Оборона Днепропетровска

Оборона Днепропетровска
Основной конфликт: Великая Отечественная война Вторая мировая война
Дата	Август-сентябрь 1941
Место	Днепропетровский плацдарм Днепропетровск
Итог	Взятие города немецкими войсками
Противники
Третий рейх Третий рейх СССР СССР
Командующие
Г.фон Рундштедт Э.фон Клейст Э.фон Макензен И. В. Тюленев Н. Е. Чибисов Е. Г. Пушкин
Силы сторон
Группа армий «Юг»: 1-я танковая армия: 3-й моторизованный корпус- СС «Викинг» 13-я тд, 14-я тд, 9-я тд, 60-я мд, 198-я пд, пд «Торино», пд «Пасубио» Южный фронт Резервная армия - 169 сд, 226 сд,, 230 сд, 255 сд, 273 сд, 275 сд, 8 тд, 26 кавалерийская дивизия, 28 кавалерийская дивизия.
Потери
1200 убитых, 4655 раненых, 117 пропавших без вести 99 танков, 100 автомашин, 60 противотанковых орудий, 10 бронемашин, 50 мотоциклов (до 01.09.1941) неизвестно

Оборона Днепропетровска — общевойсковая операция советских войск по обороне города Днепропетровска (Днепра) и удержанию днепропетровского плацдарма от немецких захватчиков в период с середины августа по конец сентября 1941 года.

С немецкой стороны в операции участвовали части группы армий «Юг» под командованием фельдмаршала Г.фон Рундштедта, с советской — войска Южного фронта под командованием И. В. Тюленева.

Предшествующие события

22 июня 1941 года немецкие войска, осуществляя гитлеровский план напали на Советский Союз, нарушив пакт о ненападении.

Быстро продвигаясь по территории СССР, нацистские войска уже к августу 1941 года достигли центральной Украины — 2 августа окружили части Юго-Западного и Южного фронтов Красной Армии («Уманский котёл»), захватив 8 августа Умань, 4 августа нацисты захватили город Кировоград.

Учитывая сложившееся положение, с ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б)У 18 и 19 июля поступили директивы, определяющие Днепропетровскую область в числе прочих, которым угрожала нацистская оккупация.

Директивы также предусматривали создание как на оккупированных, так и на прифронтовых территориях подпольных партийных организаций, партизанских отрядов и диверсионных групп. В короткое время обком создал подпольные организации и партизанские отряды, установил явки для связных и т. п.

Впервые на территорию области, гитлеровцы ворвались 12 августа, захватив Верховцево. 13 августа были захвачены Пятихатки, 15 августа — Кривой Рог, 17 августа — Никополь.

19 августа по городу был проведен первый артиллерийский обстрел.

Бой за Днепропетровск

Днепропетровское направление защищала Резервная (впоследствии 6) армия под командованием генерал-лейтенанта Н. Е. Чибисова,.

Фронтом командовал генерал армии И. В. Тюленев.

Силами полностью ещё не сформированной Резервной армии, командование Южного фронта пыталось предотвратить захват Днепропетровска.

Западное направление

На западном направлении, обороняя город Днепродзержинск, действовали:

• 230-я стрелковая дивизия (командир — полковник Г. А. Куталев),
• 275-я стрелковая дивизия (командир — генерал-майор М. И. Дратвин),
• 26-я кавалерийская дивизия (командир — полковник А. А. Носков).
• 8-я танковая дивизия полковника Пушкина.

Главный удар нацистские войска намеревались нанести из района Пятихаток (на правом фланге Резервной армии), имея цель отрезать советские войска от переправ через Днепр. 14 августа 968-й стрелковый полк вступил в бой с вермахтом в районе ст. Баглей и совместно с другими частями прикрыл северо-западные подступы к Днепропетровску. Полк в течение пяти суток вел в окружении непрерывный ожесточенный бой.
В дальнейшем он вышел из окружения и в течение двух суток сдерживал превосходящие силы немцев западнее Днепропетровска. В ночь на 22 августа 1941 года его сменили подошедшие части. Полк возвратился в состав дивизии, занял участок обороны на правом фланге дивизии, прикрывая западную окраину города.

18 августа 15-й танковый полк под командованием Героя Советского Союза майора Клыпина, совершая марш направлении Щорска, вынужден был с ходу вступить в бой с передовыми подразделениями вермахта, прорвавшимися на рубеже реки Базавлук. Сопротивление советских танкистов вынудило фашистов на время приостановить своё наступление.

Огневой мешок полковника Пушкина

По данным штаба Резервной армии, фашисты нацеливали свои удары вдоль железной дороги на Днепропетровск, имея в авангарде 13-ю танковую дивизию из состава 1-й танковой группы.

Генерал фон Клейст остался верен своей тактике — вбивать бронированные клинья в оборону врага. По имевшимся данным, удар немецких танкистов предстояло ожидать со стороны Днепродзержинска во взаимодействии с войсками гитлеровцев, которые наступали с юга вдоль Запорожского шоссе. Учитывая вероятность действий фашистов, полковник Пушкин решил сделать все возможное, чтобы острие удара бронированного клина пришлось по пустому месту.

Придерживаясь тактики танковых таранов, гитлеровцы, уверенные в своем превосходстве, не особенно беспокоились за свои фланги. Именно этот фактор использовал Пушкин, планируя оборону дивизии.

Оборона дивизии приобретала форму подковы. Огневые средства располагались так, что при любых обстоятельствах противник попадал под перекрестный огонь. Укрытия для боевых машин, артиллерии и другие земляные сооружения в течение ночи были тщательно замаскированы.

19 августа, ровно в восемь утра, немецкие войска, при поддержке с воздуха двинулись к городу. Как и предполагалось, со стороны Днепродзержинска и Баглея появились танки. Впереди шли PzKpfw IV, за ними и на флангах — PzKpfw III и PzKpfw II далее пехота на бронетранспортерах и артиллерия.

Передовой отряд гитлеровцев стал втягиваться в горловину огневого «мешка». Когда немецкие танки очутились в створе позиций советских артиллерийского и мотострелкового полков, подставив борта под огневые средства дивизии, в небо взмыли красные ракеты и прогремел орудийный залп из всех калибров. От первых же выстрелов загорелось более десяти нацистских машин. Батальон, шедший на острие удара, заметался вдоль дороги. Огонь из укрытий открыли КВ и Т-34. По пехоте, которая спешилась, ударили минометы мотострелков. Фланговый и перекрестный огонь действовал опустошительно. Гитлеровцы, не ожидавшие такого сильного и меткого огня, пришли в замешательство. Не выдержав удара, они вынуждены были отступать.

«Как упорно и ожесточенно русские сражались за каждую пядь земли, ослепительно высветило 19 августа. Повсюду усилилось сопротивление, появились новые танковые соединения, а на внутренних флангах 60 моторизованной и 13 танковой дивизий русским удалось ещё раз связать их боями на правом берегу Суры и даже достичь прорыва, который все же закончился уничтожением большого числа танков противника (одна 60 моторизованная дивизия уничтожила 54 танка), взятием в плен более 2000 русских и в итоге не приобрел какого-либо значения. 14 танковая дивизия уже стояла поэшелонно далеко впереди под Сурское — лишь в 15 км перед городской окраиной Днепропетровска»

— Командир 3-го моторизованного корпуса Э.фон Макензен

Особенно ожесточенный бой разгорелся 22 августа.

Танки вермахта шли на советские позиции волна за волной. Сосредоточив основные усилия на своем правом фланге, немцам удалось потеснить некоторые подразделения дивизии и захватить ряд высот, с которых местами просматривались позиции оборонявшихся частей. И тогда полковник Пушкин пустил в ход свой резерв — батальон тяжелых танков КВ под командованием старшего лейтенанта Н. С. Батаева. Фашисты удара не выдержали и отступили.

Об этом сражении вскоре узнал весь Советский Союз. В сообщении Совинформбюро говорилось о том, что немцы потеряли в этих боях 99 танков, 100 автомашин, 60 противотанковых орудий, 10 бронемашин, 50 мотоциклов, десятки пулеметов и минометов. Среди захваченных трофеев — полный состав 4-орудийной батареи, несколько пушек различных калибров, а также штабной автобус с документами нацистского танкового полка.

9 сентября 1941 года указом Президиума Верховного Совета СССР Ефиму Пушкину за образцовое и умелое руководство, личное мужество было присвоено звание Героя Советского Союза.

Южное и юго-западное направление

На юге и юго-западе Днепропетровска действовала 255 стрелковая дивизия (968, 970, 972-й стрелковые и 811-й артиллерийский полки) совместно с 28 кавалерийской дивизией. Командиром был назначен И. Т. Замерцев.

17 августа дивизия заняла оборону на южном и юго-западном направлении от Днепропетровска — по высотам восточнее реки Мокрая Сура. Тогда выяснилось, что 972-й стрелковый полк, выдвинутый раньше, втянулся в бой с передовыми частями противника, которые он совместно с соседом — 28-й кавалерийской дивизией сдерживал на участке от с. Антоновка до реки Мокрая Сура.

Правее 972-го полка с небольшим разрывом расположился 970-й стрелковый полк. Его задачей было не допустить противника к городу, надежно прикрыть Сурско-Литовское шоссе и дорогу Краснополье — Днепропетровск, а также обеспечить огневое взаимодействие с соседом справа и иметь связь с 972-м стрелковым полком.

968-й стрелковый полк оборонялся уступом справа от 970-го полка. Артиллерийский полк занял огневые позиции за 972-м и 970-м стрелковыми полками, поддерживая бой каждого из них одним дивизионом. Командный пункт дивизии расположился в четырёх километрах восточнее Лоц-Каменки.

Заняв оборону, 255-я дивизия не была ориентирована в обстановке и ничего не знала о своих соседях, по этому и не смогла сразу организовать взаимодействие с ними.

В тот момент, когда полки 255-й стрелковой дивизии выдвигались для занятия своих позиций, я находился в 3-м батальоне на правом фланге 972-го стрелкового полка и наблюдал, как справа какие-то кавалерийские части в развернутом строю со знаменами двинулись на запад. Вначале было тихо, а затем из-за высоты появились немецкие танки и начали расстреливать этих кавалеристов в упор. Кавалеристов не поддержала даже артиллерия.

На мой вопрос, что это за кавалерия, майор Лященко ответил:

«Сосед наш», и добавил: «Я пытался с ним связаться, но безуспешно». «Почему же вы не поддержали кавалеристов артиллерийским огнём», — спросил я. «А откуда я знал, что они в конном строю пойдут атаковать танки»

— Командир 225-й сд И. Т. Замерцев

«Сосед», который с развернутыми знаменами атаковал танки, расстреливавшие его в упор — был 28-й кавалерийской дивизией.

В состав 28-й кавдивизии входил и 134 кавалерийский полк, командиром которого был майор Борис Андреевич Кротов — первый в годы Великой Отечественной войны кавалерист, удостоенный звания «Герой Советского Союза».

19 августа 1941 года в районе Краснополья майор Кротов со своими кавалеристами прикрывал отход за реку Днепр двух кавалерийских полков, организовал оборону полка и отразил многократные вражеские атаки пехоты и танков.

20-22 августа 1941 года полк Кротова защищал главное направление в районе Сурско-Литовского шоссе Днепропетровской области Украины. 22 августа 1941 года в бою у села Сурско-Литовское майор Борис Кротов подорвал гранатой немецкий танк, был тяжело ранен и скончался от полученных ран, вечером, в тот же день.

К утру 21 августа штаб 255 сд установил, что справа занимают оборону Днепропетровское артиллерийское училище и 28-я кавалерийская дивизия, которая вела тяжелые бои.

Днепропетровское артучилище, образованное из школьников и учеников вузов города 30 июля 1941 года, вступило в бой с противником в 9.00 утра 20 августа. На протяжении нескольких дней курсанты вели беспрерывные бои с врагом. Их потери были огромны: на 26 августа от начального состава — 2674 курсанта и 256 командиров — осталось живыми 41 командир и 927 курсантов. К концу сентября их численность сократилась до 150 человек.

«Это было суровое испытание стойкости и мужества курсантов и офицеров училища и они с честью и достоинством прошли его. Мы решили больше не посылать в бой эту горстку (из 3000 человек в строю осталось около 150) самоотверженных курсантов и в ближайшее время выпустить их офицерами. Они, безусловно, заслужили этого, ибо прошли необычный „полный курс“ обучения, которое не дало бы ни одно училище»."

— Воспоминание командующего 6-й армией Малиновскго Р.Я.

Уступом слева на линии Мандрыковка, Запорожское шоссе и до Днепра оборонялись подразделения 11-й запасной бригады, имеющие несколько малокалиберных пушек.

21 августа, в полдень, немцы снова начали сильную артиллерийскую подготовку на участке 970-го и 972-го стрелковых полков. Весь день немцы пытались атаковать оборонявшихся. Только в середине дня 22 августа противнику силами до батальона пехоты и 12 — 15 танков удалось потеснить левый фланг 972-го стрелкового полка и вклиниться в оборону на глубину до одного километра.

24 августа от командующего армией генерала Н. Е. Чибисова поступил приказ, что в распоряжение 255 сд передаются Днепропетровское артиллерийское училище и запасная бригада, и что дивизия должна отходит на левый берег — для этого ей отводится железнодорожный мост.

Немцы, в то же время, упорно атаковали советские позиции. Потери частей Красной Армии в личном составе доходили до 50—60 процентов.

В 1.30 25 августа советские войска под натиском противника оставили Днепропетровск, переправив на левый берег Днепра людей и технику.

Отход проходил под нажимом частей корпуса Э. фон Маккензена, и поэтому ночью в городе шли уличные бои.

Уже в 8 утра немецкие солдаты стояли на берегу Днепра. Воспользовавшись отходом частей 275-й стрелковой дивизии и не взорванным наплавным мостом, небольшой группе немецких войск удалось переправиться на левый берег реки и овладеть Ломовкой, создав плацдарм на левом берегу Днепра. Советские оперативные сводки идентифицировали эту группу как 92 моторизованный полк 60 моторизованной дивизии, однако Э. фон Маккензен пишет, что это была группа из 13 танковой дивизии:

«Разбитый противник в течение ночи скрылся на другой берег, оба моста были взорваны. Только один наведенный ими же и, разумеется, весьма слабый мостик русским уже не удалось разрушить. Недолго раздумывая, передовые части 13 танковой дивизии прорвались по нему на другой берег Днепра и создали плацдарм, правда, не очень большой»

— Командир 3-го моторизованного корпуса Э.фон Макензен

Боевые действия на левом берегу Днепра

25 августа, в результате своего наступления 13-я танковая дивизия захватила Днепропетровск.

В течение следующих дней, немецкие, итальянские и венгерские саперные части стремились привести в порядок шоссейный и железнодорожный мост, пересекающий Днепр (шириной приблизительно в один километр в этом месте) для переправы войск и захвата плацдарма на левом берегу Днепра.

«Между тем на следующий день удалось отремонтировать построенный русскими слабый и имевший повреждения наплавной мост на плотах, а также увеличить его грузоподъемность. По нему началось сначала слабое, а затем все более оживленное движение транспорта. Также удалось проложить второй пешеходный мостик по остаткам взорванного железнодорожно-шоссейного моста.
Достичь большего не позволяло материальное положение (несмотря на все упорные и отважные усилия немецких, венгерских и итальянских саперов), а особенно возрастающий с каждым днем и ведущийся с большой точностью артиллерийский огонь врага, усиленный ежедневными многократными налетами вражеских бомбардировщиков и истребителей. Напротив, потери в живой силе и износ материальной части от вражеского обстрела на всех участках переправ был так велик, что в конце концов транспортное сообщение стало возможным поддерживать лишь по ночам».

— Командир 3-го моторизованного корпуса Э.фон Макензен

В то время, как операции по переправе через Днепр продолжались с переменным успехом, 60-я моторизованная дивизия вермахта, усиленная отдельными частями 13-й т. д., начала с 26 августа расширять плацдарм. Но достаточно быстро она натолкнулась на советские силы.

275-я сд, совместно с 8-й танковой дивизией и отрядом днепропетровского артучилища к концу 26 августа прижала части 13 танковой дивизии генерала Вальтера Дюверта вплотную к Днепру.

С утра 27 августа и в ночь на 28 августа части 275-й сд, несколько танков 8-й и 12-й танковых дивизий, 28-я кавдивизия, 255-я сд, полк Полтавского артучилища и сводный отряд Днепропетровского артучилища, совместно с авиацией атаковали плацдарм в районе Ломовки, стремясь сбросить немцев в воду.

В свою очередь, командование III моторизованного корпуса стремилось расширить плацдарм и высвободить из уличных боев 13 танковую дивизию. 26 августа на плацдарм была постепенно переброшена 60 моторизованная дивизия. Одновременно в распоряжение Э. фон Маккензена на автомашинах была переброшена 198 пехотная дивизия, которая уже к 30 августа практически полностью переправилась на левый берег Днепра. 13 танковая дивизия была выведена с плацдарма и вместе с 14 танковой дивизией приводила себя в порядок в тыловом районе III моторизованного корпуса.

28 августа с Новочеркасского аэродрома вылетела советская эскадрилья 81 авиаполка дальнего действия, с приказом уничтожить оставленную своими войсками переправу в Днепропетровске. Немцы восстановили её и переправлялись, усиливая войска на плацдарме в районе завода Коминтерн, и было необходимо её разрушить.

Бомбардировщик Ивана Вдовенко первым вышел к переправе. По самолету был сосредоточен сильный огонь, однако экипаж уничтожил 5 вражеских зенитных установок. Но переправа продолжала существовать. В разгаре боя от разрыва снаряда бомбардировщик загорелся. Тогда экипаж направил самолет с оставшимися бомбами на переправу противника, находившуюся в районе Кайдак напротив нынешнего жилмассива Фрунзенский. Экипаж, повторив подвиг капитана Гастелло, — выполнил боевое задание командования.

Однако остановить надолго переправу немцев не удалось, на левом берегу Днепра бои продолжались с большой интенсивностью в первых числах сентября. В то время, как немецкая дивизия СС «Викинг» вводилась на плацдарм, 2 сентября две немецких дивизии организовали успешную контратаку с целью расширить плацдарм на восток до Самары и к северу, по направлению к песчаным дюнам местности.

До 10 сентября бои на фронте проходили с переменным успехом. К 14 сентября, по свидетельству Э. фон Маккензена, немцы вынуждены были полностью прекратить дневное движение по Днепру. Захваченный плацдарм был с одной стороны расширен, с другой стороны не имел практической ценности вследствие затрудненного советской артиллерией подвоза по Днепру. Развитие событий прекратилось. Скованными на плацдарме остались два моторизованных соединения корпуса Э. фон Маккензена, которые не приняли участия в окружении советских войск под Киевом. Причины успеха были в эффективном использовании условий местности для работы артиллерии:

«Мощное течение Днепра (здесь — шириной свыше 1000 м) принимало на восточной окраине города втекавшую с северо-востока реку Самара (шириной в устье около 200 м), образуя вследствие и благодаря этой реке и местности плацдарм с господствующими высотами восточнее Самары свой почти прямоугольный поворот на юг. Таким образом, русские получили идеальную возможность ведения фланкирующего огня вдоль Днепра, которую они умело и во все возрастающем объёме использовали».

— Командир 3-го моторизованного корпуса Э.фон Макензен

Бои по расширению плацдарма возобновились, начиная с 23 сентября. Операции по окружению Киева, тем временем, были закончены, и 13-я тд ввелась в действие. Усиленная на своем правом фланге полком дивизии СС «Викинг», она наступает на юг через Спасское и Подгородное (навстречу отрядам с плацдарма, наступающим на север) и уничтожить вместе с ними все советские войска, находящиеся к западу от Самары.

27 сентября 13-я тд вермахта рассекла советский фронт, дойдя в тот же день до Спасского. По окончании многих дней интенсивных боев, 28 сентября в 5 час. 30 м, три дивизии 3-го мк начали общее наступление, которое привело к прорыву советской обороны. В этот же день дивизии достигли Самары и Кильчени.

К 29 сентябрю, вермахт захватил высоты с которых обстреливались переправы и, таким образом, отрезал окончательно советские части от Днепропетровска.

Итоги

В боях на днепропетровском плацдарме советские войска понесли тяжелые потери и оставили город.

Для III моторизованного корпуса Днепропетровск стал локальной неудачей, поскольку это единственный, подчеркиваю, единственный из немецких плацдармов на Днепре, с которого не было развито наступление. Совершив переход по невзорванному мосту, немецкие подвижные соединения почти на месяц застряли на этом плацдарме, не имея возможности ни развить наступление, ни эвакуироваться.

— Историк Исаев А.В.

Немцы, полностью оккупируя город и область, уже к октябрю 1941-го начнут устанавливать свои порядки и проводить репрессии.

Захватив город, оккупанты уничтожили более 30 тыс. военнопленных и почти столько же мирных жителей.

75 тыс. человек было угнано в Германию. Население города сократилось в несколько раз и в начале 1942 г. составляло менее 200 тыс. человек. Почти все промышленные предприятия были разрушены, уничтожено более 40 % «жилого фонда», выжжены парки и скверы.

Немецкая оккупация Днепропетровска продлилась с 25 августа 1941 года по 25 октября 1943, когда советские войска после тяжелой Битвы за Днепр, освободили Днепропетровск.

Литература

• Исаев А. В. От Дубно до Ростова. — М.: ООО «Издательство АСТ»: Издательство «Транзиткнига», 2004.
• Ланнуа Ф.де Немецкие танки на Украине. 1941 год. — М.: Эксмо, 2006.
• Mackensen Eberhard von. Vom Bug zum Kaukasus. Das III. Panzercorps im Feldzug gegen Sowjetrußland 1941/42. Neckargemund. Kurt Vowinkel Verlag. 1967.
• Недосекина Т. В. Учебное пособие «Історія рідного краю». — Д., 2010.
• Шатров М. А. Страницы каменной книги. — Д.: издательство «Промiнь», 1969.

Ссылки

• [gorod.dp.ua/history/article_ru.php?article=46 Друга світова війна. Частина 1. Початок війни]
• [gorod.dp.ua/history/article_ru.php?article=153 В боях за Днепропетровск]
• [www.virtlibrary.dp.ua/page/oblast/oblast.htm#7 История городов и сел Украинской ССР. Днепропетров.обл.]
• [rkka.ru/oper/diff/dnepropetrovsk.htm Бой за Днепропетровск]
• [samlib.ru/k/kolomoec_a_n/8.shtml Коломоец А. Н. Статья о обороне Красной Армии на днепропетровском направлении в 1941 году]

Отрывок, характеризующий Оборона Днепропетровска

Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»