Обними меня крепче
Поделись знанием:
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Обними меня крепче (исп. Abrazame muy fuerte, первоначальные названия — Грех любви или Смертный грех) — мексиканская теленовелла 2000 года киностудии Televisa, ремейк мексиканского телесериала Смертный грех 1960 года.
Содержание
Краткое содержание
Кристина Альварес живёт вместе со своими родными и близкими на ранчо. Однако, на ранчо семья ссорится и родные и близкие подозревают в ссорах Кристину Альварес, избивают её и прогоняют её прочь, несмотря на то, что она беременна. Родители Кристины, узнав, что родные ей люди предали Кристину, отомстили зачинщику травли — её родному брату. Отец Кристины покупает канистру с бензином и поджигает ранчо своего сына, узнав это, Кристина вместе со своей сестрой Рахелой бегут из ранчо в город, где Кристина Альварес вот-вот должна родить. Проходят годы, Кристина Альварес живёт в городе вместе с мужем и детьми, и превращается из робкой деревенской девушки в знатную мексиканскую диву.
Создатели сериала
Исполнители ролей
- Виктория Руффо…. Кристина Альварес Ривас де Риверо
- Арасели Арамбула…. Мария дель Кармен Кампусано
- Фернандо Колунга…. Доктор Карлос Мануэль Риверо
- Сесар Эвора…. Федерико Риверо
- Освальдо Риос…. Диего Эрнандес
- Наилия Норвинд…. Дебора Фалькон де Риверо
- Алисия Родригес…. Донья Консуэло Альварес Ривас
- Пабло Монтеро…. Хосе Мария Монтес
- Хоакин Кордеро † [1]…. Дон Севериано Альварес
- Росита Кинтана…. Эдувихес де ла Крус Ферейра
- Лилия Арагон…. Эфегения де ла Крус Ферейра
- Рене Муньос †…. Регино
- Россана Сан Хуан…. Ракела Кампусано
- Рене Касадос…. Франсиско Хосе Браво/Фернандо Хоакин Фалькон
- Тоньо Маури…. Падре Моисес (Священник)
- Элена Рохо…. Дамиана Гульен/Хулиана Гульен
- Тина Ромеро…. Хасинта Риверо
- Аурора Клавель…. Висента
- Мигель Корсега †…. Падре Игнасио (Священник)
- Марио Касильяс…. Марселино
- Эдуардо Норьега…. Панчо Монтес
- Алисия Монтойя †…. Гумерсинда Монтес
- Дачия Гонсалес…. Канделария Кампусано
- Тоньо Инфанте…. Эулохио Рохас
- Дачия Аркарас…. Хема
- Пако Ибаньес…. Хуанчо
- Эдуардо де ла Пенья…. Касимиро
- Росита Пелайо…. La Guerra
- Умберто Элисондо…. Берналь Ороско
- Лиса Вильерт †…. Клементина
- Рикардо Чавес…. Мотор Рамос
- Кармен Салинас…. Селия Рамос
- Эрнесто Алонсо †…. Падре Боско (Священник)
- Карлос Амадор…. Николас Морено
- Альберто Инсуа †…. Порфирио
- Педро Ромо…. Аполинар
- Альберто Чавес…. эпизод
- Патрисия Рамирес…. эпизод
- Рубен Сантана…. эпизод
Административная группа
- оригинальный текст — Каридад Браво Адамс
- либретто — Лилиана Абуд
- телевизионная версия — Рене Муньос, Долорес Ортега
- менеджеры — Лаура Места, Мирко Рухеро Бермич
- генеральный координатор — Федерико Аларкон
- генеральный продюсер — Сальвадор Мехия Алехандре
Награды
Фильм был номинирован на премию TVyNovelas в 10 номинациях и победил в 7 из них.
| Year | Ceremony | Category | Nominee | Result |
|---|---|---|---|---|
| 2001 | TVyNovelas | Лучшая теленовелла года | Обними меня крепче | Победа |
| Лучшая актриса | Арасели Арамбула | Номинация | ||
| Лучший актёр | Фернандо Колунга | Победа | ||
| Лучшая злодейка | Найлеа Норвинд | Победа | ||
| Лучший злодей | Сесар Эвора | Победа | ||
| Лучшая актриса второго плана | Кармен Салинас | Номинация | ||
| Лучший актёр второго плана | Пабло Монтеро | Победа | ||
| Лучшая дебютантка | Элена Рохо | Победа | ||
| Лучший дебютант | Хоакин Кордеро | Победа | ||
| Лучшая песня | Хуан Габриэль | Номинация |
Напишите отзыв о статье "Обними меня крепче"
Примечания
- ↑ Знаком † отмечены умершие актёры
Ссылки
- [www.esmas.com/abrazamemuyfuerte/ Pagina oficial de esmas.com]
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Отрывок, характеризующий Обними меня крепче
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
