Ночь перед Рождеством (опера)
Поделись знанием:
Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
| Ночь перед Рождеством | |
 Евгения Мравина в роли Оксаны в первой постановке оперы в 1895 году | |
| Композитор | |
|---|---|
| Автор(ы) либретто | |
| Источник сюжета | |
| Жанр |
Сказочная опера |
| Действий |
четыре |
| Год создания | |
| Первая постановка | |
| Место первой постановки | |
«Ночь пе́ред Рождество́м» — опера в четырёх действиях и девяти картинах Николая Римского-Корсакова. Либретто написано самим композитором по одноимённой повести Николая Гоголя из цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки». В подзаголовке оперы указан жанр «быль-колядка».
Содержание
Действующие лица
- Царица — меццо-сопрано;
- Голова — баритон;
- Чуб — бас;
- Оксана, его дочь — сопрано;
- Солоха, вдова — контральто
- Кузнец Вакула, её сын — тенор;
- Панас, кум Чуба — бас;
- Дьяк — тенор;
- Пацюк, знахарь — бас
- Чёрт — тенор;
Девушки, парубки, ведьмы, придворные.
Действие происходит на Украине (село Диканька), Петербурге и в воздушном пространстве. Время действия — XVIII век.
Краткое содержание
Действие первое
- Картина первая
- Улица в селе. Из трубы одной из хат валит дым, и вместе с дымом вылетает на помеле вдова Солоха (она же ведьма), садится на крыше и запевает старую «колядку». На другой крыше появляется чёрт и вторит ей. У чёрта счёты с сыном Солохи, кузнецом Вакулой, расписавшим местный храм и нарисовавшим его, чёрта, в очень непривлекательном виде. С целью отомстить Вакуле чёрт собирается украсть месяц, чтобы казак Чуб сидел дома и мешал свиданию кузнеца Вакулы с дочерью Чуба, красавицей Оксаной. Ведьма в связи с Чубом и боится брака Вакулы с Оксаной, чтобы не лишиться Чубова добра. Она готова помогать чёрту. Оба разводят метель и улетают, месяц исчезает. Является Чубов кум, Панас, стучится к Чубу и зовёт его в гости к дьяку. Оба идут и блуждают в темноте. Кузнец Вакула подходит к Чубовой хате — добиться: любит или нет Оксана его, Вакулу? В темноте к нему подходит Чуб и, увидев Вакулу, решает: «нет, хата не моя, в мою не забредёт кузнец». Кузнец бьёт Чуба, не узнавая его, и гонит прочь. Вновь показываются месяц и звёзды. Кузнец мечтает об Оксане.
- Картина вторая
- В хате Чуба. Оксана кокетничает сама с собою перед зеркалом. Входит Вакула, над любовью которого жестокая красавица слегка посмеивается. Являются подруги Оксаны и поют «колядку». В присутствии подружек Оксана, любуясь черевичками одной из них, обещает выйти замуж за кузнеца, если он достанет ей царицыны башмачки. Девушки смеются над кузнецом.
Действие второе
- Картина первая
- В хате Солохи. Солоха с чёртом, выскочившим из печки, любезничают и приплясывают. Стучатся в двери, чёрт влезает в мешок от угля. Входит Голова «на чарочку горилки», но, услышав голос дьяка, идущего в гости к Солохе, прячется в другой мешок. Входит дьяк и ловеласничает с Солохой. Услышав за дверью голос Чуба, он прячется в третий мешок. Чуб пьёт и поёт с Солохой. Слышен голос возвращающегося домой Вакулы, и Чуб прячется в мешок, где уже сидит дьяк. Входит кузнец, раздумывая над поручением Оксаны насчёт черевичек. Солоха уходит, а кузнец наваливает на спину все три мешка и уносит их из хаты.
- Картина вторая
- Улица на селе. Лунная ночь. На переднем плане — кузница Вакулы. Он оставляет мешки у кузницы и берёт с собой лишь маленький мешок, полагая, что в нём его кузнечные принадлежности. Собираются парни и девушки, они поют колядные песни. Они шутят над подкутившим Панасом и над Вакулой. Кузнец решает пойти к запорожцу Пацюку, колдуну и чародею. Парни и девушки развязывают мешки, из которых вылезают Чуб, Дьяк и Голова. Молодёжь догадывается про проделки Солохи и вышучивает злополучных донжуанов.
Действие третье
- Картина первая
- В хате Пацюка. Пацюк сидит по-турецки и глотает вареники, которые сами прыгают ему в рот. Входит Вакула и просит помочь ему найти чёрта. Пацюк отвечает: «Тому не нужно далеко ходить, у кого чёрт за плечами». Вакула снимает с плеч мешок, появляется чёрт. Под угрозой перекрестить чёрта, кузнец заставляет его обернуться конём и нести его куда прикажет. Пацюк пропадает вместе с хатой. Чёрт оборачивается в коня. Вакула велит нести себя в Петербург к царице.
- Картина вторая
- Воздушное пространство. Танцы и игры звёзд. Выезжают злые духи, среди них — Пацюк и Солоха. Они пытаются удержать Вакулу на его коне, но тщетно. Вакула быстро мчится вперёд и скоро сквозь ночную мглу начинает виднеться столица.
- Картина третья
- Зал во дворце. Среди придворных — запорожцы, между которыми и Вакула. Полонез. Входит царица. Запорожцы хотят просить что-то для Запорожья, но их перебивает кузнец с просьбой о черевичках. Царица велит дать кузнецу черевички, чёрт уносит его обратно.
- Картина четвёртая
- Воздушное пространство. Проносятся обратно Вакула на коне-чёрте и нечистая сила. Светает. Появляются светлые духи — Коляда (в образе молодой девушки) и Овсень (в образе молодого парня). В розовом тумане рассвета виднеется Диканька. Слышится звон колокола и рождественское песнопение.
Действие четвёртое
Двор с палисадником близ хаты Чуба. День. Женщины собираются поболтать об исчезнувшем казаке. Они решают, что он или повесился, или утопился, и смущают этими толками Оксану. Она винит себя в жестокости и обещает приласкать кузнеца, если он вернётся. Входит Вакула и сватается за Оксану у Чуба. Тот в отместку Солохе даёт своё согласие. Кузнец передаёт Оксане царицыны черевички. Происходит нежная сцена. Входят толпою парни и девушки и просят кузнеца рассказать про черевички. Кузнец обещает рассказать всю историю рудому пасечнику Паньку, который один сумеет передать сказку про ночь перед Рождеством.
Аудиозаписи
| Год | Организация | Дирижёр | Солисты | Издатель и каталожный номер | Примечания |
|---|---|---|---|---|---|
| 1947 | Хор и оркестр Московского радио | Николай Голованов | Царица — Людмила Легостаева, Голова — Сергей Мигай, Чуб — Сергей Красовский, Оксана — Наталья Шпиллер, Солоха — Нина Кулагина, Вакула — Дмитрий Тархов, Панас — Всеволод Тютюнник, Дьяк Осип Никифорович — Сергей Стрельцов, Пацюк — Алексей Королёв, Чёрт — Павел Понтрягин | Д 013693-8 (1964) | |
| 1990 | Хоровая капелла им. Юрлова и оркестр Московского театра "Форум" | Владимир Юровский | Царица — Ольга Терюшнова, Голова — Владислав Верестников, Чуб — Станислав Сулейманов, Оксана — Екатерина Кудрявченко, Солоха — Елена Заремба, Вакула — Владимир Богачёв, Панас — Максим Михайлов II, Дьяк Осип Никифорович — Алексей Масленников, Пацюк — Борис Бежко, Чёрт — Вячеслав Войнаровский | Le Chant du Monde
CMX 388054 (+May Night) ; Le Chant du Monde «Saison Russe» LDC 288 001/2 (1991) |
Напишите отзыв о статье "Ночь перед Рождеством (опера)"
Ссылки
- [www.allmusic.com/cg/amg.dll?P=amg&sql=42:263341 «Ночь перед рождеством»] (англ.) на сайте Allmusic
- [imslp.org/wiki/Christmas_Eve_(Rimsky-Korsakov,_Nikolai) «Ночь перед Рождеством»: ноты] на IMSLP
| ||||||||||
Отрывок, характеризующий Ночь перед Рождеством (опера)
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
