Общественное мнение

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Общественное мнение — форма массового сознания, в которой проявляется отношение (скрытое или явное) различных групп людей к событиям и процессам действительной жизни, затрагивающим их интересы и потребности.

Общественное мнение выражается публично и оказывает влияние на функционирование общества и его политической системы. Именно возможность гласного, публичного высказывания населения по злободневным проблемам общественной жизни и влияние этой высказанной вслух позиции на развитие общественно-политических отношений отражает суть общественного мнения как особого социального института. При этом, общественное мнение представляет собой совокупность многих индивидуальных мнений по конкретному вопросу, затрагивающему группу людей.

В настоящий момент эта точка зрения отражена в большинстве научных трудов и считается общепризнанной.

Общественное мнение существовало во все исторические эпохи, ещё в период Древности, однако, сам термин, обозначающий этот уникальный феномен общественной жизни Человечества, появился в Англии в XII в. Его возникновение связывают с именем английского государственного и общественного деятеля, писателя Солсбери, который использовал его в книге «Поликратик» для обозначения моральной поддержки парламента со стороны населения страны[1]. Тогда термин «общественное мнение» представлял собой буквальный перевод сочетания двух слов «Public Opinion». Из Англии это выражение проникло в другие страны и с конца XVIII в. стало общепринятым.





Трактовка понятия

Такой уникальный феномен, как «общественное мнение» принадлежит к числу социальных явлений, которые привлекают внимание мыслителей с давних времен.

Первые попытки специального его исследования были предприняты в конце XVIII — начале XIX вв. английским философом Иеремией Бентамом, который подчеркивал значимость общественного мнения как способа социального контроля над деятельностью государства со стороны общественности и указывал на роль прессы как основного средства, с помощью которого можно одновременно выражать и формировать общественное мнение.

В последние годы, постоянно растущий уровень участия представителей мировой общественности в политической сфере очевиден. Во многом именно этим обстоятельством объясняется также неизменно возрастающее внимание исследователей из различных стран мира к проблемам в контексте их рассмотрения сквозь призму такого феномена как «общественное мнение».

Общественное мнение принадлежит к числу явлений, которые с большим трудом поддаются всестороннему анализу и строгому определению. В настоящее время можно встретить сотни определений общественного мнения.

Понятие «общественное мнение» в философской мысли

Зарождение представлений об общественном мнении относится к эпохе Античности, однако, ещё в текстах древнекитайской философии речь шла о важности изучения общественного мнения людей с целью его адекватного использования в управлении. В частности, в даосизме считалось, что из четырёх причин гибели государства, одна — это когда чувства и настроения людей не используются правителями в деле управления[1].

В Древней Греции софисты, будучи сторонниками демократического государства, отводили значительную роль в его делах общественному мнению. Часть философов того времени считали демократию наилучшим состоянием общества. К таким относится Демокрит и его последователи. Они полагали, что мнение большинства — важнейший критерий организации всей общественной жизни. Протагор, подразумевая под общественным мнением «мнение большинства», отдавал ему на откуп решение вопросов о том, что истинно и что ложно, что справедливо и что несправедливо. В гражданской общине он видел меру и источник правовых норм. Школа Сократа противопоставляла народному самоуправлению аристократическое правление людей мудрых и знающих. Эта идея получила развитие в трудах Платона, где, в частности, обосновывалось положение о том, что «мнение мудрых» (аристократии) истиннее «мнения большинства»[2]. Аристотель утверждал, что мнение народа — инструмент, с помощью которого можно контролировать дела государства и в то же самое время расценивал его в качестве права. Аристотель особо подчеркивал данный аспект жизнедеятельности людей в их социальной гармонизации. «Большинство, — писал он, — больше и лучше судит…». Более того, по его заключениям, знание мнения большинства — есть объективный элемент нравственной и государственной самоидентификации любого государства в целом[1].

Известная латинская поговорка «Vox populi vox Dei» (лат. «Голос Народа — Голос Бога»), эквивалент русской пословицы: «Глас Народа — Глас Божий», по всей видимости, появилась в период, когда существовало могущественное Римское государство. Авторство этого крылатого выражения зачастую неверно приписывается английскому историку XII в. Вильяму Мальмсберийскому. Другое общеизвестное употребление выражения находим в послании известного учёного VIII в. Алкуина к будущему императору Карлу Великому. Письмо датируется 798 г. и содержит следующую цитату по-латыни: «Nec audiendi qui solent dicere, Vox populi, vox Dei, quum tumultuositas vulgi semper insaniae proxima sit». В переводе на русский это звучит следующим образом: «И людям не должно прислушиваться к тем, кто говорит, что глас народа является гласом Божиим, ибо необузданность толпы всегда граничит с безумием».

Н. Макиавелли в трактате «Государь» подошёл к многозначной политической интерпретации общественного мнения. Это было связано с попыткой впервые в истории дать характеристику политического сознания и политического действия, обращенную к конкретному носителю политической власти — новому государю. Он видит в народе «большую силу», мощную опору государя: «…тем государям, которые больше боятся народа, нежели внешних врагов, крепости полезны; а тем из них, кто больше боится внешних врагов, чем народа, крепости не нужны… Лучшая из всех крепостей — не быть ненавистным народу…». При этом Н. Макиавелли подмечает некоторые социально-психологические особенности отражения в общественном мнении фигуры государя: «…люди большей частью судят по виду, так как увидеть дано всем, а потрогать руками — немногим. Каждый знает, каков ты с виду, немногим известно, каков ты на самом деле, и эти последние не посмеют оспорить мнение большинства, за спиной которого стоит государство».

В свою очередь, Ф. Бэкон обратил внимание на то, что ложные суждения оказывают определенное влияние на общественные умонастроения, чем могут пользоваться власть имущие. Однако распространение предрассудков в общественном мнении он связывал с прирождённым стремлением людей некритически воспринимать общественные идеи, с чувствами и мыслями, искажающими познание. Признавая ключевую роль общественного мнения в массовых коммуникативных процессах, он неоднократно указывал на то, что данный институт в поисках достижения истины может выступать в различных формах как прогресса, так и регресса. Широко известно учение Ф. Бэкона о так называемых «идолах» или «призраках» заблуждений, имеющих место в массовом сознании. Среди них выделены: «идолы площади (idola fori)», — привычки людей опираться на распространенные представления и стереотипы, и некритическое их восприятие, «идолы театра (idola theatri)» — утверждающие веру в авторитет, в частности, в авторитеты философских систем древности, со всей торжественностью преподносимые людям наподобие театральных представлений и т. д. и т. п. Одной из научных целей Ф. Бэкона являлась разработка форм и методов достижения адекватности в отражении общественным мнением фактов и событий. В связи с этим за критерий истины была взята наука. Преодоление «идолов» в массовом сознании людей рассматривалось как важнейший аспект научной деятельности. «Знание есть сила, сила есть знание», — один из ключевых афоризмов Ф. Бэкона.

На иной источник существования различных мнений впервые указал Т. Гоббс, рассматривая их как отражение определенных социальных потребностей. При этом он придавал мнениям социально-практическое значение, отмечая, что действия людей обусловлены их мнениями, и что в хорошем управлении мнениями состоит хорошее управление действиями людей, ведущее к установлению среди них мира и согласия.

Воспитательную роль общественного мнения впервые отметил Дж. Локк в своей работе «О человеческом разумении». Он писал: «Люди, соединяясь в политические сообщества, отказываются в пользу государства распоряжаться всею своею силою, так что не .могут пользоваться ею против своих сограждан больше, чем позволяет закон страны, однако они все же сохраняют за собой право быть плохого или хорошего мнения о действиях людей, среди которых живут и с которыми общаются., одобрять или не одобрять эти действия. В силу этого одобрения или неприязни, они и устанавливают между собой то, что они намерены называть добродетелью или пороком,…но никто не может жить под гнётом постоянного нерасположения и дурного мнения своих близких и тех, с кем он общается». Так, по мнению Дж. Локка, общественность принуждает человека к конформности, используя страх перед изоляцией. Основой "для нашего согласия является мнение других. То, что мы называем своим мнением, не принадлежит нам, произведено не нами, есть простое отражение мнения других. Люди не доверяют новым мнениям на том лишь основании, что они новые, ещё не модные, в них не видно истины.

Важным этапом в развитии представлений об условиях и факторах формирования и функционирования общественного мнения явились взгляды таких французских просветителей материалистического толка как К. А. Гельвеций и П. А. Гольбах. Источник заблуждений, неадекватных действительности мнений они искали не в познавательных возможностях человека, а в социальной среде, условиях жизни, мешающих людям вырабатывать правильное отношение к явлениям и событиям. Отсюда следовало, что заблуждения и извращенные мнения порождаются и поддерживаются деспотической властью и церковной организацией, осуществляющими преднамеренную дезориентацию широких масс народа. Разноречивый характер мнений людей об одних и тех же вещах — следствие их различного положения в обществе, наличия у них противоположных интересов и обусловленных ими страстей. С другой стороны, в схожих интересах они видели источник одинаковых оценок, общего мнения.

Кант, который заявил о существовании «мирового общественного мнения», прославляя его как прогресс «разума», значительно расширил рамки понятия «общественное мнение». Будучи решительным противником тирании, он заявлял, что деспот должен быть низложен, но только легальными средствами. Народ «имеет свои неотъемлемые права по отношению к главе государства, хотя они не могут быть принудительными правами», — подчеркивал он. «Гражданин государства, и притом с позволения самого государя, должен иметь право открыто высказывать своё мнение о том, какие из распоряжений государя кажутся ему несправедливыми по отношению к обществу… Свобода печатного слова есть единственный палладиум прав народа». Смысл его рассуждений ясен: общественное мнение вправе отказать в поддержке тирану, который, будучи поставленным в условия моральной изоляции и опасаясь стихийного мятежа, вынужден будет внять голосу народа, соблюдать существующие законы или реформировать их, если они нуждаются в исправлении.

Понятие общественного мнения как «всеобщего, субстанциального и истинного», которое отражает «правильные тенденции действительности» и «связано в нём со своей противоположностью, со стоящим само по себе своеобразным и особенным мнением многих» впервые появилось в «Философии права» Гегеля: «Формальная субъективная свобода, состоящая в том, что единичные лица как таковые имеют и выражают своё собственное мнение, суждение о всеобщих делах и подают совет относительно них, проявляется в той совместности, которая называется общественным мнением». В общественное мнение входят «принципы справедливости, подлинное содержание и результат всего государственного строя, законодательства и общего состояния дел в форме человеческого здравого смысла…», — отмечает Гегель. При этом, он выделил в общественном мнении целый ряд структурных элементов: первый — условия существования общественного мнения, второй — объект (содержание) общественного мнения, третий — субъект (носитель) общественного мнения, четвёртый — характер суждения, выступающего в качестве общественного мнения, пятый — соотношение «всеобщего» и «особенного» мнений, сочетание и противоположность в общественном мнении истины и лжи. Гегель был первым, кто разработал цельную концепцию общественного мнения. В соответствии с диалектической традицией, он представил и интерпретировал общественное мнение в контексте субъектно-объектных отношений, четко определив их количественную и качественную специфику. При этом Гегель первым признал, что общественное мнение — неотъемлемый атрибут демократического строя. «Общественное мнение, — указывает он, -есть неорганический способ познания того, чего народ хочет и мнит… общественное мнение было во все времена большой силой, и таково оно особенно в наше время, когда принцип субъективной свободы обрел такую важность и такое значение».

Французские энциклопедисты (Вольтер, Ш.-Л. Монтескьё, Ж.-Ж. Руссо, Д. Дидро и др.), подчеркивая значимость общественного мнения в общественной жизни, заявили, что «мнения правят миром»[3]. Особенно важную концептуальную схему развития общественного мнения представил Руссо. Он считал, что к известным трем типам законов — общественное, уголовное и гражданское право, необходимо присоединить четвёртый, наиболее важный — это силу общественного мнения, или «страж нравов». От силы последнего закона, по его мнению, зависит эффективность реализации всех остальных.

XIX—XX вв.

Трактовка понятия «общественное мнение» в его современном значении впервые появляется в конце XIX века в работе французского социолога Г. Тарда «Общественное мнение и толпа». Общественность[4] рассматривается как совокупность людей, потребляющих одну и ту же информацию и вырабатывающих во многом совпадающие мнения и оценки, то есть общественное мнение — мнение общности, группы людей, основанное на принятии либо отрицании одинаково поданой и эмоционально окрашенной информации. При этом Г. Тард предпринял попытку выявить истоки существования общественного мнения. Согласно его концепции, творцом общественного мнения является некая публика с весьма подвижными и неясными границами, уходящими своими корнями в особенности массовых духовно-психологических процессов.

Одними из первых, кто обратил внимание на то, что и правительство опирается на общественное мнение, был Дэвид Юм. Он подчеркивает: «Для тех, кто занимается политической философией, ничто не кажется более удивительным, чем легкость, с которой многими управляют немногие, а также готовность людей свои собственные ощущения и желания подчинить ощущениям и желаниям правительства. Если попытаться проанализировать, каким образом осуществляется такое чудо, то мы увидим, что управляющие не могут опереться ни на что, кроме мнения, кроме одобрения. Правительство основывается единственно на мнении. И это справедливо как для деспотических и милитаристских режимов, так и для самых свободных и популярных правительств».

На значимость общественного мнения в общественно-политической жизни указывали многие известные зарубежные политические деятели, например, «отцы-основатели США». Так, Т. Джефферсон рассматривал общественное мнение как средство контроля за деятельностью правительства со стороны общественности, подчеркивая, что «народ должен оказывать влияние на правительство» в интересах всего государства. Десятилетия спустя Президент США А. Линкольн утверждал: «Всему, что поддерживается общественным мнением, гарантирован успех. Без поддержки общественного мнения успеха не будет».

С другой стороны, достаточно «прохладное» отношение к «гласу народа» прослеживается в высказываниях А. Гамильтона и Дж. Мэдисона. «Народ! Народ — это всего лишь огромный зверь», — подчеркивал один из них, полагая, что «при возникновении ситуаций, когда интересы народа расходятся с его желаниями, долг лиц, назначенных самим народом в качестве блюстителей этих интересов, заключается в противодействии временным заблуждениям в целях того, чтобы дать ему время и возможность для более спокойного и хладнокровного размышления». Дж. Куинси Адамс считал, что массы народа «не могут ни судить, ни действовать, ни выражать свою волю, выступая в качестве политического целого».

О принятии решения большинством, то есть используя общественное мнение, Алексис де Токвиль в книге «Демократия в Америке» пишет: «По мере того как граждане становятся более равными и более похожими друг на друга, склонность каждого из них слепо доверяться конкретному человеку или определённому классу уменьшается. Предрасположенность доверять массе возрастает, и общественное мнение всё более и более начинает править миром. Во времена равенства люди не склонны доверять друг другу по причине своего сходства, но то же самое сходство обуславливает их готовность проявлять почти безграничное доверие к мнению общественности, ибо им не кажется невероятным вывод о том, что, поскольку все обладают равными познавательными способностями, истина всегда должна быть на стороне большинства».

К середине XX столетия социологи перешли от значения конформности конкретного индивида перед лицом общественности к понятию контроля над правительством. Ганс Шпайер в статье «Историческое развитие общественного мнения» указывает на то, что под общественным мнением в данном историческом очерке понимаются мнения по вопросам, имеющим национальное значение, которые высказываются свободно и публично мужчинами, не входящими в правительство, но претендующими на право своими мнениями влиять или определять действия, кадровый состав и структуры правительства.

Однако Г. Олпорт в 1937 г. в статье «Навстречу науке об общественном мнении» привёл пример действенности феномена общественного мнения — уборка снега с тротуара перед собственным домом. Сущность общественного мнения он охарактеризовал так: «Феномены, изучаемые под названием „общественное мнение“, — это главным образом способы поведения… Именно в них выражается идея, согласно которой другие действуют точно так же».

Делая попытку объяснить причину изменения поведения человека в соответствии с нормами общества, в котором тот проживает, Э. Росс, в продолжение мысли Дж. Локка, пишет о том, что «для основной массы людей похвала и порицание их окружения — господа жизни». «Человека делает совсем беззащитным абсолютная неспособность остаться невозмутимым в окружении враждебных суждений, направленных против него, -неспособность вести жизнь, которая не сочеталась бы с совестью, убеждениями и ощущениями его окружения. Лишь преступник или герой остаётся вне влияния того, что думают о нём другие».

Вплоть до наших дней интерес к понятию общественного мнения не угасает. Общественное мнение понимается и как способ получения информации об окружающем мире, и как возможный институт социализации, и. как инструмент адаптации человека к особенностям той или иной социальной группы, а также как способ влияния на информационные потоки социальной среды.

В психологических теориях общественного мнения также существуют различные способы понимания данного явления.

Один из современных исследователей общественного мнения Г. Чайлдз в своей работе «Общественное мнение: природа, формирование и роль» (1965 г.) в поисках наиболее точного определения этого феномена дал ему более 50 различных определений. К наиболее существенным и точным можно отнести следующие определения:

  • Общественное мнение — это мнения, способы поведения, которые нужно выражать или обнаруживать публично, чтобы не оказаться в изоляции; в противоречивых, меняющихся обстоятельствах или в возникших зонах напряжения можно выразить свою позицию, не опасаясь изоляции.
  • Общественное мнение — это согласие между представителями одной человеческой общности по вопросу, имеющему важное эмоциональное или ценностное значение, которое должны уважать и индивид и правительство под угрозой быть отвергнутым или свергнутым — по крайней мере, в виде компромисса публичном поведении.

Многие определения касаются других особенностей общественного мнения: воздействия средств массовой коммуникации, которые обеспечивают публичность и облекают аргументы в слова или, наоборот, отказывают им в чеканных формулировках, лишая тем самым возможности распространения и внесения темы в «повестку дня»; двух источников общественного мнения, обуславливающих появление «двойного климата мнений».

У. Ф. Дэвисон в статье об общественном мнении для «Международной энциклопедии социальных наук» (1968 г.) писал: «Не существует общепринятого определения общественного мнения».

Добавим при этом, что существует ещё несколько определений технико-инструментального характера, в которых общественное мнение приравнивается к результатам опросов общественного мнения, то есть к «сумме индивидуальных ответов опрашиваемых».

Дискуссия по вопросу, связанному с трактовкой понятия «общественное мнение» продолжается. Очевидной, однако, является тенденция, в соответствии с которой определение данной дефиниции с каждым годом становится по своему звучанию все более «демократичным», что, по всей видимости, есть отражение современных процессов, происходящих в общественно-политической жизни многих стран мира. В изданной в 1995 г. «Энциклопедии демократии» понятие «общественное мнение» определяется как «политическая ценность, …точки зрения, исходящие от самой широкой общественности или же другой политической единицы, включающие в том числе процесс голосования и другие варианты политического поведения». Подчеркивается, что «роль общественного мнения и его влияние на принятие решений в политике напрямую зависит от степени демократии».

Концепция общественного мнения У. Липпмана

Одной из ключевых является концепция общественного мнения, предложенная Уолтером Липпманом. Эпиграфом к своей книге «Общественное мнение» он выбрал фрагмент из «Государства» Платона с описанием пещеры узников, которые вынуждены всю жизнь наблюдать только тени мира, но не сам мир: поскольку узники никогда не видели того кто и что отбрасывает тени, они не в состоянии и заподозрить существование чего-то более реального, чем тени. Если попытаться приписать У. Липпману принадлежность к какому-либо философскому течению, то скорее всего это был бы неоплатонизм.

Определение понятия «общественное мнение», которое предложил У. Липпман, в первой половине ХХ века считалось классическим: «Те черты внешнего мира, которые имеют отношение к поведению других людей — в той мере, в какой это поведение пересекается с нашим, зависит от нас и интересует нас, — мы грубо называем общественным мнением. Образы в сознании людей — образы самих себя, других людей, своих нужд, целей и взаимоотношений — являются их общественным мнением».

Важнейшей характерной чертой позиции У. Липпмана являлось то, что он считал, что «средний человек» не способен компетентно судить о все усложняющихся в мире процессах, так как ему не хватает на это знаний и времени, постоянно указывая также на то, что в сознании так называемых «средних американцев» играют стереотипы — схематизированные, упрощенные и стандартизированные образы или представления об объектах, явлениях и процессах социальной реальности, отличающиеся высокой устойчивостью и ярко выраженной эмоциональной окраской. Это постоянно действующий и по сути определяющий фактор массового сознания, а следовательно и общественного мнения.

Согласно У. Липпману, познавательные возможности человека ограничены: человек не может знать всё, быть абсолютно информированным, так как окружающая среда слишком сложное и изменчивое образование. Преодолевая разнообразие мира, человек систематизирует знание о нём в категории. Эти категории, — фикции, стереотипы, элементы псевдосреды, с помощью которых человек приспосабливается к своему окружению. Поведение человека есть реакция на стимулы псевдосреды.

Стереотипы объединяются в системы стереотипов, которые предстают в виде повседневных укладов, верований, учений, социальных институтов и т. д. И так вплоть до стереотипа, охватывающего все системы стереотипов и известного под названием «социальная реальность».

Мир, с которым мы вынуждены иметь дело как субъекты, с точки зрения У. Липпмана, остаётся за пределами достижимости: человек не бог озирающий единым взглядом всё сущее, а продукт эволюции, который только и может выхватить фрагмент реальности, достаточный, чтобы «выжить и в потоке времени поймать несколько моментов озарений и счастья».

В результате, каждый человек в отдельности, может хорошо знать лишь небольшой фрагмент реальности, быть специалистом или экспертом только по каким-то узким узким проблемам. А опросы общественного мнения включают в себя вопросы заведомо более широкого тематического спектра. Поэтому получается, что на какой-то вопрос продуманные и обоснованные ответы могут давать лишь немногие респонденты, компетентные именно в этой проблеме.

Критика опросного метода, становится для У. Липпмана отправной точкой, для разделения общественного мнения с маленькой буквы и Общественного Мнения с большой буквы:

  • общественное мнение с маленькой буквы, а точнее, общественные мнения, это то знание об окружающем мире, которое касается самих людей или интересно им, вытекающее из поведения других людей или всего того, что называется общественными событиями. В таких случаях люди используют распространенные среди других людей и заимствованные заготовки стереотипных схем, интерпретаций, морали и т. д., направляющих игру воображения и само видение событий.
  • Общественное Мнение с большой буквы это образ реальности, в соответствии с которым действуют группы людей или индивиды, действующие от имени групп, например, государственные деятели.

Начиная с этого разграничения, У. Липпман уже как социолог и политолог приступает к критике демократии, ранние теории которой наивно предполагают, что сами по себе общественные мнения максимизируют общественную полезность принимаемых политических решений. Отсюда, основная задача демократии сделать так, чтобы в современном ему обществе Общественное Мнение формировалось, влияло и учитывалось бы разумно и рационально, будь то сферы управления или политики.

Концепция общественного мнения Э. Ноэль-Нойман

Один из выдающихся социологов современности, Элизабет Ноэль-Нойман — специалист в области общественного мнения, в заключительной главе книги «Общественное мнение. Открытие спирали молчания» дает следующее определение: «Общественное мнение — это ценностно окрашенное, в частности имеющее моральную окраску, мнение и способ поведения, которые, если речь идёт об устоявшемся, закрепившемся согласии, например догме или обычае, — следует демонстрировать прилюдно, если не хочешь оказаться в изоляции, или которые в проходящих состояниях можно прилюдно демонстрировать, не боясь изоляции».

В науке получила известность теория Э. Ноэль-Нойман о так называемой «спирали молчания», согласно которой люди, видя, что доминирующие общественные установки, распространяемые СМИ или их ближайшим социальным окружением, противоречат их собственной позиции, «замолкают», стараются избегать высказывать свою точку зрения, боясь оказаться в меньшинстве. И чем сильнее им кажется распространенной господствующая точка зрения, тем сильнее они «замолкают». Преодоление «спирали молчания» возможно за счет нейтрализации на коммуникативном поле идей порождающих социальные страхи или вброса в него более сильных политических идей. Теория Э. Ноэль- Нойман получила широкую популярность, однако подвергалась также критике вследствие недостаточности доказательной эмпирической базы, а также потому, что воспринималась не как научная, а как политическая теория, призванная мобилизовать находившихся в меньшинстве избирателей христианских демократов ФРГ в условиях нахождения у власти социал-демократов и доминировании в СМИ ФРГ того времени левоцентристской идеологии.

Отечественные подходы

В работах отечественных ученых общественное мнение так же не получило своего точного определения.

Первым, кто в нашей стране дал определение понятию «общественное мнение» был А. К. Уледов. Рассматривая общественное мнение в качестве одной из форм общественного сознания, он считал, что — это есть «оценочное суждение больших общностей людей по общезначимым вопросам социальной жизни, затрагивающим их общие интересы», а его субъектом является общество в целом[5].

Б. А. Грушин подчеркивал, что общественное мнение как бы перекрывает все существующие формы сознания или, говоря точнее, входит в каждую из них в качестве своеобразного способа их существования. При этом, «оно входит в состав той или иной форм сознания с разной степенью интенсивности и в сфере политики оно имеет самое широкое хождение и обладает весьма большой реальной силой». По мнению Б. А. Грушина, общественное мнение есть не что иное как «общественное сознание со сломанными внутри него перегородками». Разработав концепцию массового сознания, он определял общественное мнение как плюралистическое образование, характеризующееся массовостью и поэтому, это есть «состояние массового сознания, заключающее в себе отношение (скрытое или явное) различных групп людей к событиям и фактам социальной действительности». Что касается субъектов (носителей) общественного мнения, то критикуя подход А. К. Уледова, Б. А. Грушин считал, что ими, помимо общества в целом, могут быть различные общности людей, объединяющиеся в группы. В результате, если брать за основу подход Б. А. Грушина, то субъектом (носителем) общественного мнения может быть и большинство, и меньшинство, и такая позиция в большей мере отражает всю сложность такого феномена как общественное мнение. Изучая общественное мнение, Грушин Б. А. в своей книге «Мнения о мире и мир мнений» приходит к парадоксальному заключению: «Общественное мнение всегда, во всех случаях, так или иначе, отражает действительность. Невозможно говорить об определении общественного мнения вообще, о некоем его абстрактном определении, которое было бы одинаково верным применительно ко всем эпохам и обществам и ко всем случаям»[6].

В дальнейшем стали распространяться и другие определения. Р. А. Сафаров, соглашаясь Б. А. Грушиным в том, что общественное мнение представляет собой явление массового характера, находящееся в сфере общественного сознания, вместе с тем, считал, что оно должно быть активным. Активность субъектов общественного мнения в представлении Р. А. Сафарова свидетельствует о том, что это действительно «общественное», а никакое иное мнение. Поэтому оно выражается не только в суждениях, но и в практических действиях. Отсюда — общественное мнение есть отличающееся относительной распространенностью, интенсивностью и стабильностью оценочное суждение социальных общностей к вопросам, представляющим для них интерес[7].

В 1980-е годы были внесены некоторые, однако, не очень существенные корректировки, в трактовку понятия «общественное мнение». В. С. Коробейников отметил, что оно является множественным, то есть отражающим разнообразные точки зрения, относящиеся к большому числу общностей и, в совокупности, представляет собой своеобразную «пирамиду мнений»[8].

Свой вклад внес М. К. Горшков, исследовавший общественное мнение в историческом контексте, а также разработавший концепцию динамического общественного мнения, в соответствии с которой «общественное мнение» — это подвижное, текучее образование, которое развивается в континууме точек, «способ проявления сознания вообще, в котором может быть заключено духовное, духовно-практическое или практическое отношение субъекта к дискуссионному по характеру объекту действительности, затрагивающему его потребности и интересы»[9].

В. Н. Аникеев дал историко-философский анализ понятию «общественное мнение». Он сделал вывод о соотношении уровня демократии в обществе с развитостью института общественного мнения[10].

Интерес вызывает также вышедшая уже в 1990-е годы работа В. М. Герасимова, предпринявшего попытку с позиций политической психологии и акмеологии разработать междисциплинарную концепцию общественного мнения[11]. Рассматривая общественное мнение в политическом контексте, он делает вывод, что существует тесная взаимосвязь между властью и общественным мнением и пренебрегать им невозможно[12].

Важно также назвать целый ряд работ, автором которых является исследователь из Санкт-Петербурга Д. П. Гавра[13], сравнивший общественное мнение с воздухом, который необходим для дыхания демократии: когда он есть, его не замечают, но его отсутствие может привести к гибели всего организма. Кроме того, Д. П. Гавра ввел понятие «режимы взаимодействия власти и общественного мнения», под которыми, в частности, понимается «обобщенная характеристика меры реальной включенности общественного мнения в принятие политических решений, управление делами государства и общества и возможностей для функционирования, предоставленных властными институтами». При этом Д. П. Гавра, на основе разработанной им системы критериев[14] выделяет следующие «режимы взаимодействия власти и общественного мнения»: 1. Режим подавления общественного мнения со стороны властных структур. 2. Режим игнорирования общественного мнения. 3. Режим патернализма власти по отношению к общественному мнению. 4. Режим сотрудничества (взаимореализации). 5. Режим давления общественного мнения на власть. 6. Режим диктатуры общественного мнения[15].

Е. Егорова-Гантман и К. Плешаков, говоря о субъектах общественного мнения, предложили использовать методику «трех страт». В данном случае речь идет о трех основных, по их мнению, носителях общественного мнения: во-первых, руководстве страны, представленном официальными лидерами, во-вторых, элите, в-третьих, массах[16].

Марксистско-ленинская концепция общественного мнения

Общественное мнение с точки зрения Марксизма-ленинизма отражает [bse.sci-lib.com/article083357.html статья «общественное мнение»], размещенная в Третьем издании Большой советской энциклопедии, выпущенной издательством «Советская энциклопедия» в 1969—1978 гг.

За исключением отдельных моментов, отражающих подходы, существовавшие в отечественной науке в советский период, в эпоху господства идеологии Марксизма-ленинизма, приведенный в этой статье материал вполне отражает особенности процесса формирования и функционирования общественного мнения на современном этапе.

История

Древность

Термин «общественное мнение» вошёл в употребление сравнительно недавно, всего несколько столетий назад, однако, сам феномен наблюдался практически во все исторические эпохи. Об этом могут свидетельствовать исследования механизмов формирования общественного мнения у примитивных народов, которое провела известный антрополог Маргарет Мид. Она отметила эффективность общественного мнения в регуляции жизни племён: «Общественное мнение эффективно, если кто-нибудь выступает как нарушитель заповедей, или в случае конфликта, или если необходимо принять решение относительно будущих действий».

В одном из письменных источников, относящихся к эпохе Древнего Египта, «Разговор со своей душой, человека, уставшего жить» упоминаются события, очевидно глубоко потрясшие общественное мнение[прояснить]:

С кем сегодня я поговорю?
Всех обуяла жадность…
Благородству нет более места
Народ смеется над преступлениями
Честных людей не осталось
Земля попала во власть злодеев[17]

Пророки древнего Израиля иногда оправдывали действия властей в глазах народа, а иногда призывали к сопротивлению правителям[неопределённость]. Во всех случаях они обращались к мнению обществаК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3539 дней].

Различные способы выражения общественного мнения существовали также в Древней Греции и Древнем Риме. К примеру, в древнегреческих демократиях (Афины и др.) общественное мнение имело решающее значение во всех областях общественной жизни[уточнить].

Средневековье

В Средние века в Европе взгляды того или иного человека зависели от того слоя, к которому он принадлежал[неоднозначно]. Однако феномен общественного мнения существовал в среде религиозных и политических элит. Борьба за власть предполагала борьбу за влияние на умы и привлечение сторонников. Например, в 1191 г. английский епископ Уильям Илийский (William of Ely) подвергся критике оппонентов за то, что нанял трубадуров для собственного восхваления, чтобы люди говорили о нём «как будто равному ему нет на Земле»[17].

Также следует учитывать то обстоятельство, что в условиях Средневековья доминантой явилось религиозное сознание. На Западе это проявлялось в форме католицизма. На Востоке это проявлялось в форме ислама. В других регионах — в соответствующих формах верования и культуры. Основополагающая тенденция, связанная с развитием института общественного мнения в Средние века — это процесс манипуляции сознанием людей. К примеру, в Европе среди функций Папского двора и инквизиции на местах в то время было организовано изучение настроений населения, с одной стороны, и формирование должных воззрений среди широких масс, с другой. Даже термин «пропаганда» был первоначально использован именно Ватиканом, и именно для формирования среди людей соответствующего общественного мнения по широкому кругу вопросов[1].

Новое время

Эпоха Возрождения явилась не только «пробуждением», (по словам Гегеля), от «тысячелетнего сна» человечества, но и зарождением новых институций общественной жизни[1]. С точки зрения общественных отношений в передовых странах, вставших на путь развития капитализма, в наибольшей степени становится востребованной демократия как институт государственного устройства и образа жизни. Для демократии, в свою очередь, «общественное мнение» было не только необходимо, но и являлось её атрибутом.

(Далее см. выше Трактовка понятия#XIX—XX вв.)

Формирование общественного мнения

Общественное мнение складывается на основе широко распространённой информации, как то: мнений, суждений, убеждений, идеологий, а также слухов, сплетен, заблуждений.

В формировании общественного мнения большую роль играют средства массовой информации (СМИ), в частности: телевидение, радиовещание, печатные издания (пресса). В современности, в условиях развития информационного общества существенно возрастает влияние электронных средств массовой информации, а также сосредоточенных в Глобальной сети Интернет — многочисленных социальных сетей, форумов, блогов, Twitter, Youtube и пр.
На общественное мнение влияют мнения людей, признаваемых обществом авторитетными и компетентными, личный опыт людей.

Инструментами воздействия на общественное мнение со стороны государства являются пропаганда и цензура.

К способам формирования общественного мнения также можно отнести «спираль молчания».

По результатам социологов при моделировании когнитивных процессов в социуме можно сказать, что если десять процентов твердо придерживаются сходных взглядов, этого будет достаточно, чтобы на их сторону перешла и большая часть общества.[18]

Выражение общественного мнения

В современном обществе привычными каналами (и формами) выражения общественного мнения являются: выборы органов власти, участие населения в законодательной и исполнительной деятельности, средства массовой информации, собрания, митинги, манифестации, пикеты и др. Наряду с этим широкое распространение имеют также и высказывания, вызываемые политическим, экономическим, социальным, культурным, а также исследовательским интересом и принимающие форму референдумов и плебисцитов, массовых обсуждении каких-либо проблем, совещаний специалистов, выборочных опросов населения и т. д. и т. п.

Согласно законодательству, в Российской Федерации общественное мнение может выражаться на совещательном уровне, к примеру, на этапе принятия решений по поводу строительства различных объектов. Так, в 2004 г. в Санкт-Петербурге был принят закон «Об участии граждан и их объединений в обсуждении и принятии решений в области градостроительной деятельности на территории Санкт-Петербурга». Согласно этому закону любой гражданин имеет право высказать своё мнение и, при наличии доказательств нарушения закона, препятствовать строительству объекта.

Измерение общественного мнения

Для количественного определения общественного мнения проводятся опросы общественного мнения.

Ассоциации

  • [wapor.unl.edu/ World Association for Public Opinion Research]
  • [www.aapor.org/Home.htm American Association for Public Opinion Researchp]
  • [www.esomar.org/ European Society for Opinion and Marketing Research]
  • [www.casro.org/ Council of American Survey Research Organizations]

См. также

Напишите отзыв о статье "Общественное мнение"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 [www.dslib.net/teoria-sociologii/specifika-primenenija-metoda-oprosa-pri-izuchenii-obwestvennogo-mnenija-naselenija-v.html Специфика применения метода опроса при изучении общественного мнения населения в региональных условиях (На примере автономной Республики Крым)]
  2. journal.vscc.ac.ru/php/jou/40/art40_08.php
  3. [society.polbu.ru/kalnoi_philosophy/ch25_i.html Классическая немецкая философия. Социальные и гносеологические предпосылки классической немецкой философии: И. И. Кальной, Ю. А. Сандулов. Философия для аспирантов]
  4. А не общество, как принято в российской литературе из-за путаницы в переводе работы Тарда, где «public» означает не толпу, публику, то есть все общество, а общественность как носитель public opinion, общественного мнения.
  5. См.: Уледов А. К. Общественное мнение советского общества. М.: Соцэкгиз, 1963.
  6. См.: Грушин Б. А. Мнение о мире и мир мнений: Проблемы методологии и исследования общественного мнения. М.: Политиздат, 1967.
  7. См., напр., Сафаров Р. Я. Общественное мнение в системе советской демократии. М.: Знание, 1982
  8. Коробейников В. С. Пирамида мнений (Общественное мнение: природа и функции). М.: Мысль, 1981.
  9. Горшков М. К. Общественное мнение. История и современность. М.: Политиздат, 1988.
  10. Аникеев В. И. Общественное мнение как историческое понятие. Ростов-на-Дону, 1982.
  11. См.: Герасимов В. М. Формирование и функционирование общественного мнения (Опыт политико-психологического и акмеологического исследования). Дис. …д-ра. психол. наук. М., 1994.
  12. См.: Герасимов В. М. Общественное мнение в зеркале политической психологии. М.: Луч, 1995.
  13. Из многочисленных работ Д. П. Гавра следует отметить прежде всего следующие: «Общественное мнение как социологическая категория и как социальный институт» (СПб., 1995) и «Формирование общественного мнения: ценностный аспект» (СПб., 1995).
  14. В числе этих критериев: 1. Демократичность системы выборов и избирательных законов на различных уровнях. 2. Характер законодательной (в том числе конституционной) закрепленности роли и прерогатив общественного мнения. 3. Наличие каналов свободного выражения мнений и собственно свобода их выражения. 4. Характер протекания дискуссий общественности и власти. 5. Частота, предметный и объектный ареал обращения власти к общественному мнению. 6. Характер, предметный и социальный ареал включения реакций и оценок общественного мнения во властные решения. 7. Наличие свободных и множественных каналов изучения и анализа общественного мнения. См.: Гавра Д. П. Общественное мнение и власть: режимы и механизмы взаимодействия. — www.polittech.ru/encyclopeadia. См. также: Иванов О. И. Общественное мнение и власть // Общественно-политический журнал. 1993. № 7.
  15. См.: Гавра Д. П. Общественное мнение и власть: режимы и механизмы взаимодействия. — www.polittech.ru/encyclopeadia. См. также: Иванов О. И. Общественное мнение и власть // Общественно-политический журнал. 1993. № 7.
  16. См., напр., Егорова-Гантман Е., Плешаков К. Концепция образа и стереотипы в международных отношениях // Мировая экономика и международные отношения. 1988. № 2.
  17. 1 2 [bib.convdocs.org/v8726/?download=1 Социологические проблемы изучения общественного мнения]
  18. [www.gazeta.ru/science/2011/07/27_a_3709709.shtml Мир меняют упрямые меньшинства — Газета. Ru]

Литература

Основополагающие труды

  • [www.gumer.info/bibliotek_Buks/Sociolog/Article/Bur_ObMn.php Бурдье П. Общественное мнение не существует // Бурдье П. Социология политики: Пер. с фр. Г. А. Чередниченко / Сост., общ. ред. и предисл. Н. А. Шматко. — М.: Socio-Logos, 1993. — С. 159—177.]
  • [www.kara-murza.ru/books/manipul/manipul_content.htm Кара-Мурза С. Г. Манипуляция сознанием. — М.: Изд-во «Эксмо», 2000.]
  • Хольцендорф, Франц фон. Общественное мнение / Пер. с нем. — СПб.: Я. Орович, 1895.
  • [socioline.ru/pages/vayadov-strategiya-sotsiologicheskogo-issledovaniya Ядов В. А. Стратегия социологического исследования. — М.: ОМЕГА-Л, 2005.]

Взаимовлияние внешней политики и общественного мнения

  • Американское общественное мнение и политика / Отв. ред. Замошкин Ю. А., Авт. колл. Замошкин Ю. А., Иванян Э. А., Петровская М. М. и др. — М.: Наука, 1978.
  • Война и общество в XX веке: В 3 кн. / Рук. проекта и сост. О. А. Ржешевский. — М.: Наука, 2008.

Ссылки

  • [www.jourssa.ru/1998/4/gavra.html Гавра Д. П. Общественное мнение и власть: режимы и механизмы взаимодействия // Журнал социологии и социальной антропологии, 1998. Т. 1. Вып. 4.]


Отрывок, характеризующий Общественное мнение

22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.