Нос (опера)

Опера

Нос
Композитор	Д. Шостакович
Источник сюжета	повесть «Нос» Н. В. Гоголя
Место первой постановки	Малый оперный театр, Ленинград

«Нос» — первая опера Дмитрия Шостаковича. Была написана в 1927—1928 годах по одноимённой повести Николая Гоголя.

История создания

Работу над оперой композитор начал в 1927 году. По его словам, задачей оперы было сатирическое изображение эпохи Николая I, чем и объяснялся выбор гоголевского сюжета. Большую часть либретто Шостакович написал самостоятельно. В первом акте лишь сцена пробуждения Ковалёва принадлежит Евгению Замятину. Второй акт был целиком написан Шостаковичем, над третьим актом он работал совместно с молодыми литераторами Александром Прейсом и Георгием Иониным, воспитанником знаменитой Школы-коммуны имени Достоевского. Костяк либретто составили реплики персонажей повести, для пущей объёмности также был позаимствован материал из иных произведений Гоголя (из «Шинели», «Женитьбы», «Записок сумасшедшего», «Мёртвых душ» и прочих), кроме того, в опере звучит песенка Смердякова из романа «Братья Карамазовы» Достоевского. В либретто получил развёрнутую драматургическую интерпретацию ряд сцен, которые в повести лишь упоминаются или описываются лишь словами автора (например, сцена поимки Носа).

Партитура была окончена летом 1928 года, а переговоры о постановке Шостакович начал уже в феврале.

История постановок

Сначала ставить оперу планировалось в Большом театре под режиссурой Мейерхольда, однако всё сорвалось из-за того, что Мейерхольд был слишком занят другими постановками. Тогда оперу передали в Малый оперный театр, где 18 января 1930 года состоялась премьера (дирижёр — Самуил Самосуд, режиссёр — Николай Смолич, художник — Владимир Дмитриев). Советская критика встретила «Нос» множеством недобрых отзывов. В период 1930—1931 годов опера была показана 16 раз, но под давлением общественного мнения её пришлось снять с репертуара.

В 1962 году партитура «Носа» была издана венским издательством «Universal Edition», после чего оперу стали ставить в различных зарубежных театрах. В СССР опера вернулась лишь в 1974 году в постановке Московского камерного музыкального театра под управлением Геннадия Рождественского (режиссёр — Борис Покровский, художник — Виктор Талалай). Следующее появление «Носа» на отечественной сцене относится лишь к 2004 году, когда опера была преподнесена публике в исполнении артистов Мариинского театра (дирижёр — Валерий Гергиев, режиссёр — Юрий Александров, художник — Зиновий Марголин).

Действующие лица

Действующие лица	Голоса
Платон Кузьмич Ковалёв, коллежский асессор	баритон
Иван Яковлевич, цирюльник	бас
Прасковья Осиповна, супруга Ивана Яковлевича	сопрано
Квартальный надзиратель	тенор-альтино
Иван, лакей Ковалёва	тенор
Нос	тенор
Лакей графини	баритон
Чиновник из газетной экспедиции	бас
Восемь дворников, дающих объявления	басы
Десять полицейских	басы и тенора
Путешественник	без пения
Провожающая дама	без пения
Провожающий господин	без пения
Отец	бас
Мать	сопрано
1-й сын	тенор
2-й сын	баритон
Пётр Фёдорович	тенор
Иван Иванович	баритон
Старая барыня	контральто
Приживалки (6-8 человек)	сопрано
Торговка	сопрано
Доктор	бас
Ярыжкин	тенор
Подточина Пелагея Григорьевна, штаб-офицерша	меццо-сопрано
Её дочь	сопрано
Семеро господ	басы и тенора
Старичок	тенор
1-й вновь прибывший	тенор
2-й вновь прибывший	бас
Спекулятор	бас
Заслуженный полковник	тенор
1-й франт	тенор
2-й франт	бас
Некто	бас
Восемь студентов	басы и тенора
Почтенная дама	меццо-сопрано
1-й сын почтенной дамы	бас
2-й сын почтенной дамы	бас
Хозрев-Мирза	без пения
1-й знакомый Ковалёва	бас
2-й знакомый Ковалёва	тенор
3-й знакомый Ковалёва	бас
Будочник	бас
Гайдук	бас
Привратник полицмейстера	тенор
Извозчик	бас
Кучер	бас
Знакомые Ивана Яковлевича	без пения
Пожилая дама	без слов
Тоненькая дама	без слов
Торговка, продающая манишки	без слов
Пожарные	без слов
Молящиеся, отъезжающие, провожающие, обыватели, полицейские, евнухи	хор

Ввиду большого числа действующих лиц партитурой предусмотрена возможность закрепления нескольких эпизодических ролей за одним артистом (так было сделано в постановке Покровского).

Состав оркестра

Деревянные духовые

• Флейта
• Флейта-пикколо
• Контральтовая флейта in G
• Гобой
• Английский рожок in F
• Кларнет in B
• Кларнет-пикколо in Es
• Кларнет in A
• Бас-кларнет in B
• Фагот
• Контрафагот

Медные духовые

• Валторна in F
• Труба in B
• Корнет in B
• Тромбон

Ударные

• Треугольник
• Бубен
• Кастаньеты
• Барабан
• Том-том
• Трещотка
• Тарелки
• Большой барабан
• Там-там
• Колокольчики
• Колокол
• Ксилофон
• Флексатон

Струнные

• Домры малые
• Домры альтовые
• 2 балалайки
• 2 арфы
• Скрипки (первые и вторые)
• Альты
• Виолончели
• Контрабасы

Клавишные

• Фортепиано

Сюжет

Действие первое

Вступление. Иван Яковлевич бреет Ковалёва.

Картина первая. Цирюльня Ивана Яковлевича. Иван Яковлевич просыпается и завтракает. В хлебе он обнаруживает нос. Прасковья Осиповна закатывает ему скандал. Неожиданно становится темно, в темноте виден призрак квартального надзирателя, затем становится светло. Прасковья Осиповна требует, чтобы Иван Яковлевич немедленно вынес нос из дома.

Картина вторая. Набережная. Иван Яковлевич пытается выбросить нос, но ему повсюду попадаются знакомые. Наконец ему удаётся швырнуть нос в реку, тут же к нему приближается квартальный и начинает расспрашивать, что он только что сделал. Наступает тьма.

Антракт.

Картина третья. Спальня Ковалёва. Платон Кузьмич просыпается и обнаруживает пропажу носа. Он одевается и пускается на поиски.

Картина четвёртая. Казанский собор. Нос в мундире статского советника горячо молится. Ковалёв приближается и пытается вразумить Нос, но Нос отрицает свою связь с Ковалёвым. Пока Ковалёв отвлекается на заигрывание с дамой, Нос незаметно уходит. Опомнившись, Ковалёв беснуется.

Действие второе

Вступление. Ковалёв на извозчичьих дрожках у ворот полицмейстера. Привратник сообщает, что полицмейстер только что уехал. Ковалёв распоряжается везти его в газетную экспедицию.

Картина пятая. Газетная экспедиция. Ковалёв пытается подать объявление о пропаже Носа, но чиновник не верит ему. Тогда Ковалёв показывает лицо. Чиновник советует описать это происшествие в «Северной пчеле» и предлагает Ковалёву понюхать табаку. Ковалёв приходит в ярость и убегает. Дворники подают объявления.

Антракт.

Картина шестая. Квартира Ковалёва. Лакей Ковалёва поёт под балалайку. Ковалёв приходит, бранит лакея и произносит печальный монолог.

Действие третье

Картина седьмая. Окраина Петербурга. На сцене стоит пустой дилижанс. Квартальный распределяет десять полицейских в засаду. Дилижанс постепенно наполняется пассажирами. Появление хорошенькой торговки с бубликами возбуждает полицейских, они уводят её за сцену, квартальный тем временем засыпает. Когда дилижанс трогается, ему навстречу выбегает Нос. Кучер стреляет по Носу, но не попадает. Пассажиры выскакивают из дилижанса. Старая барыня бежит за Носом. Убегая от неё, Нос спотыкается о квартального, тот просыпается и свистит, на свист прибегают полицейские. Пассажиры и полицейские сообща ловят Нос. Нос отстреливается. Все окружают Нос и бьют его, от побоев он принимает прежний вид. Квартальный завёртывает нос в бумажку и вместе с полицейскими покидает сцену.

Картина восьмая. Квартиры Ковалёва и Подточиной. Квартальный возвращает Ковалёву нос. Ковалёв в благодарность даёт ему денег. Но вскоре его радость омрачается: нос не пристаёт к лицу. Иван бежит за доктором. Доктор осматривает Ковалёва, заявляет, что ничем не может помочь, и уходит. Приходит Ярыжкин. Ковалёв признаётся ему, что винит во всём штаб-офицершу Подточину. Ярыжкин советует написать ей обличительное письмо. Подточина получает письмо и читает его вместе с дочерью. Ещё до того, как они заканчивают читать, Ковалёв получает её ответ и читает его вместе с Ярыжкиным. Из ответа он заключает, что Подточина не виновата.

Интермедия. Петербург. На улице толпятся обыватели, слыхавшие, что где-то здесь прогуливается нос майора Ковалёва. Вновь прибывший объявляет, что нос в магазине Юнкера. Все бегут туда, но ничего не обнаруживают. Очередной вновь прибывший утверждает, что нос гуляет в Летнем саду. Все устремляются в Летний сад, там носа тоже нет. В сад заявляется Хозрев-Мирза, заинтересованный слухами о носе. Не обнаружив носа, он удаляется. Полицейские разгоняют толпу.

Эпилог

Картина девятая. Квартира Ковалёва. Проснувшись, Ковалёв с радостью застаёт нос на своём месте. Он пляшет в экстазе. Иван Яковлевич приходит и бреет Ковалёва.

Картина десятая. Ковалёв гуляет по Невскому проспекту, обмениваясь любезностями со знакомыми. По их реакции он всё сильнее убеждается, что нос действительно на месте. В числе прочих во время прогулки он встречает Подточиных. Распрощавшись с ними, он приглашает симпатичную торговку манишками нанести ему визит.

Художественные особенности

Во время работы над оперой Шостакович находился под впечатлением от мейерхольдовской постановки «Ревизора» 1926 года и сознательно разрабатывал концепцию оперы с оглядкой на эту постановку. В аспирантском отчёте за 1927/28 год он писал: «Симфонизировал гоголевский текст не в виде „абсолютной“, „чистой“ симфонии, а исходя из театральной симфонии, каковую формально представляет собой „Ревизор“ в постановке Вс. Мейерхольда.»

Развитие действия имеет кинематографический характер, выражающийся в большом количестве сменяющих друг друга картин, а также в стилизации киноэффектов (например, в восьмой картине на сцене одновременно представлены квартиры Ковалёва и Подточиной, причём зритель наблюдает происходящие в обеих квартирах события синхронно, хотя по сюжету они отстоят друг от друга во времени). Музыкальный материал отличается крайней разнородностью. От сцены к сцене Шостакович обращается к различным музыкальным техникам и стилям, в связи с чем польки и галопы соседствуют с фугами и канонами, а пение под балалайку и романсовые мотивы — с атональными эпизодами. Гротескный дух оперы поддерживается множеством эксцентрических отступлений от канонов жанра. Это проявляется в нестандартном составе оркестра, включающего, помимо традиционных оркестровых инструментов, фортепиано, балалайки, домры, а также большое количество ударных; в необычных музыкальных решениях (например, первый антракт написан для одних ударных); в экспериментах с вокальными партиями.

Интересные факты

• Г. Ионин, один из авторов либретто оперы — персонаж книги «Республика Шкид». Там он выведен под фамилией Еонин и прозвищем «Японец».

Литература

• Д. Шостакович Почему «Нос»? // Рабочий и театр. — СПб., 1930. — № 3.
• К. Мейер. Шостакович. Жизнь. Творчество. Время. — СПб.: Композитор, 1998. — 448 с.
• М. Тараканов. История современной отечественной музыки: Учебник. Выпуск 1. — М.: Музыка, 2005. — 480 с.
• Tumanov, Alexander. [www.jstor.org/stable/130738?seq=1#page_scan_tab_contents "Correspondence of Literary Text and Musical Phraseology in Shostakovich's Opera The Nose and Gogol's Fantastic Tale."] Russian Review 52 (1993): 397-414.

Ссылки

• [www.novayagazeta.ru/data/2004/77/35.html Интервью с Борисом Покровским]
• [www.belcanto.ru/article13042004.html Интервью с Юрием Александровым]
• [www.youtube.com/watch?v=Yb5vhGzXzoo Шостакович на репетиции «Носа»]

Отрывок, характеризующий Нос (опера)

Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.