Ньюман, Барнетт
| Барнетт Ньюмен | |
 | |
| Имя при рождении: |
Barnett Newman |
|---|---|
| Стиль: | |
Ба́рнетт Нью́ман, также Нью́мен (англ. Barnett Newman; 29 января 1905, Нью-Йорк — 4 июля 1970, Нью-Йорк) — американский художник, видный представитель абстрактного экспрессионизма.
Жизнь и творчество
Ньюмен родился в семье еврейских эмигрантов из Польши. После обучения живописи в Художественной студенческой лиге (Art Students League) у Дункана Смита и Джона Слоана сумел лишь с 1937 года целиком посвятить себя искусству. Вначале работал в манере автоматизма, создав в 1944—1945 годах серию каллиграфически-сюрреалистских рисунков и основав 3 годами позже совместно с Марком Ротко, Уильямом Базиотисом и Робертом Мазервеллом[1] художественную школу. В это время художник пишет свои абстрактно-экспрессионистские полотна.
Только в 1950 году Барнетт Ньюмен организует свою первую персональную выставку, которая была встречена уничтожающей критикой. После этого художник делает 8-летнюю паузу, которую посвятил развитию своего мастерства. Результатом стала ретроспектива его работ в 1958 году, которую он представил общественности. Его картины представляют собой в большинстве одноцветные поверхности, как бы «прошитые» контрастирующими основному тону цветными линиями.
Все свои ранние работы (сделанные за сорок лет жизни) Ньюман уничтожил. За оставшуюся карьеру он создал 120 работ, получил признание как один из выдающихся художников Америки только в 60 лет.
Ньюмана называли образцом высокого модернизма, предшественником минимализма, экзистенциалистом и духовным художником, черпающим вдохновение в еврейском мистицизме. Сам Ньюман заявил в 1947 году, когда пришел к зрелому стилю, что любое искусство, достойное своего имени, должно обращаться к «жизни», «человеку», «природе», «смерти» и «трагедии». Ньюман всегда настаивал на богатом эмоциональном содержании своей работы, хотя при жизни его творчество вызывало непонимание и обвинения в «пустоте». Однажды Ньюман напечатал и приклеил на стене галереи инструкцию, призывавшую посетителей стать на очень близком расстоянии к его холстам. Он считал, что вблизи его работы способны вызвать в людях чувство самосознания.
Избранные работы
- «Заповедь», 1946—1947, Нью-Йорк, частное собрание
- «Пропасть Эвклида», 1946—1947, Мериден, Коннектикут, частное собрание
- «Полночная синева», 1970, собрание художника.
- «Единство I», 1948, Нью-Йорк, Музей современного искусства
- «Дикое», 1950, Нью-Йорк, Музей современного искусства
Напишите отзыв о статье "Ньюман, Барнетт"
Примечания
- ↑ [www.bibliotekar.ru/slovar-impr2/273.htm Американский художник Роберт Мазервелл. Биография и картины художника. Картина Элегия для испанской республики]
Литература
- Dietmar Elger «Abstrakte Kunst», Köln 2008 (ISSN 978-3-8228-5617-8)
- Barbara Hess «Abstrakter Expressionismus», Köln 2005 (ISSN 978-3-8228-2967-7)
- Лебедева И. В. Барнет Ньюмен и нью-йоркская школа живописи. Место действия — пространство // Искусствознание. М., 2009. № 3-4. С 421—436.
- Лебедева И. В. «Крестный путь» Барнета Ньюмена // Западное искусство. ХХ век. Проблемы интерпретации. М., ГИТИС, 2011. С. 399—418.
Ссылки
- [www.barnettnewman.org/ The Barnett Newman Foundation] (англ.)
- [www.tate.org.uk/art/artists/barnett-newman-1699 Barnett Newman Tate Modern] (англ.)
Отрывок, характеризующий Ньюман, Барнетт
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
