Обонежская пятина

Обоне́жская пяти́на («об», в значении «вокруг», и «Онежье», от названия Онежского озера, т. е. Обонежье буквально значит «местность вокруг Онежского озера») — северо-восточная пятина Новгородской земли в XV—XVIII веках. Первое частично сохранившееся до нашего времени описание пятины находится в писцовой книге 7004 (1495/96) года письма Юрия Константиновича Сабурова. С XVI века делилась на Заонежскую (вокруг Онежского озера) и Нагорную (по реке Мсте) половины. Заонежская половина состояла из 45 погостов, Нагорная — из 36 погостов. О размерах пятины можно судить, например, по тому, что Деревяницкий погост Обонежской пятины находился в двух верстах от Новгорода (у Деревяницкого монастыря), а погост Спасский той же пятины — в 700 верстах, на Выго-озере, около Белого моря.

География

Как и большинство пятин, Обонежская начиналась с Новгорода и её земли охватывали восточный берег Волхова вплоть до юго-восточного берега Ладожского озера (восток Ленинградской области), затем Обонежская пятина охватывала берега Онежского озера (современная Карелия) и распространялась на север до Студёного моря (запад Архангельской области). C юго-востока и юга граница пятины шла к реке Мде, впадающей в реку Мсту, по рекам Мде и Мсте до устья и по озеру Ильмень до истока реки Волхов.

История

В 1703 году пятина вошла в Ингерманландскую землю. В 1708 году Обонежская пятина упразднена, а территория вошла в состав Ингерманландской и Архангелогородской губерний.

Библиография

• Неволин К. А. [www.reglib.natm.ru/book/book_10/ О пятинах и погостах новгородских в XVI веке, с приложением карты. Санкт-петербург: Тип. императорской Академии Наук,1853]
• Писцовые книги Новгородской земли. Т.1. Составитель Баранов К.В. М., "Древнехранилище", "Археографический центр" 1999.

Ссылки

• [imperiatritza.narod.ru/map/novgorod.html Новгородская земля в XII-начале XIII века]

Отрывок, характеризующий Обонежская пятина

Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.