Обольянинов, Пётр Хрисанфович

Пётр Хрисанфович Обольянинов
Дата рождения:	1752(1752)
Подданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	22 сентября 1841(1841-09-22)
Место смерти:	Москва
Отец:	Хрисанф Ефимович Обольянинов
Награды и премии:

Пётр Хриса́нфович Оболья́нинов (1752 — 22 сентября 1841) — фаворит Павла I, генерал от инфантерии, в 1800-01 гг. генерал-прокурор. В течение 16 лет, с 1816 по 1832 гг. (дольше, чем кто-либо), занимал должность московского губернского предводителя дворянства. В память о нём была названа усадьба Обольяниново.

Биография

Родился в семье небогатого порховского дворянина в 1752 году. До 16 лет проживал с родителями в деревне, где систематического образования не получил:

«От природы Обольянинов был очень умный человек, с быстрым соображением, но мало учён, так что едва-едва умел писать. Он не знал иностранных языков, не говорил и даже не понимал, и вообще не любил ничего иноземного. Характером был крут, был честен, благороден, но жестковат и очень настойчив».

— Е. П. Янькова

Военную службу начал в 1768 году. Сразу выделился усердным исполнением обязанностей и беспрекословным подчинением приказам вышестоящего начальства. В чине премьер-майора вышел в отставку в 1780 году; несколько лет нигде не служил, проживая в своей деревне. С 1783 года — губернский стряпчий в Псковском наместничестве; через несколько лет — советник в палате гражданского суда; в 1792 году получил чин надворного советника и назначен на должность в Казённой палате.

Обладая честолюбием, хлопотал о переводе в армию; гражданская служба не удовлетворяла амбиций П. Х. Обольянинова. В 1793 году попал в гатчинские войска в чине подполковника. Служа в Гатчине, снискал благоволение великого князя Павла Петровича, после вступления которого на престол в 1796 году и начался его фавор.

Временщик

В 1796 году Пётр Хрисанфович, уже в чине генерал-майора, был назначен генерал-провиантмейстером, награждён орденами Святой Анны и Святого Александра Невского. После воцарения Павла стал одним из ближайших доверенных лиц императора; монаршие милости следовали одна за другой: в 1797 году пожалован поместьем в Саратовской губернии с 2 тысячами душ, в следующем году — повышен в чине, стал генерал-лейтенантом, в 1799-м — назначен сенатором. Французский король Людовик XVIII пожаловал ему командорский крест ордена Святого Лазаря Иерусалимского.

В феврале 1800 года занял пост генерал-прокурора; в этой должности пробыл недолго, до переворота 11 марта 1801 года. За этот год службы щедро награждался: пожалован большим крестом ордена Св. Иоанна Иерусалимского, орденом Св. апостола Андрея Первозванного, большим домом в столице, императорской табакеркой с бриллиантами, сервизами фарфоровыми и серебряными на 120 тысяч рублей; был произведен в генералы-от-инфантерии. Павел считал Обольянинова «своим». Компетенцию генерал-прокурора, имевшую в то время исключительно широкие пределы, Обольянинов старался ещё более расширить, требуя, например, от обер-прокуроров Сената предварительных ему докладов; вместе с тем расширял её и Павел, предписывая всем вообще доставлять Обольянинову свои доклады для предварительного ознакомления. Без умственной и нравственной культуры, лишённый хотя бы практического служебного опыта, Обольянинов мог держаться на своём посту лишь беспрекословным повиновением и точной исполнительностью. Он никогда не возражал императору, слепо следуя повелениям; в делах водворился произвол.

Тяжёлые порядки павловского режима Обольянинов обострял грубостью и возбудил всеобщую неприязнь. Отсутствие воспитания и образования сказывались в работе на высшем посту: он нередко ругал подчинённых, не стесняясь в выражениях; писал с ошибками, коверкая названия. Однако обладал кадровым талантом расставлять на ключевые должности толковых людей. По выражению Д. Б. Мертваго, сослуживца Обольянинова, Пётр Хрисанфович «уподобился великому визирю» при государе. Ему император Павел поручил привести к присяге своих сыновей Александра и Константина в памятный день 11 марта 1801 г. Ночью того же дня, во время переворота, Обольянинов был арестован, и хотя тотчас был освобождён, но карьера его кончилась; через несколько дней он уехал в Москву. Здесь ему сначала было запрещено даже бывать в дворянском собрании, где фельдмаршал Каменский публично обозвал его «государственным вором, взяточником, дураком набитым».

Жизнь в отставке

До нашествия французов Обольяниновы жили в Москве открыто, принимая много гостей. «Обедами прежирными» Обольянинов сумел привлечь московское общество и не раз был избираем губернским предводителем дворянства. На этом посту он проявил даже гражданское мужество в 1826 году, подняв голос за смягчение наказания москвичу-декабристу князю Е. П. Оболенскому, первоначально приговоренному к смертной казни, заменённой затем каторгой.

В пожаре 1812 года московский дом Обольянинова на углу Тверской и Садовой улиц, с большим садом и двумя флигелями, сгорел, да так и не был толком возобновлен. Супруги перебрались в подмосковное Обольяниново, где престарелый генерал занялся разведением цветов, а его жена увлеклась собаководством. По свидетельству хозяйки соседнего имения:

«Лицом Обольянинов был очень некрасив: худощав, большой нос луковицей, впалые глаза со строгим взглядом, волосы очень редкие на всей голове и так плотно выстрижены, что ухватить нельзя. Он был бы довольно высок, если бы не держал себя согнутым; думаю, что это было от привычки, а под старость, когда он не мог уже ходить, и его возили по комнатам в креслах, голова его до того нагнулась, что чуть не на коленях лежала».

Смерть жены так сильно подействовала на Обольянинова, что он «до самой смерти спал на её кровати, на её подушках и покрывался тем одеялом, под которым она умерла». Сам он скончался на девяностом году 22 сентября 1841 года в Москве, в своем доме на Тверской. Похоронен рядом с женой в тверском имении, в приходской церкви села Толожня Новоторжского уезда.

Супружество

С 19 января 1795 года был женат на Анне Александровне Нащокиной, урожденной Ермолаевой (1754—1822), вдове надворного советника Якова Ивановича Ордин-Нащокина (1728—1793); дочери поручика Александра Петровича Ермолаева и Екатерины Гавриловны Белкиной. В молодости была красавицей, отличалась добротою и любезностью, но «очень простовата и без всякого образования». Анна Александровна рассказывала, что, вступив в брак со стариком Нащокиным, старалась одеваться старше своих лет, а когда вышла за Обольянинова, то стала молодиться, чтобы казаться моложавее.

По свидетельству Е. П. Яньковой, «так как она была великая охотница до собак, которых держала премножество, то и разговор был только что про собак»; ночью собачонки занимали иногда всю постель хозяйки, так что сама она «кое-как лепилась на краю». 31 декабря 1800 года за заслуги мужа была пожалована в кавалерственные дамы ордена св. Екатерины малого креста. В последние годы жизни Анна Александровна была прикована к постели. Поскольку её второй брак был бездетный, подмосковное Обольяниново унаследовал племянник Петра Хрисанфовича — подполковник Михаил Михайлович Обольянинов, чья дочь и наследница Анна вышла замуж за графа А. В. Олсуфьева.

Литература

• Колпакиди А., Север А. Спецслужбы Российской империи. — М.: Яуза Эксмо, 2010. — С. 78 - 79. — 768 с. — (Энциклопедия спецслужб). — 3000 экз. — ISBN 978-5-699-43615-6.

Ссылки

• [genproc.gov.ru/structure/history/history/person-56/ Биография]
• Обольянинов, Петр Хрисанфович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• [memoirs.ru/texts/Obol_IV81_3_10.htm Обольянинов П. Х. Письмо генерал-прокурора Обольянинова тамбовскому губернатору Литвинову от 28 февраля 1800 г. / Сообщ. И. И. Дубасовым // Исторический вестник, 1881. — Т. 3. — № 10. — С. 443.]
• [memoirs.ru/texts/Obolian_RS96T88n12.htm Обольянинов П. Х. Ордер генерал-прокурора Обольянинова ярославскому губернскому прокурору. 28 февраля 1800 г. № 779 // Русская старина, 1896. — Т. 88. — № 12. — С. 652.]

Отрывок, характеризующий Обольянинов, Пётр Хрисанфович

Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.