Оборона Инкоу

Оборона Инкоу
Основной конфликт: Ихэтуаньское восстание
Крепость Инкоу, занятая русскими войсками. Рисунок из журнала «Нива»
Дата	23 июля 1900
Место	Крепость Инкоу, Маньчжурия
Итог	Захват Инкоу русскими войсками
Противники
Российская империя Российская империя Империя Цин Ихэтуани
Командующие
П. И. Мищенко С. Н. Флейшер Е. И. Алексеев Даотай Минь
Силы сторон
Охранная стража 800 матросов Канонерские лодки: «Отважный» «Гремящий» 1 500 — 2 000 солдат
Потери
4 раненых несколько десятков

Оборона Инкоу — эпизод Ихэтуаньского восстания, имевший место в июле 1900 года на территории порта Инкоу (юг Маньчжурии) и его окрестностей. Оборона крепости Инкоу со стороны ихэтуаней и лояльных им китайских войск продолжалась в течение дня 23 июля, после чего была сломлена под натиском российских войск.

Общая обстановка

Город-порт Инкоу — один из конечных пунктов КВЖД — располагавшийся на реке Ляохэ, был стратегически важен для России и хорошо укреплен. После вторжения российских войск в Маньчжурию он был условно разделен на две части: одна контролировалась силами коалиции, в частности, русскими и японскими подразделениями, казачьими, а также англо-немецкими волонтерскими формированиями, а другая — китайскими силами, во главе которых стоял мандарин даотай (градоначальник) Минь. Последний не испытывал сочувствия по отношению к ихэтуаням и даже грозил смертной казнью приверженцам этого движения. Отчасти благодаря либерализму этого человека в городе сохранялась спокойная обстановка.

Предыстория

10 июля к Инкоу подошел большой отряд китайской кавалерии. Даотай предупредил европейцев, что кавалеристы пройдут через городскую территорию. В ответ на это 13 июля с канонерской лодки «Отважный» был высажен десант в составе 26 матросов и одного офицера с 2,5-дюймовой пушкой Барановского. В тот же день в Инкоу прибыла канонерская лодка «Гремящий», высадившая в порту десантный отряд с пушкой, и Миноносец № 206. В общей сложности в Инкоу высадилось около 800 русских матросов при двух пушках Барановского.

13 июля командир южного участка русской Охранной стражи полковник П. И. Мищенко устроил в городе переполох, неожиданно приказав китайским солдатам и офицерам одного из фортов разоружиться. Получив отказ, Мищенко отправил войска для взятия форта штурмом. В итоге бой едва не перекинулся на город, в котором тем временем началась паника. Многие китайцы бежали, оставляя свои дома. Лишь вмешательство даотая помогло остановить панику и обострившееся в городе мародерство.

В дальнейшем со стороны китайцев последовал ряд провокаций в отношении русских. Сперва по санкции даотая на улицах города была вывешена подложная прокламация Мукденского цзянцзюня, призывавшую народ к изгнанию и истреблению иностранцев. Эту прокламацию даотай получил уже давно, но до сих пор не решался обнародовать её. Вскоре на улицах появились и другие прокламации, возвещавшие об избиении иностранцев. Голова каждого иностранца, согласно их содержанию, стоила 25 лян, но головы русских оценивались в 50 лян, то есть приблизительно 70 рублей.

С целью охраны европейского квартала в Инкоу русские огородили его баррикадой и приставили к ней часовых. Китайцы, в свою очередь, сделали то же самое. Китайский контингент в городе был увеличен до 2 тысяч.

17 июля даотай разослал консулам коалиционных держав письмо с требованием, чтобы иностранцы не предпринимали военных действий на расстоянии ближе 30 ли от городских стен. Это означало, что Россия должна была вывести из города свои войска, а из порта — военные суда. В этот же день, несмотря на ультиматум даотая, в город на канонерской лодке «Гремящий» были доставлены вспомогательные российские войска, в том числе стрелковая рота 7-го полка, предназначенные для охраны иностранцев.

Ход событий

Двоевластие в городе окончательно прекратилось 23 июля. Когда даотай Минь понял, что теряет контроль над ситуацией в городе, он попытался уехать из Инкоу в сопровождении личной охраны, однако офицеры китайского гарнизона решили предотвратить бегство. Горожане вновь запаниковали. Ихэтуани с группой китайских военных заперли городские ворота и приняли решение о штурме европейского квартала силами в количестве 2 тысяч человек.

В это время российские канонерские лодки, находившиеся в порту, открыли огонь: орудия «Отважного» бомбардировали город и, главным образом, городской вал и форты, с которых пытались вести обстрел китайцы, а «Гремящий» вел обстрел глинобитного форта в устье реки Ляохэ. Бомбардировка спровоцировала новую волну паники в Инкоу. Полторы тысячи солдат регулярных китайских войск, отказавшись от идеи штурма европейской части города, были обращены в бегство. Несколько десятков ихэтуаней было убито. Даотай Минь покинул город вместе с частями китайской армии. С российской стороны всего 4 человека были ранены (один из них контужен), а убитых не было вообще.

К вечеру того же дня Инкоу был окончательно взят с помощью войск из Дашицяо, отряда Охранной стражи, а также стрелков, артиллеристов и саперов, прибывших из Порт-Артура во главе с генералом С. Н. Флейшером. Кроме того, на рассвете 23 июля на крейсере 2-го ранга «Забияка» в порт прибыл вице-адмирал, глава Квантунской области Е. И. Алексеев. Над китайской морской таможней в Инкоу был поднят Андреевский флаг.

Ссылки

• [ricolor.org/rz/kitai/rossia/2/ Земля и политика. Русский город Инкоу]
• Дмитрий Янчевецкий [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/China/XX/1900-1920/Yanceveckij/text10.htm У СТЕН НЕДВИЖНОГО КИТАЯ. III ЧАСТЬ. «ИНКОУ»]

Отрывок, характеризующий Оборона Инкоу

Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.