Облава «Вель д'Ив»

Облава «Вель д’Ив» — это крупнейшая серия массовых арестов евреев, совершённая во Франции во время Второй мировой войны. С 14 по 15 июля 1942 года в Париже и его предместьях было арестовано более 13000 человек, более трети из которых составляли дети. Большинство из них было впоследствии убито, менее сотни человек выжили.

Данная серия арестов была произведена по приказу нацистского режима, под властью которого в это время находилась Франция, в рамках политики тотального уничтожения еврейского населения Европы. В июле 1942 года было начато широкомасштабное преследование евреев (операция «Весенний ветер») в ряде европейских стран. Аресты во Франции осуществлялись с одобрения коллаборационистского правительства Виши при участии 7000 французских полицейских и жандармов. Операция была направлена против евреев, не имевших французского гражданства, в то время как граждане Франции арестам не подвергались.

Вель д’Ив

«Вель д’Ив» (фр. «Vélodrome d’Hiver» — «зимний велодром», сокращённо «Vel d’Hiv») — это велодром в центре Парижа, в который были помещены арестованные евреи.

«Вель д’Ив» представлял собой крытую велосипедную арену на углу бульвара Гренель и улицы Нелатон в 15-м округе Парижа недалёко от Эйфелевой башни. Здание также использовалось для проведения хоккейных матчей, соревнований по борьбе, боксу, катанию на роликах, цирковых и театральных представлений. Также велодром был одним из мест проведения олимпийских соревнований в 1924 году.

Организация погрома

Облава «Вель д’Ив», являясь частью нацистского замысла ареста и уничтожения еврейского населения по всей Европе, готовилась как совместная операция немецкого и французского руководства (см. ниже).

Вплоть до германской оккупации Франции в 1940 году проведение еврейских погромов было невозможным, поскольку с 1874 года во Франции не было проведено ни одной переписи населения, которая собирала данные о религиозной принадлежности населения. Однако согласно приказу немецких оккупантов от 21 сентября 1940 года, еврейское население оккупированной территории было обязано пройти процедуру регистрации в полицейских отделениях супрефектур. Около 150000 евреев было зарегистрировано в департаменте Сена, включая Париж и его пригороды. Их имена и домашние адреса были занесены в специальный «список Тюлара», названный так по имени его создателя, Андре Тюлара, главы «по еврейским делам» в префектуре.

По словам капитана СС Теодора Даннекера, руководившего немецкой полицией во Франции, личные дела евреев, занесённых в эту базу данных, были распределены согласно алфавитному порядку. При этом дела евреев, которые не были гражданами Франции, отличались по цвету от дел граждан. Затем база данных была передана гестапо в отдел по «еврейскому вопросу».

Облава «Вель д’Ив» была не первым подобным погромом в ходе Второй мировой войны. Так, 14 мая 1941 года около 4000 еврейских мужчин было арестовано и доставлено на Аустерлицкий вокзал, а затем заключено в лагеря «Питивье» и «Бон-ла-Роланд». Женщины и дети последовали за ними в июле 1942 года.

Однако то, что впоследствии стали называть «облавой «Вель д’Ив» было куда более серьёзным преступлением. Для его организации генеральный секретарь национальной полиции Рене Буске и глава Генерального комиссариата по еврейским вопросам Луи Даркье де Пельпуа отправились 4 июля 1942 года в штаб-квартиру гестапо, чтобы встретиться с Даннекером и начальником СД и полиции безопасности во Франции Гельмутом Кнохеном. Следующая встреча состоялась 7 июля в офисе Даннекера на проспекте Фош. На ней также присутствовали Жан Леге, помощник Буске, Эмиль Эннекен, глава французской полиции, Андре Тюлар и другие сотрудники французской полиции.

10 июля 1942 года прошла другая встреча в здании Генеральной комиссариата по еврейским вопросам, которую посетили Даннекер, Хайнц Рётке, Эрнст Хейнриксон, Жан Леге, несколько офицеров полиции и представителей Национальной компании французских железных дорог (SNCF). Облава была отложена, так как немцы не хотели проводить её перед днём взятия Бастилии (14 июля). Хотя национальный праздник не отмечался в оккупированной зоне, немцы всё же хотели избежать массовых беспорядков.

Целью облавы были евреи в возрасте от 16 до 50 лет из Германии, Австрии, Польши, Чехословакии, Советского союза и те, происхождение которых не могло быть определено. Были сделаны исключения в отношении женщин с большим сроком беременности и кормящих матерей.

Немцы требовали от французской полиции арестовать в Париже и его пригородах 22000 евреев. Затем этих евреев предполагалось доставить в лагеря «Дранси», «Компьень», «Питивье» и «Бон-Ла-Роланд». Согласно документам, Андре Тюлар должен был получить от главы местной полиции личные дела евреев, подлежащих аресту. Детей младше 15-16 лет следовало отправить во Всеобщий совет французских евреев (местный аналог юденрата).

Участие французской полиции

Положение французской полиции было осложнено суверенитетом правительства Виши, которое номинально управляло Францией, признав оккупацию северной части страны. Хотя на практике немцы управляли севером и имели сильное, а затем и полное влияние на юге, формально Французское государство было независимым. Правительство Виши и его глава Филипп Петен были признаны во время войны многими правительствами по всему миру.

Руководство Французского государства хотело сохранить хотя бы фиктивную независимость. Согласно историку Джулиану Т. Джексону, «вмешательство Германии в деятельность французской полиции обесценило бы тот суверенитет, которым так дорожило правительство Виши. Этого можно было избежать, убедив Германию в готовности Франции исполнять все необходимые меры».

2 июля 1942 года Рене Буске посетил заседание, на котором обсуждалась подготовка операции. Он не высказал возражений относительно планировавшихся арестов, лишь охарактеризовал обязанность их выполнения французской полицией «неприятным» фактом. Буске удалось добиться компромисса, который состоял в том, что полиции было разрешено не арестовывать евреев — граждан Франции. Руководство режима Виши ратифицировало эти соглашения на следующий день.

Хотя полицию обвиняют в арестах детей младше 16 лет, приказ об их аресте был дан петеновским министром Пьером Лавалем, якобы, чтобы не разлучать их с семьями. Однако вряд ли этому можно верить, поскольку документы этого времени показывают, что главным предметом беспокойства Лаваля был вопрос о том, что делать с еврейскими детьми после депортации их родителей. Самому младшему из детей, отправленных на Аустерлицкий вокзал по приказу Лаваля, было лишь 18 месяцев.

В 1980 году три бывших офицера СС заявили, что руководящие лица в Виши проявили энтузиазм при депортации евреев из Франции. Следователь Серж Кларсфельд обнаружил в немецких архивах протоколы собраний лидеров Виши и предложение Буске о том, что депортация не должна коснуться евреев с французским гражданством.

Историки Энтони Бивор и Артемис Купер пишут: «Кларсфельд также обнаружил телеграммы Буске, отосланные префектам департаментов в оккупированной зоне, в которых тот приказывал им депортировать не только взрослых евреев, но и их детей, что, однако, даже не планировалось нацистами».

Аресты

12 июля 1942 года глава парижской полиции Эмиль Эннекен издал приказ, в котором было сказано, что «операцию необходимо провести максимально быстро без лишних разговоров и комментариев».

Начиная с четырёх часов утра 16 июля 1942 года было арестовано 13152 еврея. Согласно документам префектуры полиции, 44 % (5802 человека) из них составляли женщины и 31 % (4051 человек) — дети. Неизвестное число людей, заранее предупреждённых Французским сопротивлением или укрытых соседями, а также воспользовавшихся преднамеренным или случайным бездействием со стороны некоторых полицейских, сумело избежать ареста. Условия для арестованных евреев были тяжёлыми: им позволялось взять с собой только одно одеяло, один свитер, пару обуви и две пары брюк. Многие семьи были разлучены и никогда больше не воссоединились.

После серии арестов некоторые евреи были доставлены на автобусе в лагерь для интернированных в недостроенном комплексе зданий в Дранси, одном из северных пригородов Парижа. Остальных увезли на велодром «Вель д'Ив» в XV округе Парижа, который уже использовался в качества тюрьмы после погрома летом 1941 года.

На велодроме

Нацисты потребовали ключи от велодрома у его владельца, Жака Годе. До сих пор неизвестны обстоятельства, при которых Годе согласился отдать ключи. В его автобиографии данному эпизоду посвящено лишь несколько строк.

«Вель д’Ив» имел стеклянную крышу, покрашенную в синий цвет во избежание привлечения внимания бомбардировщиков. Температура внутри повышалась за закрытыми окнами. Число арестованных, содержавшихся на велодроме, колеблется, согласно разным источникам, в районе 7500 человек. У них не было возможности даже сходить в туалет, поскольку из десяти имевшихся уборных комнат половина была затоплена, а другая — заблокирована. Арестованным евреям давали лишь воду и еду, которую приносили представители Красного Креста и некоторые врачи и сёстры милосердия, которым было позволено пройти. На велодроме был лишь один кран с водой. По тем, кто пытался бежать, сразу же открывался огонь без предупреждения. Некоторые покончили жизнь самоубийством.

После пяти дней содержания на велодроме узники были доставлены в лагеря «Дранси», «Бон-ла-Роланд» и «Питивье», а затем — в немецкие лагеря смерти.

Память о погроме

Несмотря на смутное представление у французов о данном событии, многие из них считают важным сохранить память о Холокосте. Для этого предпринимаются различные меры.

День памяти

В память о погроме президент Франции Франсуа Миттеран в 1993 году назначил 16 июля «днём памяти жертв расистских и антисемитских гонений, совершённых под руководством так называемого «Французского государства».

Памятник

17 июля 1994 года в Париже на набережной Гренель был открыт мемориал жертвам облавы «Вель д'Ив». Созданный скульптором Вальтером Шпитцером и архитектором Марио Азагури, памятник изображает детей, беременных женщин, пожилых людей, которые символизируют жертв облавы. Вогнутый постамент памятника напоминает по форме велотрек. Каждый год в воскресенье, следующее за 16 июля, у мемориала проводятся памятные церемонии.

Признание ответственности Франции

Президенты Шарль де Голль и Франсуа Митерран отрицали ответственность Франции за погром, возлагая всю вину на коллаборационистский режим.

16 июля 1995 года президент Жак Ширак решил отойти от позиции своих предшественников и признал в своей речи перед мемориалом, что Франция виновна в участии в тех кровавых событиях и в Холокосте в целом.

22 июля 2012 года во время семидесятой годовщины погрома президент Франции Франсуа Олланд заявил, что «это преступление было совершено во Франции, Францией», и также это было преступление «против Франции, против её ценностей и идеалов. Тех самых ценностей и идеалов, которые Сопротивление, Сражающаяся Франция и праведники мира сумели сберечь».

Фильмы и книги

• Андре Боссюруа, 2011. ICH BIN

• Уильям Карел, 1992. La Rafle du Vel-d’Hiv, La Marche du siècle, France 3.

• Татьяна де Росней, «Ключ Сары» — роман, 2007

• Мсье Кляйн, 1976. Французский фильм Джозефа Лоузи. В 1977 году фильм получил премию «Сезар» в номинациях «Лучший фильм», «Лучший режиссёр», «Лучшие декорации».

• Облава, 2010. Французский фильм режиссёра Розлин Бош и продюсера Алена Голдмана

• Её зовут Сара, 2010. Французский фильм режиссёра Жиля Паке-Бреннера и продюсера Стефани Марсиль по роману Татьяны де Росней «Ключ Сары»

Ссылки

• Александра Мишо. [inosmi.ru/europe/20120722/195295129.html Облава Вель-Див: архивы открываются]. Le Figaro (22.07.2012). Проверено 27 ноября 2015.

Отрывок, характеризующий Облава «Вель д'Ив»

«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.