Нортон I

Джошуа Абрахам Нортон
Joshua Abraham Norton
Император Нортон I
Род деятельности:	самозваный император Соединённых Штатов и протектор Мексики
Дата рождения:	предположительно 1819 год
Место рождения:	Лондон
Дата смерти:	8 января 1880(1880-01-08)
Место смерти:	Сан-Франциско
Отец:	Джон Нортон
Мать:	Сара Норден

Джо́шуа А́брахам Но́ртон (англ. Joshua Abraham Norton; пред. 1819 — 8 января 1880 года) — житель США, присвоивший себе в 1859 году титул Его Императорское Величество император Соединённых Штатов Нортон I и Протектор Мексики.

Джошуа Нортон родился в Лондоне, детство и молодость провёл в Южной Африке. В 1849 году Нортон эмигрировал в Сан-Франциско, получив в наследство имущество своего отца стоимостью в 40 тысяч долларов. Нортон занимался бизнесом, пока не прогорел, вложив все деньги в перуанский рис. Проиграв судебный процесс, в котором Нортон пытался аннулировать свой рисовый контракт, он покинул Сан-Франциско. Спустя несколько лет Нортон вернулся, вероятно, повредившись в уме, и провозгласил себя императором Соединённых Штатов. Нортон не имел политической власти, и его влияние сказывалось только на окружающих, которые воспринимали его с юмором. К нему относились с почтением — денежные знаки, которые он подписывал, принимались во всех магазинах и заведениях, которые он посещал.

Несмотря на то, что его считали сумасшедшим (или, по крайней мере, очень эксцентричным), граждане Сан-Франциско почитали «его императорское величество» и внимательно следили за его деятельностью, «указами» и «декретами». Наиболее известен его «указ», в котором он приказывал силой распустить Конгресс США (указ был проигнорирован Конгрессом и армией Соединённых Штатов). Также известны его декреты, призывающие построить мост и туннель через залив Сан-Франциско. 8 января 1880 года во время прогулки по улицам города Нортон упал и умер. На его похороны пришли 30 тысяч человек. В декабре 2004 года была выдвинута идея назвать мост от Сан-Франциско до Окленда его именем — именно его призывал построить Нортон в одном из своих декретов, однако идея не получила дальнейшего развития.

Ранние годы

Джошуа Абрахам Нортон родился в Лондоне, однако учёные до сих пор спорят о точной дате и месте его рождения. В его некрологе, опубликованном газетой «Сан-Франциско Кроникл», «согласно наиболее точной доступной информации», была процитирована надпись на серебряной табличке на его гробе, которая гласила: «возраст около 65». Соответственно, 1815 год является наиболее вероятным годом его рождения. Другие источники говорят, что он был рождён 4 февраля в Лондоне. Иммиграционные данные свидетельствуют, что ему было 2 года в 1820 году, когда его родители переехали в Южную Африку. Южноафриканские генеалоги предполагают, что его родителями были Джон Нортон (умер в августе 1848) и Сара Норден, сестра известного в Южной Африке еврейского предпринимателя Бенджамена Нордена.

Нортон эмигрировал из Южной Африки в Сан-Франциско в 1849 году, получив от отца в наследство 40 тысяч долларов. Он довольно удачно пустил эти средства в дело и к 1852 году заработал на сделках с недвижимостью 250 000 $. Нортону показалось, что он обнаружил перспективную рыночную возможность, когда Китайская империя, стоявшая перед угрозой голода, наложила запрет на экспорт риса. В результате цена риса резко возросла с 9 до 79 центов за килограмм. Нортон решил скупить полностью груз корабля «Глейд», который привёз 91 тонну риса — он дал задаток 2000 долларов и должен был внести ещё 23 000 в течение 30 дней. На следующий день в гавань Сан-Франциско вошёл ещё один корабль с грузом риса из Перу. Его экипаж сообщил, что за ним идут ещё несколько кораблей. Цена на рис рухнула и стала ниже, чем до прихода новостей из Китая. Нортон постарался расторгнуть договор, судился два с половиной года и в итоге проиграл тяжбу. В 1858 году Нортон объявил себя банкротом и на время исчез из города. Неизвестно, замечались ли за Нортоном странности до финансовых неурядиц, однако именно после банкротства у Нортона стали замечать отклонения, а в его поведении наметились симптомы мании величия.

Самопровозглашение

17 сентября 1859 года Джошуа Абрахам Нортон явился в редакции нескольких газет Сан-Франциско, чтобы разместить объявление, в котором он сообщал, что по просьбе большинства жителей страны объявляет себя императором. Объявления не опубликовали, однако факт всё-таки получил огласку, и Нортон стал популярен. Он участвовал во всех общественных мероприятиях, издавал «декреты», «снижал» налоги.

По императивному требованию значительного большинства граждан этих Соединённых Штатов, я, Джошуа Нортон, ранее из Алгоа Бэй, Мыс Доброй Надежды, а сейчас, последние 9 лет и 10 месяцев из С.Ф., Кал., декларирую и провозглашаю себя Императором этих Соединённых Штатов и облечённый таким образом принадлежащей мне властью сим приказываю и предписываю представителям различных штатов собраться в Музыкальном холле города 1-го дня февраля, затем тотчас же произвести такие улучшения в существующих законах, которые устранят всё зло в стране и таким образом обеспечат непоколебимую веру в существование стабильности и целостности, как в стране, так и за её пределами. Нортон I, Император Соединённых Штатов.

Объявление впервые было перепечатано как шутка редактором газеты Бюллетень Сан-Франциско. Позднее Нортон добавил к своему титулу «Протектор Мексики». Таким образом было положено начало беспрецедентному и причудливому 21-летнему «правлению императора».

В соответствии со своей новой ролью «императора» Нортон начал провозглашать указы. Приняв «абсолютный контроль» над страной, он больше не видел необходимости в существовании законодательного органа, Конгресса США. 12 декабря 1859 года он издал указ о том, что «распускает» Конгресс Соединённых Штатов:

... мошенничество и коррупция препятствуют выражению гласа народа, происходит постоянное открытое попирание законов группами, партиями, фракциями и чрезмерным влиянием политических сект; поэтому гражданин не имеет защиты личности и собственности, хотя он должен пропорционально оплачивать содержание правительства — в соответствии с изложенным, Мы настоящим запрещаем Конгресс и следовательно он теперь запрещён, и Мы приказываем и желаем, чтобы представители всех заинтересованных сторон явились в Музыкальный холл этого города 1-го февраля следующего года и сей же час предприняли более эффективные шаги по исцелению всего перечисленного зла.

Эксцентричное поведение

Одеждой императора были старые армейские сапоги и шинель, он ходил пешком или ездил на велосипеде, патрулировал улицы и проверял, как полицейские выполняют свою работу. Если император видел, что кто-то совершает доброе дело, то присваивал этому человеку дворянский титул.

Когда жители Сан-Франциско встречали императора, они воздавали ему почести. Как правило, у императора не было при себе денег, и они не были ему нужны. Императора бесплатно кормили в ресторанах, а в магазинах бесплатно давали понравившиеся ему вещи. На ресторанах и магазинах, которые нравились императору, размещалась табличка с надписью «Посещается Его Величеством Императором Нортоном Первым» (англ. By Appointment to his Majesty, Emperor Norton the First) — количество клиентов у таких ресторанов и магазинов увеличивалось (на некоторых ресторанах города такие таблички есть и сейчас).

Город также оплачивал императору жильё. Иногда император расплачивался банкнотами, специально изготовленными для него, с его собственным изображением; банкноты охотно принимались к оплате и имели коллекционную ценность. Банки обналичивали такие банкноты долларами США, когда их предъявляли для погашения. Датой погашения бондов был указан 1880 год. На любой театральной премьере для императора и его двух собак (Буммера и Лазаруса) были зарезервированы три места. Этой троице также было разрешено посещать заседания Академии наук Сан-Франциско и слушать дискуссии учёных мужей. Император был почётным и бесплатным пассажиром каботажных пароходов.

Император Нортон издавал декреты и передавал их в газеты, которые охотно печатали их. Многие люди находили это забавным и зачастую покупали газеты только затем, чтобы прочитать новый указ императора. Однако многие декреты заставляли людей задуматься. Например, Нортон своим указом отстранил от должности губернатора Виргинии Уайза за то, что губернатор приказал повесить Джона Брауна. Аболиционист Браун пытался бороться с войсками штата всего с 17 сторонниками, что, по мнению императора, явно указывало на душевную болезнь Брауна. Нортон приказал вместо казни отправить Брауна в больницу на лечение. Нортон запретил казнить Брауна, и многие жители Сан-Франциско были с ним согласны. Казнь Брауна послужила одной из предпосылок к началу Гражданской войны в США, которая началась шестнадцать месяцев спустя, а песня «Тело Джона Брауна» стала походной песней северян.

Ещё одним указом Император Нортон вводил штраф в 25 долларов и запрещал употреблять слово «Фриско» вместо названия города Сан-Франциско. Даже сегодня жители Сан-Франциско призывают гостей города не называть великий город «Фриско».

Однажды ночью новенький молодой полисмен арестовал императора Нортона. Полисмен решил, что человек, называющий себя императором США, может быть опасен. Ночью в участок срочно прибыли судья и начальник полиции и с извинениями освободили императора. С тех пор полицейские Сан-Франциско выказывали уважение императору, при встрече отдавая ему честь.

В Сан-Франциско уже в те времена жила большая китайская диаспора. Некоторые жители Сан-Франциско считали, что в городе живёт слишком много китайцев. Был организован антикитайский комитет, и его члены намеревались устроить погром в китайском районе. Многие об этом плане знали, но никто не предпринимал никаких действий, чтобы остановить насилие. Однажды ночью члены комитета после митинга направились в китайский квартал. Когда погромщики были уже у цели, дорогу им преградил человек, который стоял один посреди улицы, низко опустив голову, не двигаясь; казалось, что он молится. Толпа погромщиков молча остановилась. Они узнали синюю униформу и позолоченные пуговицы мундира императора. Толпа медленно и бесшумно повернула назад.

Возможно, самым известным декретом императора Нортона был указ, предписывающий руководству городов Сан-Франциско и Окленд соединить города мостом, который приказывалось перекинуть через небольшой островок в гавани Сан-Франциско. Руководители городов указ проигнорировали, и император издал декрет об отстранении их от должностей в случае дальнейшего неисполнения его указов. В 1872 году расстроенный игнорированием его предыдущего указа Нортон провозгласил:

Настоящим мы извещаем граждан Сан-Франциско и Окленда о нашем декрете, предписывающем выделить средства для проведения конкурса проектов для строительства подвесного моста от оконечности Окленда через Козий остров, а также туннеля, дабы установить наилучшие из проектов. Также настоящим уведомляем граждан, что поелику до настоящего времени выказывалось пренебрежение предписаниям наших декретов, понеже настоящим мы устанавливаем, что наша воля должна быть полностью исполнена, и мы приказываем армии арестовать обоих градоначальников, ежели они будут и далее упорствовать и пренебрегать нашими декретами. Подписано нашей собственной императорской рукой и скреплено печатью, в Сан-Франциско, сего дня сентября 17-го числа, года 1872.

Конечно, градоначальники остались при должностях, а мост и туннель не построили. Однако спустя годы были построены мост между Сан-Франциско и Оклендом и тоннель под заливом Сан-Франциско практически по тому же маршруту, что и предписывал в своём декрете император.

Смерть и похороны «Императора»

Во время прогулки 8 января 1880 года император Нортон упал и умер на углу Калифорния-стрит и Дюпон-стрит (сейчас Грант-авеню). На следующий день газета «Сан-Франциско Кроникл» напечатала четыре слова на французском языке на весь центральный разворот газеты: «LE ROI EST MORT» («Король умер»). Газета сообщила о смерти одного из самых известных граждан города. В статье сообщалось, что у Джошуа Нортона не оказалось настоящих денег для оплаты похорон.

Другая ведущая городская газета, «Morning Call», напечатала статью на первой странице с заголовком: «Нортон Первый, Божьей милостью Император этих Соединённых Штатов и Протектор Мексики, окончил свою жизнь».

Очень быстро стало очевидным, что, вопреки слухам, Нортон умер в полной нищете. При нём нашли только 5-6 долларов мелочью, а при осмотре его комнаты в пансионе были найдены один соверен стоимостью около $2.50, коллекция тростей, его скорее бутафорская сабля, несколько головных уборов (цилиндр, котелок, армейская кепка и головной убор, подошедший бы военному капельмейстеру). Кроме этого были найдены французский франк 1828 года, несколько «имперских бондов», которые он продавал туристам с процентной ставкой 7 % (однако на некоторых бондах было указано 5 %). Любопытно, что указанным годом погашения бондов оказался год смерти императора. Также там были две фальшивые телеграммы, первая как будто от российского императора Александра II, в которой он поздравлял Нортона с его грядущим бракосочетанием с королевой Викторией, вторая от президента Франции, в которой тот якобы предостерегал, что такой союз может пагубно сказаться на мире во всем мире. Также были найдены его письма к королеве Виктории и 98 акций выработанной золоторудной шахты.

Практически немедленно представители деловых кругов города собрали необходимую для похорон сумму. На похороны, по различным данным, пришли от 10 до 30 тысяч человек (в те времена в Сан-Франциско проживали 210 тысяч человек). Уважение усопшему посчитали нужным выказать «…все классы от капиталистов до бедняков, священники, карманники, нарядные леди и те, кто оказывал помощь отверженным социумом». Похоронная процессия растянулась в длину на две мили (3 км).

Спустя 54 года его останки были перенесены на другое кладбище Сан-Франциско, и даже тогда император всё ещё вызывал уважение горожан. В городе приспустили флаги, сотни человек пришли на церемонию, которая включала и военные почести. Городской муниципальный оркестр играл соответствующую событию музыку, а воины батальона 159-го пехотного полка США произвели троекратный салют. На новом гранитном надгробии выбили:

«Нортон I, император Соединённых Штатов и протектор Мексики».

Память

• Эксцентричный характер Нортона был запечатлён Марком Твеном в образе короля в «Приключениях Гекльберри Финна».
• Нортон является персонажем романа «Потерпевшие кораблекрушение» Р. Л. Стивенсона («The Wrecker», 1892):

…Из всех наших посетителей мне больше всего нравился император Нортон. Упомянув его, я прихожу к выводу, что ещё не воздал должное обитателям Сан-Франциско. В каком другом городе безобидный сумасшедший, воображающий себя императором обеих Америк, был бы окружён таким ласковым вниманием? Где ещё уличные прохожие стали бы считаться с его иллюзиями? Где ещё банкиры и торговцы пускали бы его в свои конторы, брали бы его чеки, соглашались бы выплачивать ему «небольшие налоги»? Где ещё ему позволили бы присутствовать на торжественных актах в школах и колледжах и обращаться к присутствующим с речью? Где ещё на всём божьем свете мог бы он, заказав и — съев в ресторане самые изысканные блюда, спокойно уйти и ничего не заплатить? Говорили даже, что он был очень привередлив и, оставшись недоволен, грозил вовсе прекратить посещения такого ресторана.

• История Нортона, возможно, послужила основой для написания Сельмой Лагерлёф романа «Император Португальский» («Kejsarn av Portugallien», 1914).
• В 1939 году братством E Clampus Vitus на стене транспортного терминала в гавани была установлена бронзовая плита с надписью: «Остановись, путник, и вырази признательность Нортону I».
• Джошуа Нортону посвящена глава «Три сентября и январь» комикса Нила Геймана «The Sandman».
• В нескольких романах Кристофера Мура есть персонаж по имени «император Сан-Франциско», с отсылкой к биографической справке о его Величестве Нортоне I.

Литература

• Floyd E. Randall. The good, the bad and the mad: some weird people in American history. — Fall River Press, 2005. — P. 176. — ISBN 978-0760766002.  (англ.)
• Cowan, Robert Ernest. «Norton I, Emperor of the United States and Protector of Mexico (Joshua A. Norton, 1819—1880)» in Quarterly of the California Historical Society. San Francisco: California Historical Society, October 1923.  (англ.)
• Dressler Albert. Emperor Norton, life and experiences of a notable character in San Francisco, 1849-1880. — San Francisco: A. Dressler, 1927. — ISBN LC CT275.N75 D7.  (англ.)
• Drury William. Norton I, Emperor of the United States. — New York: Dodd, Mead & Company, Inc, 1986. — ISBN 978-0760766002.  (англ.)

Ссылки

• 2 радио-эпизода [californialegacy.org/radio_anthology/scripts/norton.html Dissoving Parties] и [californialegacy.org/radio_anthology/scripts/norton.html Royal Wardrobe] из прокламаций императора Нортона I , 1862-69. California Legacy Project.
• Радио-эпизод [californialegacy.org/radio_anthology/scripts/chismore.html Norton Imperator] a tribute poem by Dr. George Chismore,1880. California Legacy Project.
• Webcomic [www.harkavagrant.com/index.php?id=43 Norton I, Emperor of the United States and Protector of Mexico] by K. Beaton
• Тридцать первый выпуск комикса «Sandman» посвящён Нортону I [jurnalu.ru/online-reading/comicsonline/sandman/sandman032/1] (на русском)

Отрывок, характеризующий Нортон I

Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.