Нусейбе, Сари

Сари Нусейбе
араб. سري نسيبةسري نسيبة‎
Дата рождения:	12 февраля 1949(1949-02-12) (75 лет)
Место рождения:	Дамаск
Учёная степень:	доктор философии (PhD) по исламской философии
Учёное звание:	профессор
Род деятельности:	Член Палестинского национального совета
Отец:	Анвар Нусейбе
Мать:	Нузха аль-Гусейн
Супруга:	Люси Остин
[sari.alquds.edu/ sari.alquds.edu]

Сари Нусейбе (араб. سري نسيبةسري نسيبة‎, англ. Sari Nusseibeh; род. 12 февраля 1949, Дамаск, Сирия) — палестинский учёный и политик. Доктор исламской философии (Гарвард, 1978), президент Университета Аль-Кудс (с 1995 года). Член Палестинского национального совета, в 2002 году — комиссар ООП по делам Иерусалима. Один из авторов мирной инициативы «Глас народа» (2002), основатель и генеральный секретарь движения ХАШД («Народная кампания за мир и демократию», с 2003 года), лауреат ряда международных наград за миротворческую активность.

Семья

Сари Нусейбе — член влиятельного палестинского клана Нусейбе, одного из старейших в Иерусалиме. Со времени возвращения Салах ад-Дином Иерусалима под мусульманский контроль члены клана Нусейбе традиционно были хранителями ключей от иерусалимского храма Гроба Господня; традиция, согласно которой двери церкви перед Пасхой открывают мусульмане, позволяла избежать борьбы за это право между конкурирующими христианскими конфессиями. Отец Сари, Анвар Нусейбе, был позднее послом Иордании в Великобритании; его мать Нузха была родом из Рамлы, её отец, богатый замлевладелец, принимал участие в борьбе с британскими властями в Палестине, что привело к конфискации его имущества, а сам он был сослан на Сейшельские острова. Сари родился в Дамаске, куда его мать бежала в ходе первой арабо-израильской войны, но позже перебрался с семьёй в Восточный Иерусалим. В 1967 году, когда в результате Шестидневной войны Восточный Иерусалим перешёл под контроль Израиля, Нусейбе — в это время ученик британского колледжа Рэгби — посетил Израиль, чтобы увидеться с родными; его затянувшийся визит в Израиль включал работу добровольцем в кибуце и в израильской археологической экспедиции, прежде чем в 1968 году он вернулся в Англию.

Сари Нусейбе женат на уроженке Великобритании Люси Остин, дочери философа Дж. Л. Остина. Люси Остин-Нусейбе — основательница движения MEND (Middle East Non-violence and Democracy — Ненасилие и демократия на Ближнем Востоке), существующей с 1998 года.

Академическая карьера

Сари Нусейбе учился в частной подготовительной школе Св. Георгия в Восточном Иерусалиме и продолжил учёбу в Англии, где его отец был послом. В 1971 году Нусейбе закончил бакалавреат по политологии, философии и экономике в оксфордском колледже Крайст-Чёрч. В последний год учёбы он начал работу с учеником Карла Поппера Абдельхамидом Саброй и позднее работал под его руководством в институте Варбурга при Лондонском университете. В эти годы у него проявился интерес к мутазилитской теологической школе. В 1978 году Нусейбе защитил докторат по исламской философии в Гарварде. По окончании учёбы он вернулся на Западный берег Иордана, к этому моменту перешедший под контроль Израиля, и до 1991 года преподавал в Бирзейтском университете (Рамалла); в конце 70-х годов он также некоторое время вёл курсы исламской философии и истории философии в Еврейском университете в Иерусалиме.

В 1991 году Нусейбе был заключён под административный арест (см. Политическая деятельность) и после освобождения несколько лет посвятил политике, а в 1995 году был избран президентом Университета Аль-Кудс в Восточном Иерусалиме и занимал этот пост до 2014 года. В 2007—2008 учебном году Нусейбе основал в Университете Аль-Кудс первую в ПНА кафедру истории Израиля и стал её первым деканом; в рамках учёбы по этой специальности можно получить как первую, так и вторую учёную степень, и конкурс на поступление достаточно велик. В начале 2014 был сменен на посту ректора Имадом Абу Кишеком (Imad Abu Kishek), до этого работавшим в должности проректора (executive vice president). Однако до сих пор Нусейбе преподает в этом университете.

Помимо Университета Аль-Кудс, Нусейбе вёл исследовательскую и преподавательскую работу в ряде других академических организаций. В 1994—95 годах он был стипендиатом Международного научного центра им. Вудро Вильсона в Вашингтоне, в 2004—5 годах — стипендиатом Института перспективных исследований Рэдклиффа при Гарвардском университете, а в 2007 году стал сотрудником Института международной политики им. Джеймса Бейкера в Университете Райса (Хьюстон). В 2001 году Нусейбе был приглашённым лектором в Баллиол-колледже (Оксфорд), а в 2008 году — Таннеровским лектором в Гарварде. Он также вёл курс лекций в Сорбонне (2011) и с этого же года является заграничным сотрудником Центра гуманитарных наук Университета Джонса Хопкинса (Балтимор, США). В 2009 году Нусейбе было присвоено звание почётного доктора Лёвенского университета (Нидерланды), где он также был приглашённым лектором на стипендии им. Мультатули. Деятельность Нусейбе по укреплению академических связей Университета Аль-Кудс с Еврейским университетом в Иерусалиме его противники называют среди причин краха инициативы британских учёных, направленной на установление бойкота израильских вузов.

Политическая деятельность

Как член одного из наиболее влиятельных палестинских кланов, Сари Нусейбе не мог остаться в стороне от политической деятельности. В этой области у него сложился имидж умеренного политика и сторонника мира с Израилем. В 1987 году Нусейбе вступил в контакт с деятелем правой израильской партии «Ликуд» Моше Амиравом. Амирав от имени лидеров «Ликуда» искал возможности достижения промежуточного соглашения с палестинским руководством на оккупированных территориях, которое затем могло бы быть ратифицировано руководством ООП. Нусейбе встречался также с другими деятелями «Ликуда» — Даном Меридором и Эхудом Ольмертом. Проект соглашения включал полномасштабные переговоры между Израилем и ООП, взаимное признание, создание промежуточной палестинской администрации, а в перспективе обсуждение вопросов израильских поселений, права палестинцев на возвращение и создания независимого палестинского государства. Этот канал переговоров, однако, вскоре оказался перекрыт израильской стороной: Амирав не получил разрешения от главы «Ликуда» Ицхака Шамира на развитие этой инициативы (в дальнейшем Амирав был исключён из «Ликуда»), а вскоре ещё один участник переговоров с палестинской стороны, Фейсал Хуссейни, был заключён под арест израильскими властями. Начавшаяся в конце 1987 года Первая палестинская интифада окончательно похоронила инициативу Амирава и Нусейбе. Ещё один канал переговоров, участником которого был Нусейбе, был организован ближневосточным координатором Института мировой политики в Сан-Диего Бобом Онтеллом. С палестинской стороны, помимо Нусейбе, в этих контактах участвовали мэр Вифлеема и издатель Ханна Сеньора, а с израильской — бывшие государственные и военные деятели и функционеры партий МАПАМ и «Авода». Эти контакты тоже были свёрнуты с началом интифады.. Ещё до начала интифады, в апреле 1987 года, Нусейбе подвергся нападению со стороны студентов Бирзейтского университета, когда стало известно о его контактах с Амиравом. После этого профсоюз работников университета потребовал его увольнения.

После начала интифады Нусейбе прилагал усилия к тому, чтобы протест палестинской улицы, будучи заметным, оставался в то же время максимально ненасильственным. Его действия по получению разрешения израильских властей на территориях на проведение демонстрации через полгода после начала интифады подвергались критике как признание легитимности израильского управления. Вместе с Фейсалом Хуссейни он пытался убедить руководство ООП перейти к более практичным и консенсусным методам борьбы с оккупацией. По свидетельству Ханны Синьоры, Нусейбе, не бывший официально членом организации «ФАТХ», тем не менее был достаточно близок к ней и рассматривался лидерами ООП как канал связи с территориями, где пользовался бо́льшим влиянием, чем её официальные представители, и фактически контролировал интифаду в первые два года. Однако с формированием «народных комитетов», усилением радикальных исламских организаций, а также в связи с резкой реакцией Израиля, он постепенно утратил влияние на ситуацию и насилие стало неуправляемым.

С началом войны в Персидском заливе и иракских ракетных обстрелов Израиля Нусейбе выступил с совместным заявлением с израильской правозащитной организацией «Шалом ахшав», осуждая убийство гражданских лиц. Тем не менее 29 января 1991 года он был подвергнут шестимесячному административному аресту (впоследствии сокращённому до трёх месяцев). Ему были предъявлены обвинения в членстве в «ФАТХе», распространении литературы, призывающей к насилию, и сборе разведывательной информации для ООП и Ирака. Организация «Международная амнистия» в связи с этим арестом выпустила коммюнике, где Нусейбе был назван узником совести.

В ходе Мадридской конференции 1991 года Нусейбе, вышедший к тому моменту из тюрьмы, был членом так называемого палестинского координационного комитета, служившего передаточным звеном между иордано-палестинской делегацией на переговорах, официально возглавляемой доктором Хайдаром Абдель-Шафии, и руководством ООП в Тунисе. После формирования Палестинской национальной администрации он стал членом Палестинского национального совета, а в октябре 2001 года после смерти Фейсала Хуссейни был назначен Арафатом на должность комиссара ООП по делам Иерусалима; в первые же дни пребывания в новой должности он выступил с заявлениями о необходимости прекращения недавно начавшейся интифады Аль-Аксы и отказа от права на возвращение на территорию Израиля для палестинских беженцев, что вызвало яростные протесты даже в его собственной партии. В то же время в 2002 году в американском журнале FrontPage Magazine были размещены переведенные на английский цитаты из выступления Нусейбе в передаче канала Аль-Джазира, в которых он с похвалой отзывается об Умм-Нидаль, палестинской матери, трое из сыновей которой стали террористами-смертниками. В этой же статье приводится высказывание Нусейбе, подчёркивающее, что коммюнике, выпущенном за несколько дней до этого, содержит не осуждение террористов-смертников, а лишь призыв «братьев к братьям» заново оценить пользу и вред от атак против гражданского населения Израиля.

Несмотря на умеренную позицию, дипломатическая деятельность Нусейбе в Иерусалиме рассматривалась Израилем как нарушение соглашений Осло, и в декабре того же года он был задержан для допроса, а его официальная резиденция в Иерусалиме несколько раз закрывалась (окончательно — летом 2002 года).

В конце 2001 года Нусейбе вместе с активистами «Шалом ахшав» стал автором инициативы «Народный мир» (англ. People's Peace). В 2002 году вместе с бывшим директором израильской спецслужбы ШАБАК Ами Аялоном он подготовил новую инициативу — «Глас народа» (англ. People's Voice), в Израиле известную как «Национальный референдум» (ивр. ‏המפקד הלאומי‏‎). Целью инициативы был масштабный сбор подписей под петицией среди израильтян и палестинцев с целью воздействовать на политиков с обеих сторон. Программа Нусейбе и Аялона включала создание демилитаризованного палестинского государства рядом с Израилен в границах, основанных на ситуации, предшествовавшей Шестидневной войне (с возможностью равноценного обмена территорией, учитывающего соображения демографии, безопасности и территориальной целостности). Иерусалим провозглашался открытым городом и столицей обоих государств, а право на возвращение предлагалось реализовать только в границах палестинского государства; Израиль должен был участвовать в создании международного фонда для выплаты компенсаций беженцам. К началу 2004 года под петицией на сайте инициативы поставили свои подписи более 150 тысяч израильтян и 125 тысяч палестинцев, а к 2011 году общее число подписей достигло 400 тысяч.

С целью поддержки инициативы «Глас народа» Сари Нусейбе основал на территориях организацию ХАШД (Народная кампания за мир и демократию). Движение, по словам его активиста Димитрия Дилиани, приобрело популярность в широких кругах палестинского населения, добившись успехов на профсоюзных выборах на Западном берегу Иордана в 2004 году — в южной части региона совет профсоюзов возглавил один из лидеров ХАШД Джамиль Рушди, в прошлом участник Первой интифады, проведший 9 лет в израильской тюрьме.

В конце первого и начале второго десятилетия XXI века взгляды Нусейбе на решение израильско-палестинского конфликта претерпели радикальное изменение. Нусейбе, на протяжении долгого времени бывший сторонником варианта «два государства для двух народов», пришёл к выводу, что это решение нежизнеспособно. В 2008 году он призвал к оценке возможности создания единого двунационального государства, включающего Израиль и палестинские территории. В интервью газете Le Figaro в 2010 году и изданной в 2011 году книге «Чего стоит Палестинское государство?» (англ. What Is a Palestinian State Worth?) он оценивает деятельность Палестинской национальной администрации как неудовлетворительную, а процесс Осло — как приведший к значительному ухудшению условий жизни палестинцев. Нусейбе предлагает радикальное для обеих сторон конфликта промежуточное решение — Израиль должен аннексировать Западный берег реки Иордан и сектор Газа, предоставив их жителям полные гражданские, но не политические права, сделав их подданными или «гражданами второго сорта»:

Попросту говоря, при этом сценарии евреи могут управлять страной, а арабам будет как минимум удобно в ней жить.

Оригинальный текст (англ.)  

Simply put, in this scenario the Jews could run the country while the Arabs could at last enjoy living in it.

С точки зрения Нусейбе, подобное решение снимет в том числе вопрос о палестинском праве на возвращение: если «Глас народа» предполагал возвращение беженцев только в палестинское государство, в новом варианте арабы Израиля, среди прочих гражданских прав, будут пользоваться и правом свободно передвигаться и выбирать место жительства.

Признание заслуг

За время своей общественной деятельности Сари Нусейбе был удостоен ряда международных наград. В 2003 году ему была присуждена премия организации «Семена мира», лауреатом которой он стал совместно с Шимоном Пересом. В 2004 году он стал лауреатом премии Четырёх свобод (в номинации «Свобода вероисповедания») как «гражданин Иерусалима и человек убеждений, заслуживший международное признание за свою приверженность правде, миру, ненасилию и правам человека». В том же году Нусейбе был удостоен Международной премии Каталонии, а в 2010 году — премии Зигфгрида Унсельда за научные и литературные достижения (оба раза — совместно с израильтянином Амосом Озом).

Сари Нусейбе дважды включался журналами Prospect (Великобритания) и Foreign Policy (США) в их совместный список ста самых влиятельных интеллектуалов мира по результатам голосования читателей этих изданий. В первой версии списка (2005 год) Нусейбе занял 65-е место, а в 2008 году — 24-е. Однако издатели журнала Prospect указывают, что результаты опроса 2008 года были, вероятно, искажены массовым голосованием в Турции, выведшим на первые десять мест мусульманских интеллектуалов; возможно, резкий подъём Нусейбе в списке также связан с этим фактом.

Литература

• Sari Nusseibeh, Anthony David. [books.google.ca/books?id=vO8JS0tKjKAC&printsec=frontcover#v=onepage&q&f=false Once Upon a Country: A Palestinian Life]. — New edition. — Halban Publishers, 2011. — ISBN 1905559054.
• Mary Elizabeth King. [books.google.ca/books?id=Y5dmy-mWlcsC&printsec=frontcover#v=onepage&q&f=false A Quiet Revolution: The First Palestinian Intifada and Nonviolent Resistance]. — New York: Nation Books, 2007. — P. 182. — ISBN 1-56025-802-5.

Ссылки

• [sari.alquds.edu quds.edu] — официальный сайт Сари Нусейбе  (англ.)
• [humctr.jhu.edu/bios/Sari-Nusseibeh/ Сари Нусейбе] на сайте Университета Джонса Хопкинса  (англ.)

Отрывок, характеризующий Нусейбе, Сари

– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.