Ньима Дагпа Ринпоче

Лхатри Кэнпо Ньима Дагпа Ринпоче (род. 1959) — настоятель и держатель линии монастыря Лхатри в регионе Дэргэ области Кхам Восточного Тибета.

Детство

Он родился в Тибете в 1959-м и рос в Непале в Дорпатэне — первой общине беженцев Бонпо. Его семья является потомственным держателем линии Лхатри. Его отец, Лхатри Гьелцэн Ньима, являлся третьим воплощением Цултрима Пунцога, великого практика из Восточного Тибета. Когда Ньима Дагпа было шесть лет, он начал учиться читать и писать по-тибетски. В это время он также начал религиозные занятия под руководством своего отца и Цултрим Ньима Ринпоче, настоятеля монастыря Дорпатэн. Когда мальчику было тринадцать, он переехал со своим семейством в Катманду (Непал), где работал в магазине и постигал искусство коврового дизайна.

Многие последователи [bonpo.narod.ru/ru/jewel2/ Бонпо], живущие в Катманду, прибыли сюда из области Дорпатэн. Большинство — прихожане монастыря Тэва, расположенного на севере Тибета. Отец семейства являлся ламой монастыря Тэва. На нём лежала ответственность за все ежегодные религиозные церемонии. Главной его целью было — поддерживать общину Бонпо и дарить молодым людям возможность соприкасаться с их исконной культурой Бон. По этой причине, он учредил Общину Тэва Бон (Te-Bon Kyi Dun) в Катманду. Эта организация всё ещё действует и в наши дни.

Отрочество

Когда Ньима Дагпа было пятнадцать (1974), отец отправил его в монастырь Мэнри в Доланджи, Индия (в штате Химачал Прадеш), чтобы он мог стать там монахом. Лама беспокоился о будущем Тибета и хотел удостовериться в том, что оставил преемника из своего семейства. Он ожидал, что сын станет духовным практиком и впоследствии будет служить общине Бонпо, как духовный мастер. Но мальчик стал очень тосковать по дому и вернулся к семье в Катманду.

Три года спустя, глава Мэнри, Лобпон Сангье Тэндзин Ринпоче, спросил у отца Ньима Дагпа, почему сын ещё не стал монахом. К тому времени юноша уже понял, что, как самого старшего сына, к тому же имеющего звание держателя линии Лхатри, это была его обязанность — стать монахом и служить людям Бонпо.

В семье, собранной его отцом, говорили о послании Сангье Тэндзина Ринпоче, и всё семейство побуждало старшего сына принять вызов, так что он решил возвратиться в монастырь Мэнри в Доланджи.

Это было во время тибетского Нового Года (Лосар), в день рождения [bonpo.narod.ru/ru/jewel1/06.htm Ньяммэ Шераб Гьелцэна], — Ньима Дагпа Ринпоче принял монашеские обеты. С того дня о нём заботился и направлял в жизни [bonpo.narod.ru/ru/jewel1/02.htm 33-й Мэнри Триндзин] — духовный глава жизни [bonpo.narod.ru/ru/jewel2/ Бон].

Юность

В 1978-м Ринпоче был в первой группе студентов, вошедших в недавно основанную Диалектическую Школу Бон — монастырскую школу, в которой преподаются философия (сутра, тантра, Дзогчен), астрология, медицина и все остальные традиционные дисциплины Бон. Там он получил все свои учения от [bonpo.narod.ru/ru/jewel1/03.htm Лобпона Тэндзин Намдаг Ринпоче] и Лхарам Гэше Юнгдрунг Намгьела. Он принял обязательство не брать никаких каникул до окончания диалектической школы, так что не возвращался домой до 1987 года. К тому времени он получил свою степень Гэше, которая эквивалентна западному «доктор философии».

Зрелость

Во время всего периода своих занятий и до сих пор Ньима Дагпа Ринпоче помогает духовному лидеру Бон в администрировании монастырского центра, равно как и школы (CST), в Доланджи. Он имел честь представлять 33-го Мэнри Триндзина на встречах и конференциях, проводившихся вдали от Доланджи.

После получения нескольких писем от жителей монастыря Лхатри, просивших учителя занять свой пост у них и помочь им в обучении молодых монахов монастыря, Ринпоче путешествовал в Тибет в 1987 году. Там, в дополнение к посещению монастыря Лхатри, он также совершил тур по тридцати восьми другим монастырям. Цель его визита состояла в том, чтобы укрепить связь между монастырями в Индии и Тибете. Соответственно, самые важные его визиты в Тибете были в монастырь Мэнри, равно как и в монастырь Лхатри, где он был энтронирован, как настоятель.

Школа и Детский Дом Бон

В 1988-м Ньима Дагпа Ринпоче возвратился в монастырь Мэнри в Доланджи. В апреле того же года лидер Тибета Далай-Лама посетил монастырь и обсудил школьную систему Доланджи с 33им Мэнри Триндзином. К тому времени школа имела только 6 классов, и духовный глава Бон испросил разрешения добавить 7-й и 8-й классы. Таким образом, дети имели бы возможность более основательно изучать их исконную культуру Бон. Далай-Лама согласился на проект и пожелал, чтобы столько детей, сколько возможно, были привезены в Доланджи, чтобы быть воспитанными в культуре Бон. Министр просвещения правительства Тибета в изгнании, Джучен Тубтен, в то же время, выделил для проекта тысячу рупий.

Ньима Дагпа Ринпоче была поручена задача не только работы над проектом (включая деловые связи с индийским правительством), но также и побуждать различные общины Бонпо посылать детей в школу Бонпо в Доланджи. Он совершил официальный визит в Катманду, чтобы поговорить о проекте с местной общиной Бонпо и распространить информацию в Долпо, Лубраг, Зомсом и Тэнкье, а также в отдалённые общины Бонпо в Непале, Бутане, Сиккиме и Индии.

В дополнение к школьному проекту, 33-й Мэнри Триндзин попросил его построить в Доланджи дом для девочек и мальчиков. Так, в 1988 году он основал Дом, известный сегодня как Детский Дом Бон (ДДБ). В нём мальчики и девочки воспитываются вместе. Здесь они находят не только место, чтобы получить образование, но также и настоящий дом. Ринпоче стал директором Детского Дома Бон и является им до сей поры.

Большинство детей в [bonpo.narod.ru/ru/jewel3/dolanji/01.htm Детском Доме Бон] — из очень отдалённых общин Бонпо, типа Долпо и Лубраг (Непал). В начале было 45 детей. Сегодня их число возросло до 280 человек в возрасте от 5 до 20 лет. Некоторые из них уже окончили школу в Доланджи и продолжают свою учёбу в Шимле, Варанаси и Дера Дуне.

Кроме того, Ньима Дагпа Ринпоче является также председателем местного совещательного комитета Центральной Школы для тибетцев (CST) в Доланджи.

Обучение учеников Бон

Ещё в 1987 году он создал и редактировал «sBon sGo» (Дверь в Бон) — единственный журнал Бонпо, издаваемый на тибетском языке. Коллектив редакции насчитывает шесть человек и скоро издаст очередной номер ежегодного журнала.

В мае 1996 года 33-й Мэнри Триндзин поручил Ринпоче основать монастырь Монгьел в Дера Дун в Индии. Земли для проекта были пожертвованы принцем Лингцангом и Тибетско-Кхамской Общиной Лингцанг ещё в 1974 году. Проект нацелен на восстановление подлинной тибетской образовательной системы.

Каждый год с 1991 года Ньима Дагпа Ринпоче путешествовал в Соединённые Штаты и различные страны Европы, например, Белоруссию, Россию, Австрию, Францию, Германию, Польшу, Украину и Швейцарию, распространяя Учение Бон и собирая средства для Детского Дома Бон. Регулярно он возвращался, чтобы дать Учения в центрах Бон, которые основал: [www.yeruboncenter.net/ Центр Еру Бон] в Лос-Анджелесе (Соединённые Штаты), [bonshenchenling.org/ Шен Чен Линг] в Минске (Беларусь), [www.aha.ru/~bon/ Бон Шен Линг] в Москве (Россия), [www.bonchildrenshome.com/ Бонский Центр Шен Чен Линг] в Вене (Австрия), [bonshendrupde.narod.ru/ Бон Шен Друп Де] в Харькове (Украина) и [bongyidrupde.narod.ru/ Бон Гьи Друп Де] в Донецке (Украина).

Ссылки

• [bonpo.narod.ru/ Тибетская традиция Бон в Беларуси и на Украине]
• [bon.newz.ru/ Тибетская традиция Бон в России]

К:Википедия:Изолированные статьи (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Ньима Дагпа Ринпоче

Предложение Берга было принято сначала с нелестным для него недоумением. Сначала представилось странно, что сын темного, лифляндского дворянина делает предложение графине Ростовой; но главное свойство характера Берга состояло в таком наивном и добродушном эгоизме, что невольно Ростовы подумали, что это будет хорошо, ежели он сам так твердо убежден, что это хорошо и даже очень хорошо. Притом же дела Ростовых были очень расстроены, чего не мог не знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала везде, и, несмотря на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до сих пор никто никогда ей не сделал предложения. Согласие было дано.
– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.