Нус

Нус (др.-греч. νοῦς — мысль, разум, ум), или Ум, одна из основных категорий античной философии; обобщение всех смысловых, ра́зумных и мыслительных закономерностей, царящих в космосе и в человеке.

В древнегреческой натурфилософии (VI—V вв. до н. э.) Нус тесно связан с чувственно-материальным космосом. Нус здесь — [конкретная] движущая протосила, дающая происхождение космосу со всеми его явлениями. Например, по Демокриту, Нус есть «бог в шаровидном огне»; по Эпихарму, солнце есть «всецело Нус»; по Архелаю, «бог есть воздух и Нус», и т. п. С классического периода (V—IV вв. до н. э.) Нус начинает пониматься как абстрактный движущий принцип мирового порядка. Со времени Средней Стои (стоического платонизма, II—I вв. до н. э.) Нус — уже полностью отвлеченная и самотождественная демиургическая ипостась бытия. Наибольшую ясность представление о Нусе получило у Анаксагора, Аристотеля, в стоицизме и неоплатонизме; в последнем понятие Нуса получило наивысшее, заключительное развитие. Античная теория Нуса имела огромное историко-философское значение, способствовав созданию единой концепции осмысленного и закономерного начала, противопоставленного всему случайному, хаотически текучему, эмпирическому.

Анаксагор

Наиболее разработанную концепцию Нуса в ранний, натурфилософский период дал Анаксагор. Нус есть движущий принцип мирового порядка, организующий элементы; движущая сила, участвующая в процессе образования мира. При этом Анаксагор отмечает, что Нус организует элементы в порядок из беспорядка: «Все вещи были вместе: затем пришел ум и привел их в порядок»; «…[Ум] вдруг начав действовать, связал воедино все, находившееся ранее в беспорядке».

Анаксагорическая концепция Нуса как движущей силы космогонического процесса являет собой классический пример техноморфной модели космологии в досократической натурфилософии. В собственно-качественных характеристиках Нуса, которые находим у самого Анаксагора, понимание Нуса колеблется между взглядом на него и 1) как на только механическую причину отделения друг от друга первоначально перемешанных частиц и 2) как на разумную сознающую (и даже «знающую») целесообразно действующую силу:

«И действительно, он — тончайшая и чистейшая из всех вещей; он обладает совершенным знанием обо всем и имеет величайшую силу. И над всем, что только имеет душу, как над большим, так и над меньшим, господствует Ум. И над всеобщим вращением господствует Ум, от которого это круговое движение и получило начало. И все, что смешивалось, отделялось и разделялось, знал Ум…». «Как должно было быть в будущем, как [раньше] было, [чего ныне уже нет], и как в настоящее время есть, порядок всего этого определил Ум. Он [установил] также это круговое движение, которое совершают ныне звезды Солнце, Луна и отделяющиеся воздух и эфир. Само это вращение производит отделение [их]. Отделяется от редкого плотное, от холодного теплое, от темного светлое и от влажного сухое…».

В этом тексте Анаксагора Нус одновременно характеризуется и как сознательная, целесообразно действующая духовная сила (он обладает «совершенным знанием», определил порядок всего) и как чисто механическая сила (отделение воздуха и эфира, отделение редкого от плотного и т. д., которое производится «самим вращением»).

Анаксагор признает Нус источником красоты и обоснованности; отождествляет его с душой и утверждает, будто Нус присущ всем животным (как малым, так и большим, как благородным, так и низким и т. п.). Аристотель догадывается, что Анаксагор считает душу по сути отличной от Нуса; Нусу же Анаксагор, по Аристотелю, «приписывает оба качества: и познание и движение».

Сократ в сочинениях Анаксагора находит учение только о причинном механизме возникновения, то есть по Сократу, у Анаксагора Нус выступает только как причинная механическая сила, а не как сила ра́зумная и разу́мная, целесообразная, направляющая все вещи в мире к наилучшему совершеннейшему порядку. Сократ отмечает, что в такой своей механической функции Нус Анаксагора оказывается необходимым только там, где Анаксагору не хватает других, чисто физических средств объяснения.

Таким образом, хотя Анаксагор ввел в качестве движущей силы Нус и даже отделил этот Нус от всех материальных элементов как начало простое, обособленное от всего и беспримесное — и даже приписал своему Нусу совершенное знание обо всем — в итоге Анаксагор понимает свой «Ум» скорее как чисто механическую движущую силу, причем приобретающую первую важность тогда, когда организация порядка «другими методами» оказывается невозможной.

Платон

Нус Платона в основном понимается как рациональная часть индивидуальной души (τό λογιστικόν), при этом в пределах этой рациональной части имеет свою особую функцию. Платон считал Нус той самой частью души, которая собственно бессмертна. В диалоге «Тимей» Нус уже определяется как демиургическое начало, сам демиург, который сообщает Универсуму рациональный порядок.

Аристотель

Аристотель считал, что все идеи вещей образуют некое мировое целое, или мировой Нус, который есть «форма форм» и «ощущение ощущений», актуально мыслящая вечность, в которой каждая чувственная вещь имеет свою идею. Эти идеи Аристотель мыслил вечно действующими, а состоящий из них вечный и неподвижный Нус называл перводвигателем (то есть в учении о Нусе не Платон, а скорее Аристотель является предшественником неоплатонизма).

Мировой Ум, тончайшее и легчайшее вещество — содержащее, по Аристотелю, полное знание обо всем и обладающее абсолютной силой — приводит это вещество в движение и упорядочивает: неоднородные элементы отделяются друг от друга, а однородные соединяются. (Первая европейская философская версия модели мира, где деятельное начало — определяющая характеристика всякой сущности.)

Александр Афродисийский

Глава Перипатетической школы I в. н. э. Александр Афродисийский, развивая перипатетическое учение в строгом соответствии с учением Аристотеля, тем не менее внес в него некоторые изменения. Наиболее известное из таких изменений затрагивает платоно-аристотелевское понимание Нуса. Александр отказывался признавать «деятельный» Нус бессмертной частью человека и отождествлять Нус деятельный с божественным. Т.о. по Александру, Нус уже приобретает «полиморфную» сущность; оставаясь изначально-запредельно единым, одним и тем же [самым], Нус не есть одно и то же [самое] как сам-по-себе и как момент причастности-к-себе в душе [человека]. Это положение Александра по сути оказалось основополагающим для позднейшего неоплатонического толкования Нуса.

Стоики

Стоики считали Нус божественным началом или судьбой и трактовали его как огненный дух (пневма, πνεῦμα), пронизывающий собой каждую малейшую часть космоса. Однако уже у Панеция и Посидония (II—I вв. до н. э.) Нус перестает быть материальным, огненным и превращается в абстрактный мировой порядок. Этот Нус начинается как чистый и абсолютный и переходит через все ступени материального бытия к природным явлениям и человеку. Нумений, уже близко стоявший к неоплатонизму, высказывал взгляд на Нус как на демиурга. Один из учителей Плотина Аммоний Саккас (III в.) окончательно отделил Нус от всего душевного и телесного.

Плотин

Плотин (III в.), переработав учения Анаксагора, Платона и Аристотеля, развил учение о Нусе как о вечно-самоподвижной соотнесенности бытия с самим собой. По Плотину, в иерархическом строении Бытия Нус — первое, что происходит из Единого, и соответственно отличается как от высшего Единого, так и от низшей Души. Главная характеристика Нуса у Плотина восходит к характеристике Нуса у Аристотеля — тождество субъекта и объекта; то есть Нус мыслит сам себя уже мыслящим; закономерную необходимость этого положения Плотин выводит из природы Единого.

В Нусе, по Плотину, следует различать три момента:

1. вещество,
2. мыслимое бытие,
3. мышление.

«Вещество» Нуса — то, из чего Нус мыслит собственно мыслимое бытие. Это «вещество» идеального мира есть «вещество», вечно рождающееся от эманирующего Единого, и существует вечно, «никогда не заканчивается»; то есть есть овеществленный бесконечный креативный потенциал Единого; то для «производства» чего Единое собственно существует.

Второй после «вещества» момент Нуса есть мыслимое бытие, или «существование в чистом виде». Это — тот демиургический, субъектно-объектно-тождественный логический момент, который собственно мыслит бытие из «идеального вещества», организует беспорядочный «строительный материал» в упорядоченное бытие. При этом для собственно космо-демиургической функции Нусу как раз достаточно мыслить только себя самого; так как Нус уже не есть Единое, по отношению к Единому он «инаков» и уже не един, но множествен, космичен. То есть мысля самого себя, Нус сам по себе мыслит (творит) уже и космос.

Третий момент Ума — мышление, то есть то посредством чего Нус собственно мыслит; именно — созерцание Единого. После Единого Нус совершеннее всего, так как созерцает Единое непосредственно. Как наиболее совершенное, Нус ближе всего к Единому по степени единства; в Нусе пребывают все виды и все формы, не отделенные друг от друга пространством. Эти виды и формы отличаются от высшего единства только «инаковостью», то есть только тем, что они [уже] не есть Единое. Так как Нус — высшее совершенство после Единого, то Нусу принадлежит и высшее единство. В нем не могут происходить никакие логические действия; мышление Нуса не может протекать линейно, в форме силлогизмов. Как чистая мысль, Нус может созерцать/творить только истинное. Он не подвержен никаким ошибкам, и о нем нельзя заключать по аналогии с нашим человеческим умом.

Соответственно, по Плотину, вместе с бытием в Нусе появляется возможность категорий. Как сущее, Нус подлежит всем категориям. Он подлежит категории движения, так как Нус есть мышление, и подлежит категории покоя, так как его мышление утверждается в понятиях, которые всегда остаются неизменными. Нус есть иное, так как в нем имеется многое, и он есть тождество, так как во всем своем содержании он остается тем же самым. Поскольку в Уме заключаются все эти категории, к Уму применима категория количества. Поскольку же в Уме различаются его идеи, Ум подлежит категории качества, и т. п.

Определяясь первоединым, Нус производит множество идей. Следовательно, все категории Нуса приложимы также и к идеям (то есть сущность идей та же самая, что и сущность Нуса). Нус таким образом определяется как сила, составляющая основу идей, а идеи — как энергия (или как возможность и действительность). Вместе с тем Нус определяется как целое, а идеи — как части целого, и отношение между Нусом и идеями разъясняется как отношение между родом и видами рода. Таком образом, если у Платона идеи рассматриваются как первообразы вещей чувственного мира, его «сознательные образцы», у Плотина идеи и Нус — скорее действующая причина существования по отношению ко всему остальному.

Ученики и последователи Плотина старались дифференцировать и уточнить субъектно-объектные отношения внутри самого Нуса. Триадическое расчленение Нуса дал Прокл (V в. н. э.): мыслимое сущее, или прообраз; мыслящие идеи; синтез того и другого, понимаемый как жизнь.

Августин Блаженный

Схемы Плотина при моделировании самопознания гипостазированного Нуса Августин приспосабливал и к исследованию познающего себя индивидуального ума (mens), то есть разумной человеческой души. Поскольку ум всегда присущ самому себе и неделим, он «знает» себя весь целиком, а не одной своей частью — другую. Познавая себя помнящим, понимающим, желающим, ум постигает не что-то внешнее по отношению к себе, а собственную сущность, проявляющуюся в способностях и актах памяти, понимания и воли. Присущность ума самому себе, то есть его субстанциальная самотождественность, выявляется в акте самопознания, «гарантией достоверности» которого выступает тождество познаваемого и познающего.

Несмотря на известное сходство августиновской и плотиновской ноологии, учение Августина о самопознании «переориентировано в человеческом направлении». Стараясь избежать характерной для неоплатонического спиритуализма недооценки или даже дискредитации телесной природы человека, Августин полностью принимал в расчет «права» эмпирического ego человека. Такое ego противодействует возвышенным духовным запросам; отсюда своим учением Августин также утверждает необходимость целенаправленного и кропотливого отвлечения ума от чувственных образов внешних вещей, то есть от «иного», с которым ум «определенным образом сросся». Такие требования-утверждения нарушали «абстрактную чистоту» учения Плотина, вносили в августиновскую ноологию элемент психологизма, которые Плотин из своего учения о самопознании субстанциального Нуса по мере возможности изгонял.

Источники

• Александр Афродисийский. Комментарии к «Метафизике»
• Аристотель. «Метафизика»
• Августин Блаженный. «О троице»
• Платон. «Тимей, или О природе»
• Плотин. «Эннеады»
• «Фрагменты ранних греческих философов» ред. А. В. Лебедев.

Литература

• Лосев А. Ф., История античной эстетики. М.: Искусство, 1992, 1994.
• Асмус В. Ф., Античная философия. М.: Высшая школа, 1998.

Отрывок, характеризующий Нус

– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.