Ньерере, Джулиус

Джулиус Камбараге Ньерере суахили Julius Kambarage Nyerere<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Президент Танзании
26 апреля 1964 — 5 ноября 1985
Предшественник:	Должность учреждена
Преемник:	Али Хасан Мвиньи
Президент Республики Танганьика
9 декабря 1962 — 26 апреля 1964
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	должность упразднена
Главный министр Танганьики
2 сентября 1960 — 1 мая 1961
Монарх:	Елизавета II
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	должность упразднена
премьер-министр Танганьики
1 мая 1961 — 22 января 1962
Монарх:	Елизавета II
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	Рашиди Кавава
Вероисповедание:	Католицизм
Рождение:	13 апреля 1922(1922-04-13) дер. Бутиама
Смерть:	14 октября 1999(1999-10-14) (77 лет) Лондон, Великобритания
Место погребения:	Бутиама
Отец:	Бурито Ньерери
Мать:	Мугая Ньерери
Партия:	ТАНУ, Чама Ча Мапиндузи
Награды:

Джу́лиус Камбараге Ньере́ре (суахили Julius Kambarage Nyerere; 13 апреля 1922 — 14 октября 1999) — политический деятель Африки в период деколонизации, первый президент Танзании (1964—1985); в 1961—1962 премьер-министр, в 1962—1964 президент Танганьики.

Председатель партий Национальный союз африканцев Танганьики (TANU — Tanganika African National Union) (с 1954) и Чама Ча Мапиндузи (Революционная партия; с 1977). Автор концепции «социализма уджамаа» — одной из разновидностей африканского социализма.

Лауреат Международной Ленинской премии (1987) и Премии Нансена (1983). В октябре 2009 года посмертно награждён Мигелем д’Эското Брокманом званием «Мировой герой социальной справедливости» Генеральной Ассамблеи ООН.

Учёба

Джулиус Камбараге Ньерере родился в апреле 1922 в лесной деревне Бутиама (на восточном берегу озера Виктория) на этнической территории небольшой народности занаки в семье местного племенного вождя. Отец Джулиуса имел 26 детей от 22 жён (мать Джулиуса Ньерере была четвёртой по счёту), однако все способные дети вождя получили серьёзное (по африканским меркам) образование. Из их числа особенно выделялся Джулиус Ньерере: с 12 лет он учился в католических школах при миссиях в Мусоме и Таборе и окончил их с отличием.

В 1943—1945 Ньерере посещал самый престижный угандийский колледж Макерере, после чего вернулся в школу Таборы в качестве учителя биологии и английского языка. В 1949 его направили повышать квалификацию в Эдинбургский университет (Шотландия). В Великобритании Ньерере близко познакомился с социалистическими идеями и принципами фабианства, увлёкся марксизмом и стал последовательным противником любых форм расовой дискриминации. Получив степень магистра в 1952, Ньерере продолжил свою педагогическую деятельность на родине.

Политическая деятельность

Вернувшись в находившуюся под британским управлением Танганьику, Ньерере приступил к работе по специальности, став благодаря своему европейскому образованию одним из самых квалифицированных учителей страны. Одновременно в 1954 Ньерере основал собственную политическую организацию — Африканский национальный союз Танганьики (ТАНУ) — и фактически возглавил национально-освободительное движение в Танганьике, превратив его в одно из сильнейших в Африке. Со временем представители основанного Ньерере Африканского национального союза Танганьики начали формировать теневые администрации, а в 1958 ТАНУ одержал убедительную победу на выборах в местные законодательные органы.

В сентябре 1961 Танганьика при непосредственном участии Ньерере добилась предоставления ей ограниченного самоуправления. После провозглашения независимости Танганьики в декабре 1961 Ньерере возглавил переходное правительство страны, а через год был избран её первым и единственным президентом. После предоставления независимости Занзибару (декабрь 1963) Ньерере принимал участие в переговорах относительно объединения двух бывших колониальных территорий. Результатом переговоров стало образование в 1964 Объединённой Республики Танзании, первым президентом которой стал Джулиус Ньерере.

Социализм уджамаа

В 1967 году Ньерере провозгласил Декларацию Аруша — главный политический документ танзанийского социализма. В нем излагались принципы социализма, основанного на равенстве, политических свободах и экономической справедливости. Целью государственного вмешательства в экономику признавалось предотвращение эксплуатации человека человеком и накопление в частных руках богатств, несовместимых с построением бесклассового общества. В числе целей декларации Аруша заявлялись защита человеческого достоинства (в соответствии с Всеобщей декларацией прав человека); закрепление демократического социалистического характера правительства; искоренение бедности, невежества и болезней; поддержка коллективной собственности на средства производства; достижение мира во всём мире и др.

Будучи убеждённым левым социалистом и сторонником некапиталистического развития, Ньерере примыкал к левому движению в странах «третьего мира», проводил национализацию и социальные реформы. Задачу социализма в Африке он видел в том, чтобы провести модернизацию стран континента при сохранении свойственной народам континента общинности. При этом он считал, что африканским государствам полагаться необходимо не на иностранную помощь, а на собственные возможности.

Для адаптации марксизма к условиям африканских обществ Ньерере создал концепцию «социализма уджамаа» — уникальной модели развития общества, построенного на свободных аграрных объединениях общинников. Эти общины (уджамаа), хотя часто и определяются как кооперативы или колхозы, но, по сути, не являются полным эквивалентом коллективных хозяйств в развитых странах, а сохраняют традиционные примитивные хозяйственные отношения. Последующая практика показала недостаточную экономическую эффективность кооперативов уджамаа — Танзания осталась неиндустриализированной страной с сохранившейся от колониального периода экспортной специализацией, включавшей хлопок, кофе и орехи кешью.

Социалистическая политика президента Ньерере позволила стране достигнуть значительных для стран африканского континента успехов в области науки и образования. Как и в ряде других стран социалистической ориентации, поощрение со стороны государства позволило ликвидировать неграмотность в стране, где на момент провозглашение независимости только каждый второй ребёнок получал начальное образование в четырёхлетней школе, а среднее образование имели чуть больше 5 % населения. К 1965 Ньерере добился того, чтобы в Танзании была создана разветвлённая система средних школ, и каждому ребёнку были предоставлены обязательное семилетнее образование и возможность продолжить обучение в высшей школе за границей или в одном из открытых колледжей и институтов страны.

Если в начале 60-х годов XX века в Танзании насчитывалось всего двое инженеров и 12 врачей, представлявших коренные народы страны, то уже через 15 лет научно-техническая интеллигенция Танзании, кадры которой пополнялись выпускниками советских и восточноевропейских высших учебных заведений и совершенствовались благодаря советским советникам, количественно и качественно превосходила все остальные страны Тропической Африки. Социальная сфера в целом при Ньерере была одной из лучших в Африке, а военные расходы оставались чрезвычайно низкими (этим Танзания отличалась от большинства других дружественных СССР государств Африки — Эфиопии, Ганы или Сомали, — направлявших советскую помощь не на развитие экономики и социального сектора, а на наращивание военных потенциалов).

Особое внимание Джулиус Ньерере уделял укреплению дружбы и взаимопонимания между народами — как в границах государства, так и на панафриканском уровне. Даже введение в 1977 единой общенациональной правящей партии — Чама Ча Мапиндузи, или Революционной партии (при этом выборы в представительские органы власти продолжали проводиться на альтернативной основе), — трактовалось как инструмент для избежания проявлений трайбализма, поскольку Танзанию населяют более чем 120 этнических групп.

Социалистические убеждения Ньерере оказали влияние на создание англиканским священником Уолтером Лини, впоследствии ставшим первым премьер-министром независимой Республики Вануату и проводившим дружественную по отношению к СССР политику, теории меланезийского социализма.

Внешняя политика

Последователь панафриканизма, Ньерере был одним из инициаторов создания в мае 1963 Организации африканского единства (ОАЕ, ныне Африканский союз) для развития сотрудничества между странами Африки и координации их действий в борьбе с неоколониализмом.

Ньерере последовательно отстаивал интересы африканских народов, выступая против сегрегационной политики белого меньшинства в ЮАР, Родезии и Намибии. Вместе с замбийским президентом Кеннетом Каундой он возглавлял кампании против апартеида и за власть цветного большинства в Южной Африке. В отношении фиктивной независимости Южной Родезии (Зимбабве в будущем), где коренное население оставалось по существу бесправным, президент Танзании поддерживал Патриотический фронт.

Танзания при Ньерере поддерживала африканские национально-освободительные движения левого толка: Африканский национальный конгресс в ЮАР, ФРЕЛИМО в Мозамбике, МПЛА в Анголе. Кроме того, Танзания признала право преимущественно христианской провинции Биафра на самоопределение и её независимость от Нигерии в то время, как обе сверхдержавы поддержали позицию официальной Нигерии. Наконец, на территории Танзании прошли подготовку сейшельские оппозиционеры, в 1977 свергнувшие президента Джеймса Мэнчема и приведшие к власти социалиста Франс-Альбера Рене.

Ньерере не признавал легитимности авторитарного режима одиозного диктатора Иди Амина в соседней Уганде и неоднократно выражал протест против нарушений прав человека в этой стране и разнообразных авантюр её руководителя (в частности, Танзания отправила ноту протеста в связи с изгнанием из Уганды выходцев из Индии и Пакистана, а также предоставила политическое убежище свергнутому Амином Милтону Оботе).

Когда в октябре 1978 Уганда развязала военные действия против Танзании, Иди Амин, некогда бывший местным чемпионом по боксу, в шутку вызвал Ньерере, отличавшегося слабым телосложением, на ринг. Вследствие угандийской агрессии против страны социалистической ориентации Советский Союз отмежевался от действий Амина и поддержал Танзанию. Хотя армии Уганды при поддержке Ливии, ценившей её антиизраильскую политику, и удалось оккупировать часть танзанийской провинцию Кагера, но вскоре армия Танзании, подкреплённая угандийскими политическими эмигрантами и недовольными диктатурой частями угандийской армии, сформировавшими Национально-освободительную армию Уганды, начала контрнаступление, выбила войска Амина из Танзании и взяла Кампалу.

Ньерере активно участвовал в Движении Неприсоединения, был одним из шести глав государств (Индии, Аргентины, Греции, Мексики и Швеции), провозгласивших в 1985 Делийскую декларацию, в которой содержался призыв к ядерным державам с требованием прекращения ядерных испытаний и гонки ядерных вооружений, сокращения и последующей ликвидации ядерных арсеналов и устранения самой угрозы ядерной войны. В советско-китайском расколе Танзания скорее поддерживала КНР.

Уход из политики

В 1985 Ньерере добровольно отказался от власти, уйдя в отставку с занимаемой должности. После ухода из руководства Революционной партии в августе 1990, передав её Али Хасану Мвиньи, навсегда оставил политику. Его преемники ввели многопартийную систему и отказались от сотрудничества с СССР, а также не смогли совладать с налоговой политикой и погрязли в коррупции. Ньерере подверг жёсткой критике политику своего непосредственного преемника Али Хасана Мвиньи, призвав население страны проголосовать на президентских выборах 1995 за альтернативного кандидата, бывшего министра иностранных дел в своём кабинете, Бенджамина Мкапу (кандидатуру нынешнего президента Танзании Джакайя Киквете Ньерере отклонил, сочтя его недостаточно опытным).

Сам Джулиус Ньерере вернулся в родную Бутиаму, где по примеру римского императора Диоклетиана возделывал землю в качестве рядового крестьянина вплоть до своей смерти в госпитале для больных лейкемией в Лондоне 14 октября 1999. При этом он обильно путешествовал — даже более активно, чем в бытность президентом. На протяжении 1990-х годов Ньерере время от времени привлекался к процессам мирного урегулирования в Бурунди и Кении.

Население Танзании относилось к своему первому президенту с непривычным для современной африканской истории уважением, называя его за свои заслуги в консолидации танзанийской нации, создание мощной социальной инфраструктуры и образованность «мвалиму», что означает «учитель». Танзания до нашего времени чтит память своего основателя. В январе 2005 католический диоцез Мусома начал процедуру беатификации Джулиуса Ньерере (Ньерере, католик по вероисповеданию, был искренне верующим человеком и ежедневно посещал католическую мессу).

Произведения

• Freedom and Socialism («Свобода и социализм»). Dar es Salaam: Oxford University Press, 1965—1967. — Избранные произведения и выступления, включая «Декларацию Аруша», «Разные дороги к социализму», «Предназначение человека» и «Социализм и развитие».
• Man and Development («Человек и развитие»). Dar es Salaam: Oxford University Press, 1974.
• Freedom & Development, Uhuru Na Maendeleo («Свобода и развитие»). Dar es Salaam: Oxford University Press, 1974
• Ujamaa — Essays on Socialism («Уджмаа: Эссе о социализме»). London: Oxford University Press, 1977
• The Arusha Declaration. Ten years after («Арушская декларация. Десять лет спустя.»). Dar es Salaam, 1977
• Crusade for Liberation («Крестовый поход за свободу»). Dar es Salaam: Oxford University Press, 1979
• Julius Kaisari (перевод пьесы Шекспира «Юлий Цезарь» на суахили)
• Mabepari wa Venisi (перевод пьесы Шекспира «Венецианский купец» на суахили)

Отрывок, характеризующий Ньерере, Джулиус

– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.