Нью-Йоркский симфонический оркестр

Нью-Йоркский симфонический оркестр (англ. New York Symphony Orchestra, до 1903 г. Нью-Йоркское симфоническое общество, англ. New York Symphony Society) — американский симфонический оркестр, работавший в Нью-Йорке в 1878—1928 гг.

Был основан в 1878 году дирижёром Леопольдом Дамрошем (1832-1885) под названием «Нью-Йоркское симфоническое общество». После смерти Леопольда Дамроша оркестр возглавил его сын Вальтер, который руководил коллективом до 1928 г., года слияния с филармоническим оркестром.

Финансовую поддержку оркестру оказывал Эндрю Карнеги, для концертов оркестра был в первую очередь предназначен построенный в 1891 году Карнеги-холл. На протяжении полувека музыкальная жизнь Нью-Йорка вращалась вокруг соперничества двух коллективов, в котором на стороне Нью-Йоркского филармонического чаще оказывались симпатии критики, а на стороне Нью-Йоркского симфонического — более интересные и неожиданные программы. Помимо Дамрошей, с оркестром выступали такие дирижёры, как Феликс Вайнгартнер, Альберт Коутс, Владимир Гольшман, за пульт становились Венсан д’Энди и Морис Равель. Концертмейстерами оркестра были Дэвид Маннес, Адольф Бродский, Миша Мишаков, в нём играли также такие выдающиеся музыканты, как флейтист Жорж Баррер, кларнетист Марсель Табюто, виолончелист Антон Эккинг.

В 1917 г. оркестр осуществил первую запись, в 1923 г. впервые выступил по радио. В 1920 г. Нью-Йоркский симфонический стал первым американским оркестром, отправившимся на гастроли в Европу.

Среди важнейших премьер оркестра — Концерт № 3 для фортепиано с оркестром Сергея Рахманинова (1909), Симфония для органа с оркестром Аарона Копленда (1925), Концерт для фортепиано с оркестром Джорджа Гершвина (1925). Первым в Америке оркестр исполнил, в частности, скрипичный концерт (1889, солистка Мод Пауэлл) и Патетическую симфонию (1894) Чайковского.

В 1928 г. на волне Великой Депрессии произошло слияние двух ведущих оркестров Нью-Йорка.

Отрывок, характеризующий Нью-Йоркский симфонический оркестр

– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.