, но французский офицер и слышать не хотел об этом. Он был до такой степени учтив, любезен, добродушен и истинно благодарен за спасение своей жизни, что Пьер не имел духа отказать ему и присел вместе с ним в зале, в первой комнате, в которую они вошли. На утверждение Пьера, что он не француз, капитан, очевидно не понимая, как можно было отказываться от такого лестного звания, пожал плечами и сказал, что ежели он непременно хочет слыть за русского, то пускай это так будет, но что он, несмотря на то, все так же навеки связан с ним чувством благодарности за спасение жизни.
Ежели бы этот человек был одарен хоть сколько нибудь способностью понимать чувства других и догадывался бы об ощущениях Пьера, Пьер, вероятно, ушел бы от него; но оживленная непроницаемость этого человека ко всему тому, что не было он сам, победила Пьера.
– Francais ou prince russe incognito, [Француз или русский князь инкогнито,] – сказал француз, оглядев хотя и грязное, но тонкое белье Пьера и перстень на руке. – Je vous dois la vie je vous offre mon amitie. Un Francais n'oublie jamais ni une insulte ni un service. Je vous offre mon amitie. Je ne vous dis que ca. [Я обязан вам жизнью, и я предлагаю вам дружбу. Француз никогда не забывает ни оскорбления, ни услуги. Я предлагаю вам мою дружбу. Больше я ничего не говорю.]
В звуках голоса, в выражении лица, в жестах этого офицера было столько добродушия и благородства (во французском смысле), что Пьер, отвечая бессознательной улыбкой на улыбку француза, пожал протянутую руку.
– Capitaine Ramball du treizieme leger, decore pour l'affaire du Sept, [Капитан Рамбаль, тринадцатого легкого полка, кавалер Почетного легиона за дело седьмого сентября,] – отрекомендовался он с самодовольной, неудержимой улыбкой, которая морщила его губы под усами. – Voudrez vous bien me dire a present, a qui' j'ai l'honneur de parler aussi agreablement au lieu de rester a l'ambulance avec la balle de ce fou dans le corps. [Будете ли вы так добры сказать мне теперь, с кем я имею честь разговаривать так приятно, вместо того, чтобы быть на перевязочном пункте с пулей этого сумасшедшего в теле?]
Пьер отвечал, что не может сказать своего имени, и, покраснев, начал было, пытаясь выдумать имя, говорить о причинах, по которым он не может сказать этого, но француз поспешно перебил его.
– De grace, – сказал он. – Je comprends vos raisons, vous etes officier… officier superieur, peut etre. Vous avez porte les armes contre nous. Ce n'est pas mon affaire. Je vous dois la vie. Cela me suffit. Je suis tout a vous. Vous etes gentilhomme? [Полноте, пожалуйста. Я понимаю вас, вы офицер… штаб офицер, может быть. Вы служили против нас. Это не мое дело. Я обязан вам жизнью. Мне этого довольно, и я весь ваш. Вы дворянин?] – прибавил он с оттенком вопроса. Пьер наклонил голову. – Votre nom de bapteme, s'il vous plait? Je ne demande pas davantage. Monsieur Pierre, dites vous… Parfait. C'est tout ce que je desire savoir. [Ваше имя? я больше ничего не спрашиваю. Господин Пьер, вы сказали? Прекрасно. Это все, что мне нужно.]
Когда принесены были жареная баранина, яичница, самовар, водка и вино из русского погреба, которое с собой привезли французы, Рамбаль попросил Пьера принять участие в этом обеде и тотчас сам, жадно и быстро, как здоровый и голодный человек, принялся есть, быстро пережевывая своими сильными зубами, беспрестанно причмокивая и приговаривая excellent, exquis! [чудесно, превосходно!] Лицо его раскраснелось и покрылось потом. Пьер был голоден и с удовольствием принял участие в обеде. Морель, денщик, принес кастрюлю с теплой водой и поставил в нее бутылку красного вина. Кроме того, он принес бутылку с квасом, которую он для пробы взял в кухне. Напиток этот был уже известен французам и получил название. Они называли квас limonade de cochon (свиной лимонад), и Морель хвалил этот limonade de cochon, который он нашел в кухне. Но так как у капитана было вино, добытое при переходе через Москву, то он предоставил квас Морелю и взялся за бутылку бордо. Он завернул бутылку по горлышко в салфетку и налил себе и Пьеру вина. Утоленный голод и вино еще более оживили капитана, и он не переставая разговаривал во время обеда.
– Oui, mon cher monsieur Pierre, je vous dois une fiere chandelle de m'avoir sauve… de cet enrage… J'en ai assez, voyez vous, de balles dans le corps. En voila une (on показал на бок) a Wagram et de deux a Smolensk, – он показал шрам, который был на щеке. – Et cette jambe, comme vous voyez, qui ne veut pas marcher. C'est a la grande bataille du 7 a la Moskowa que j'ai recu ca. Sacre dieu, c'etait beau. Il fallait voir ca, c'etait un deluge de feu. Vous nous avez taille une rude besogne; vous pouvez vous en vanter, nom d'un petit bonhomme. Et, ma parole, malgre l'atoux que j'y ai gagne, je serais pret a recommencer. Je plains ceux qui n'ont pas vu ca. [Да, мой любезный господин Пьер, я обязан поставить за вас добрую свечку за то, что вы спасли меня от этого бешеного. С меня, видите ли, довольно тех пуль, которые у меня в теле. Вот одна под Ваграмом, другая под Смоленском. А эта нога, вы видите, которая не хочет двигаться. Это при большом сражении 7 го под Москвою. О! это было чудесно! Надо было видеть, это был потоп огня. Задали вы нам трудную работу, можете похвалиться. И ей богу, несмотря на этот козырь (он указал на крест), я был бы готов начать все снова. Жалею тех, которые не видали этого.]
– J'y ai ete, [Я был там,] – сказал Пьер.
– Bah, vraiment! Eh bien, tant mieux, – сказал француз. – Vous etes de fiers ennemis, tout de meme. La grande redoute a ete tenace, nom d'une pipe. Et vous nous l'avez fait cranement payer. J'y suis alle trois fois, tel que vous me voyez. Trois fois nous etions sur les canons et trois fois on nous a culbute et comme des capucins de cartes. Oh!! c'etait beau, monsieur Pierre. Vos grenadiers ont ete superbes, tonnerre de Dieu. Je les ai vu six fois de suite serrer les rangs, et marcher comme a une revue. Les beaux hommes! Notre roi de Naples, qui s'y connait a crie: bravo! Ah, ah! soldat comme nous autres! – сказал он, улыбаясь, поело минутного молчания. – Tant mieux, tant mieux, monsieur Pierre. Terribles en bataille… galants… – он подмигнул с улыбкой, – avec les belles, voila les Francais, monsieur Pierre, n'est ce pas? [Ба, в самом деле? Тем лучше. Вы лихие враги, надо признаться. Хорошо держался большой редут, черт возьми. И дорого же вы заставили нас поплатиться. Я там три раза был, как вы меня видите. Три раза мы были на пушках, три раза нас опрокидывали, как карточных солдатиков. Ваши гренадеры были великолепны, ей богу. Я видел, как их ряды шесть раз смыкались и как они выступали точно на парад. Чудный народ! Наш Неаполитанский король, который в этих делах собаку съел, кричал им: браво! – Га, га, так вы наш брат солдат! – Тем лучше, тем лучше, господин Пьер. Страшны в сражениях, любезны с красавицами, вот французы, господин Пьер. Не правда ли?]
До такой степени капитан был наивно и добродушно весел, и целен, и доволен собой, что Пьер чуть чуть сам не подмигнул, весело глядя на него. Вероятно, слово «galant» навело капитана на мысль о положении Москвы.
– A propos, dites, donc, est ce vrai que toutes les femmes ont quitte Moscou? Une drole d'idee! Qu'avaient elles a craindre? [Кстати, скажите, пожалуйста, правда ли, что все женщины уехали из Москвы? Странная мысль, чего они боялись?]
– Est ce que les dames francaises ne quitteraient pas Paris si les Russes y entraient? [Разве французские дамы не уехали бы из Парижа, если бы русские вошли в него?] – сказал Пьер.
– Ah, ah, ah!.. – Француз весело, сангвинически расхохотался, трепля по плечу Пьера. – Ah! elle est forte celle la, – проговорил он. – Paris? Mais Paris Paris… [Ха, ха, ха!.. А вот сказал штуку. Париж?.. Но Париж… Париж…]
– Paris la capitale du monde… [Париж – столица мира…] – сказал Пьер, доканчивая его речь.
Капитан посмотрел на Пьера. Он имел привычку в середине разговора остановиться и поглядеть пристально смеющимися, ласковыми глазами.