Общественные взгляды на интеллектуальную собственность

Общественные взгляды на интеллектуальную собственность включают в себя как положительные критические замечания, так и негативные оценки интеллектуальной собственности.

Критики термина «интеллектуальная собственность» утверждают, что возросшее употребление такой терминологии совпало с общим переходом от представления об авторском и патентном праве как о конкретных законодательных инструментах призванных способствовать общему благу, к представлению об идеях как о неприкосновенной собственности, предоставленной естественным правом. Терминологический сдвиг совпал с использованием уничижительных терминов про несоблюдение авторских прав, таких как «пиратство» и «воровство».

Ряд критиков интеллектуальной собственности, в частности Движение свободной культуры, характеризуют её как интеллектуальный протекционизм, интеллектуальную монополию или как гарантированную государством монополию, и считают, что общественные интересы нарушаются протекционистским законодательством, таким как расширение авторского права, патентами на программное обеспечение и промышленными патентами.

Критика идеи интеллектуальной собственности была сформулирована Эбеном Могленом в dotCommunist Manifesto:

Общество стоит перед простым фактом, что, когда каждый может обладать любым интеллектуальным трудом для искусства или для полезности - пожиная все человеческие ценности каждого увеличения знаний - при тех же затратах, что любой человек может обладать ими, - аморально ограничивать это. Если Рим обладал властью, чтобы накормить всех обильно не дороже того что у Цезаря на столе, народ сверг бы Цезаря силой, если бы кто-нибудь остался голодным. Но буржуазная система собственности требует, чтобы знания и культура были распределены по способности платить за них. Моглен, Эбен dotCommunist Manifesto

Некоторые критики отвергают понятие интеллектуальной собственности полностью. Ричард Столлман утверждает, что «термин систематически искажает и смешивает эти проблемы, и его использование способствовало и способствует тем, кто выигрывает от этой путаницы… (он) действует как всеобщее сваливание в кучу разнородных законов.. (которые) возникли по отдельности, развивались по-разному, покрывают разные виды деятельности, имеют разные правила, и поднимают разные вопросы государственной политики». Эти критики отстаивают описание авторских прав, патентов и торговых марок раздельно друг от друга, и предостерегают от объединения разрозненных законов в собирательный термин.

В 2004 году Всемирная организация интеллектуальной собственности (ВОИС) была подвергнута критике в Женевской декларации о будущем Всемирной организации интеллектуальной собственности, в которой утверждается, что ВОИС должна «уделять больше внимания потребностям развивающихся стран, и рассматривать интеллектуальную собственность как один из многих инструментов для развития — не заканчиваясь на ней самой.»

Обзор

В странах англо-саксонского права это было исторически сделано для предоставления блага королевским фаворитам в форме патентных грамот (с некоторыми преимуществами для общества, так как зачастую эти блага были лишь предпосылками до того, как торговец начнёт производство). Страны с писаными конституциями (страны романо-германской системы) обычно наделяют правительства правом предоставлять такие монополии или иным способом обеспечить защиту нематериальной собственности. Например, в статья 1, раздел 8, п. 8 Конституции США предоставляет конгрессу право «распространять прогресс в науке и полезном искусстве, закрепляя на определённое время за авторами и изобретателями исключительные права на их сочинения и открытия».

Использование термина «интеллектуальная собственность» часто основывается на таких соображениях, как «проблема безбилетника» или рационально объясняется проблематизацией того факта, что владельцы компьютеров имеют возможность производить и распространять идеальные копии цифровых работ. Сторонники термина, как правило, направляют политику исключительных прав на интеллектуальную собственность по принципу установления им цены, стимулируя авторов и изобретателей предоставлением им права взимать плату с тех, кто желает производить их изобретения или опубликовать их выразительные работы. Аналитика по этому вопросу, как правило, упускает из виду и даже пытается опровергнуть тот факт, что опубликованная информация по своей сути свободна, и что на самом деле смысл исключительных прав — это поощрять публикование, предоставление информации общественности: объекты исключительных прав являются неконкурентными благами, и права направлены против их несоздания, а не чрезмерного использования; для таких благ актуальна не трагедия общин, а трагедия антиобщин.

Согласно экономическим исследованиям, льготы, выделенные для патентных прав, иногда служили общественно полезным целям (и способствовали инновациям), гарантируя, что тот, кто, скажем, 10 лет пребывал в нищете, в то время как он из всех сил пытается разработать вулканизированную резину или работоспособный пароход, смог бы окупить свои затраты времени и сил. Пользуясь монополистическим положением, изобретатель может взимать плату с тех, кто хотел производить копии его изобретения. Если установить плату слишком высокой, другие просто попытаются создать конкурирующее изобретение, но установив плату достаточно низкой, можно хорошо жить за счёт отчислений.

В последние годы идея общественной полезности была преуменьшена в пользу идеи, что основная цель исключительных прав — приносить прибыль правообладателю, даже если это вредит интересам общества в целом (при этом исключения вроде «добросовестного использования» иногда рассматриваются как угроза издательскому бизнесу), и это обстоятельство навлекло множество оппонентов (Лоуренс Лессиг, James Boyle, William Patry). Формулировка в Конституции США, как отмечалось выше, явно говорит об общественных интересах.

Права интеллектуальной собственности имеют ряд ограничений, включая ограничение сроков и ряд других соображений (например, нарушающие основные права, или если есть установленные законом или статутами положения о добросовестном использовании объектов авторского права). Некоторые уподобляют эти соображения общественным сервитутам, так как они предоставляют обществу определенные права, которые считаются существенными. Разные государства могут иметь малозаметные или значительные различия в объёме или защите, а также разрешенных видах использования различных типов интеллектуальной собственности. Добросовестное использование в одной стране запросто может быть незаконным в другой.

Авторы и изобретатели осуществляют определённые права, и «собственностью», упомянутой в выражении «интеллектуальная собственность» является право, а не само произведение или изобретение. Патент может быть продан и куплен, но изобретение, которое он охватывает, не является находящимся в собственности вообще. Это одна из многих причин, по которой некоторые считают термин «интеллектуальная собственность» ложным. Использование, например, термина «интеллектуальная монополия» вместо него подразумевает, что так называемая «интеллектуальная собственность» — это фактически предоставленная государством монополия на определенные виды деятельности. Другие возражают против такого использования, потому что оно по-прежнему поддерживает понятие «естественного права», а не признаёт, что такое «право» является всего лишь законом (статутом), и лишь только он характеризует их как «собственность», а не устраняет предпосылки собственности. Иной подход состоит в том, чтобы не использовать подобный общий термин вообще из‑за фундаментальных различий в природе авторского права, патентного права и законодательства по товарным знакам, а говорить о конкретном из них или использовать термин «исключительные права», используемый в Конституции США.

Споры

Основным обоснованием государственной политики по законам об «интеллектуальной собственности» служит то, что они обеспечивают права изобретателя или автора. Обоснованием патентного права является то, что оно предоставляет право отлучать других от изготовления, использования, выставления на продажу, продажи или импорта изобретения в ту страну, где оно было запатентовано.

Обоснование государственной политики по законам о товарных знаках в том, что они могут предотвратить использование другими похожей до степени смешения торговой марки, но вовсе не для того, чтобы запрещать другим производство такого же товара или продажу тех же товаров или услуг под чётко различимыми торговыми марками. Обоснование гос. политики по авторскому праву в том, что она является формой защиты, предоставляемой авторам «оригинальных авторских работ», в том числе литературных, драматических, музыкальных, художественных и некоторых других произведений интеллектуального труда, опубликованных и неопубликованных.

«Интеллектуальную собственность» можно рассматривать как временную монополию, которая защищает от использования или эксплуатации эти блага, поддерживаемую правоприменительными механизмами. Верховный Суд США часто относится к патенту как к предоставлению «ограниченной монополии». Это, однако, не соответствует применению термина «монополия» в экономическом смысле. Некоторые считают, что защита интеллектуальной собственности не может правильно рассматриваться в качестве обеспечения экономической монополии, хотя бы потому, что монополия может существовать только при наличии рынка, и при способности игрока подводить рынок к положению, в котором будут сохраняться цены выше конкурентных, что редко достигается владельцами интеллектуальной собственности.

Существуют также и более специализированные вариации беспрецедентных (лат. — sui generis) исключительных прав, таких как авторские права на шаблон печатной платы, (защищаемые Integrated Circuit Topography Act в Канадском законодательстве и Directive 87/54/EEC от 16 декабря 1986 г. по правовой защите топологий полупроводниковых продуктов в законодательстве Евросоюза), права на результаты селекции растений, права на сорта растений, права на промышленные образцы, сертификаты дополнительной защиты для фармацевтической продукции и прав на базы данных (в законодательстве Евросоюза).

Лицензии авторского права дают разрешение на какую-либо деятельность. Патентные лицензии — это декларации не делать некоторые вещи, при определённых условиях. Политика по исключительным правам в некоторых странах предоставляет для некоторых видов деятельности, не требующих каких-либо лицензий, таких как воспроизведение небольшого количества текста, правовой режим, называемый добросовестным использованием. Правовые системы некоторых стран предусматривают обязательное предоставление лицензий на определенные виды деятельности, особенно в области патентного права.

Большинство исключительных прав государство предоставляет на ограниченный промежуток времени. Таким образом, с помощью увеличения вознаграждения для авторов, изобретателей и других производителей интеллектуальных работ, общая эффективность может быть улучшена. С другой стороны, предоставление исключительных прав — отнюдь не единственный способ финансировать производство «интеллектуальной собственности» в рыночной системе. Право интеллектуальной собственности создаёт операционные издержки, которые при некоторых обстоятельствах перевешивают достижения. Одно из соображений состоит в том, что ограничение свободного повторного использования информации и идей также будет затратным, если использование наилучших из имеющихся методов для поставленной задачи или создание новых производных произведений не допускается. Не менее важно, что предоставление монопольных прав на производство приносит тяжёлые потери в экономике и поощряет поведение «паразитирования на ренте».

Патентное или авторское право защищает не физический объект как таковой, но идею, которую он воплощает. Путём запрета несанкционированного воспроизведения объекта, закон провозглашает, фактически, что физическая работа по копированию не является источником ценности объекта, и то, что ценность объекта создается автором его идеи и не может быть использована без согласия автора. Айн Рэнд, основательница объективизма, поддерживала авторские права и патенты, отметив в книге «Капитализм: Неизвестный идеал»:

Патенты и авторские права являются юридическим оформлением основы всех прав собственности: право человека на продукт своего ума. Каждый тип продуктивной работы включает в себя сочетание умственных и физических усилий: умственных и физических действий для воплощения мысли в материальной форме. Соотношение этих двух элементов варьируется в разных видах работ. На нижнем конце шкалы умственные усилия, необходимые для выполнения неквалифицированного труда минимальны. На другом конце, законы об авторском и патентном праве подтверждают главенствующую роль умственных усилий в производстве материальных ценностей; эти законы защищают вклад разума в его чистом виде: в виде возникновения идеи. Предмет патентов и авторских прав – это интеллектуальная собственность. … Таким образом, закон установил права собственности на мысль, на то, что она принесла в существование.

С другой стороны, она утверждает, что эти формы должны быть ограничены:

Если это будет проводиться вечно, это привело бы к противоположности самого принципа, на котором это базируется, это привело бы не к заслуженной награде за достижение, а к незаслуженной поддержке паразитизма. Это стало бы, в совокупности, задержкой производства (продукции) новых (непоявившихся) поколений, которая в конечном итоге парализовала бы его. Подумайте, что бы произошло, если бы в производстве автомобиля мы должны были бы платить вознаграждения потомкам всех участвовавших в его изобретении, начиная с изобретателя колеса и выше. Наряду с невозможностью хранения таких записей, нужно учитывать случайный статус таких потомков и нереальность их незаслуженных претензий.

Расширение сущности и масштабов законодательства об интеллектуальной собственности

В последнее время наблюдается общее расширение прав интеллектуальной собственности. Это можно видеть в расширении законодательства к новым типам предметов, таким как базы данных, в регулировании новых категорий деятельности в отношении предметов, которые уже защищаются, в увеличении сроков действия, в снятии запретов и ограничений по исключительным правам, и в расширении определения «автор», — включив корпорации в качестве законных создателей и владельцев произведений. Концепция служебного произведения также имеет эффект рассмотрения корпорации или владельца бизнеса, в качестве юридического автора произведений, созданных сотрудниками.

Американская киноиндустрия помогла изменить общественную концепцию интеллектуальной собственности, породив влиятельную и хорошо финансируемую организацию, — Американскую ассоциацию кинокомпаний (MPAA). В экспертных заключениях по важным делам, лоббируемых в Конгрессе, и в своих заявлениях для общественности, MPAA последовательно выступает за сильную защиту прав интеллектуальной собственности. При выработке своих предложений, Ассоциация пользуется восприимчивостью законодателей к теории происхождения собственности из труда, согласно которой люди имеют право на имущество, которое производится их трудом. Кроме того, осведомлённость Конгресса о положении Соединенных Штатов как крупнейшего в мире производителя фильмов сделала удобным расширение понятия интеллектуальной собственности. Эта стратегия была очень эффективной, с поразительной частотой позиция поддержки Ассоциации стала преобладать. Эти доктринальные реформы утвердили дальнейшее укрепление отрасли, предоставив MPAA ещё больше силы и полномочий.

Увеличение в плане защиты особенно видны в увязке с авторским правом, которое в последнее время было предметом последовательного расширения в США и Европе, что сделало непонятным, когда же в конце концов закончится существующая защита авторского права. Автоматическое предоставление при создании или опубликовании произведения исключительных прав на многие десятки лет приводит к ситуации, когда произведение предположительно запрещено использовать без разрешения, но невозможно узнать, у кого или как такое разрешение получить.

Характер и масштабы того, что составляет «интеллектуальную собственность», также увеличились. Если посмотреть со стороны товарных знаков, это расширение было обусловлено международными усилиями по согласованию определения «товарный знак», о которых свидетельствует Соглашение по торговым аспектам прав интеллектуальной собственности. В соответствии с этим соглашением, любой знак, который «способен различать» товары или услуги одной фирмы от товаров или услуг другой фирмы, может являться товарным знаком. В соответствии с этим определением, товарные знаки, такие как лозунг Microsoft «Where do you want to go today?» («Куда вы хотите пойти сегодня?») как правило, считаются возможными для регистрации. Кроме того, важной функцией товарного знака является исключительная идентификация происхождения товаров или услуг, любой знак, который соответствует этой цели, может быть зарегистрирован в качестве товарного знака. Однако, так как эта концепция сталкивается с всё более широким использованием «нетрадиционных» товарных знаков на рынке, согласование не может достичь основополагающего расширения концепции «торговой марки».

Если посмотреть со стороны патентов, выдача патентов в некоторых странах в отношении некоторых форм жизни, программных алгоритмов, бизнес-моделей привело к нынешним спорам по поводу того, каковы должны быть рамки патентоспособности объектов.

Некоторые считают, что расширение прав интеллектуальной собственности нарушает баланс между поощрением и содействием творчеству и инновациям (с одной стороны), и передачей новых идей и творений в общественное достояние для всеобщего блага (с другой). Они считают, что так как большинство новых идей попросту производны от других идей, право интеллектуальной собственности приводит к понижению общего уровня творческих и научных достижений в обществе. Они утверждают, что расширение права интеллектуальной собственности сводит на нет инновации и конкуренцию, так как сутяжнические держатели прав интеллектуальной собственности агрессивно или бездумно стремятся защитить свои образцы. Питер Драхос (Peter Drahos) отмечал, что «Имущественные права присваивают власть над ресурсами. Когда власть предоставляется на немногие ресурсы, от которых многие зависят, небольшым усилением власти достигается множество целей. Это приводит к последствиям как для политических, так и для экономических свобод в обществе.»

Противники расширения прав интеллектуальной собственности активно поддерживают общие экономические доводы против монополий. Другие, например Федеральный судья и известный ученый-правовед Ричард Познер при соавторстве экономиста Уильяма Ландеса, в работе «Экономическая структура права интеллектуальной собственности» (Harvard Univ. Press 2003) утверждают, что творцы могут использовать идеи из защищенных авторскими правами работ до тех пор, пока это не является плагиатом — что авторское право защищает только выражение идей, а не идеи сами по себе.

В электронный век стали видны увеличивающиеся попытки использовать технические средства для ограничения копирования и использования цифровых данных (DRM). Это может иметь эффект ограничения положений о «добросовестном использовании» в авторском праве и даже может привести к отъёму прав на распространение (перепродажу, дарение) экземпляра произведения его (экземпляра) владельцем. Это позволило бы, по сути, создание книги, которая будет разрушаться после одного прочтения. Так как пользователи показали умение обходить такие меры защиты, владельцы авторских прав также успешно пролоббировали законы, такие как Digital Millennium Copyright Act (DMCA, Закон об авторском праве в цифровую эпоху) который использует уголовное законодательство, чтобы предотвратить любой обход программного обеспечения, используемого для обеспечения систем DRM. Аналогичные положения для предотвращения обхода технических средств существуют в Евросоюзе в течение некоторого времени, и в настоящее время они расширяются: например, статьями 6 и 7 Директивы ЕС 2001/29/EC «О гармонизации некоторых аспектов авторского права и смежных прав в информационном обществе». Другие примеры — Статья 7 Software Directive (Директивы по программному обеспечению 1991 года) 91/250/EEC, и Conditional Access Directive (Директива о системе условного доступа 1998 года) 98/84/EEC.

В то же время, рост Интернета, и, в частности, децентрализованных поисковых систем, таких как Kazaa и Gnutella, представляет собой вызов для политике по исключительным правам. Ассоциация звукозаписывающей индустрии Америки (RIAA), в частности, была на переднем крае борьбы против того, что она называет «пиратством». Индустрия одержала победу над некоторыми сервисами, включая широко известное дело против файлообменной компании Napster, и некоторые люди были привлечены к суду за распространение файлов, нарушающее авторское право. Однако, все более децентрализованный характер таких сетей делает всё более проблематичными судебные иски против децентрализованных поисковиков.

См. также

• Критика патентов
• Копилефт

Литература

• Loren, Lydia Pallas [ssrn.com/abstract=2049685 Abandoning the Orphans: An Open Access Approach to Hostage Works (draft)] (англ.). — 2012-05.

Отрывок, характеризующий Общественные взгляды на интеллектуальную собственность

– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.