Общество изучения Амурского края
Поделись знанием:
Координаты: 43°06′48″ с. ш. 131°53′33″ в. д. / 43.11333° с. ш. 131.89250° в. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=43.11333&mlon=131.89250&zoom=17 (O)] (Я)
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.
Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.
Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
| Общество изучения Амурского края (ОИАК) | |
 | |
| Международное название |
фр. Société des études de la région de l'Amour |
|---|---|
| Девиз |
Бескорыстный труд |
| Год основания |
1884 |
| Тип |
общественная организация |
| Председатель |
Алексей Михайлович Буяков |
| Расположение | |
| Юридический адрес |
690091, Владивосток, |
| Сайт |
[оиак.рф/ оиак.рф] |
О́бщество изуче́ния Аму́рского кра́я — первая научная организация на Дальнем Востоке России. Учреждено в 1884 году во Владивостоке. До 1923 года было самостоятельной организацией. Функционирует по настоящее время в качестве регионального отделения Русского географического общества.
Сокращённое наименование[1]: ОИАК.
Современное полное наименование: Приморское краевое отделение Всероссийской общественной организации «Русское географическое общество» — «Общество изучения Амурского края».
Содержание
История
11 (23) декабря 1883 года в газете «Владивосток» флотский механик А. М. Устинов опубликовал статью с предложением создать городской музей. Статья послужила толчком для объединения известных в городе людей, занимавшихся исследованием и освоением восточной окраины России — чиновников, военных, предпринимателей, мещан. Решили музеем не ограничиваться и создать научно-просветительское общество — с самостоятельными исследованиями и экспедициями, публичными лекциями, общедоступной библиотекой.
18 (30) апреля 1884 года Военный губернатор Владивостока контр-адмирал А. Ф. Фельдгаузен утвердил устав Общества изучения Амурского края. На первом заседании ОИАК, 24 апреля (6 мая), председателем его распорядительного комитета был избран Ф. Ф. Буссе, секретарём — И. А. Бушуев. Была образована библиотека ОИАК, начали формироваться коллекции будущего музея.
Амурским краем называли в то время огромную территорию. Это нынешний Приморский край, юг Хабаровского края, Амурская область, Сахалин, Еврейская автономная область и, кроме того, северная часть Маньчжурии (бассейн притока Амура — Сунгари). Однако, сфера интересов Общества была даже шире по географии, да и в научном отношении одним краеведением не ограничивалась. § 1 Устава ОИАК 1887 года гласил:
|
Общество имеет целью всестороннее изучение р. Амура, русского побережья Восточного океана и сопредельных местностей и ознакомление с ними посредством собрания коллекций и разных сведений по всем отраслям естествознания, географии, этнографии, археологии и научной разработки собранных материалов, равно посредством составления библиотеки из сочинений об указанном крае, не ограничиваясь какой-либо специальностью. | 
|
Для сравнения: Императорское Русское географическое общество (ИРГО) имело цели скромнее — изучение географии, истории, археологии и этнографии. Южно-Уссурийское отделение Приамурского отдела ИРГО было основано в Никольск-Уссурийске лишь в 1916 году, и изучало оно только Южно-Уссурийский край, то есть половину современного Приморского края.
Общество изучения Амурского края с самого начала получало помощь и покровительство высших чиновников и членов императорской семьи. Изучение и освоение дальней окраины Российской империи укрепляли власть государства в регионе, в том числе в недавно приобретённых владениях, отошедших к России по Айгунскому договору (1858) и Пекинскому трактату (1860).
Устав, утверждённый «с Высочайшего соизволения» Министром народного просвещения, Общество получило в августе 1887 года. В предложенный Обществом проект Устава правительство внесло лишь пару заметных дополнений — что не только Общество, но и его Распорядительный комитет (§ 16 Устава), и будущий музей (§ 4) должны находиться во Владивостоке.
С 1888 года публиковались «Записки Общества изучения Амурского края».[2] Из аннотации к первому тому «Записок»:
|
|
«Записки Общества изучения Амурского края» — официально разрешённое Обществу периодическое издание. Сообразно с целью Общества записки будут заключать в себе вообще материалы, касающиеся разных отраслей изучения края, в виде ли научных работ, или заметок и монографий. В них могут быть помещаемы и работы лиц, не принадлежащих к составу членов Общества… Записки будут выходить по мере накопления материала отдельными томами… |
|
Материалов для публикации с избытком хватило уже и для первого тома «Записок» — по геологии и археологии юга Приморья, морской зоологии Сахалина. Например, летом 1888 откомандированный ОИАК учитель Владивостокской мужской прогимназии В. П. Маргаритов открыл залежи каменного угля в долине реки Сучан у деревни Новицкой. В 1896 здесь будет основан Сучанский каменноугольный рудник (ныне город Партизанск).
Археологические исследования Общества, начатые его председателем, Ф. Ф. Буссе, получили высокую научную оценку. Императорская Археологическая комиссия не только давала разрешение Обществу на раскопки, но в 1887 году поручила ему «следить за собиранием и сохранением всех древностей в крае и оберегать их от хищничества»[3].
В 1894 году ОИАК стало отделением Приамурского отдела ИРГО, созданного 2 (14) мая в Хабаровске. Получив от ИРГО небольшую субсидию, ОИАК, однако, сохранило свою автономию и прежнее название.[4]
Общество было приглашено к участию во Всемирной выставке 1900 года в Париже, где получило две бронзовые медали.
С 1907 года Обществом присуждается премия имени Ф. Ф. Буссе[5].
К 1915 году фонды музея насчитывали более 15 тысяч музейных предметов.
Во время гражданской войны здание музея дважды реквизировали. В декабре 1918 года музей заняла французская военная миссия, а в 1919—1920 годах — Управление снабжением и продовольствием Верховного правителя России А. В. Колчака.[6]
Советский период
В 1923 Общество изучения Амурского края, до сих пор самостоятельная организация, столкнулось с проблемой регистрации в советских органах. Нужна была подчинённость какому-либо центральному обществу. Попросились в РГО.[7] В 1924 году ОИАК переименовали во Владивостокский отдел Государственного Русского географического общества (ВоГРГО), в 1926 году — во Владивостокский отдел Государственного географического общества (ВО ГГО).
17 февраля 1925 года декретом Совнаркома музей был изъят из собственности ОИАК и получил название Владивостокского государственного областного музея. Ныне это музей имени Арсеньева.
16 апреля 1938 года Государственное географическое общество (ГГО) передано в систему Академии наук СССР и преобразовано во Всесоюзное географическое общество (ВГО, позже — ГО СССР). 27 июня 1938 Приморский облисполком присоединил ВО ГГО к Дальневосточному филиалу Академии наук СССР на правах сектора с передачей всего имущества, принадлежавшего Обществу (то есть общественная собственность стала государственной). ВО ГГО становится Приморским филиалом (ПФ ГО СССР).
Постсоветский период
Несмотря на то, что всем региональным отделениям РГО был предписан единый Устав, ОИАК имеет свой.
В октябре 2011 президент РГО С. К. Шойгу проверил сохранность архива ОИАК. О результатах не сообщалось.
В ноябре 2012 года создан Попечительский совет ОИАК. В отличие от других отделений РГО, совет возглавил не глава субъекта федерации (губернатор Приморского края), а глава администрации Владивостока И. С. Пушкарёв. В годовом отчёте РГО среди 4 созданных в 2012 году и 10 планировавшихся региональных Попечительских советов Приморье не упоминается.
В 2012 году лишь 21 региональное отделение РГО из 81 имело статус юридического лица, в том числе — ОИАК.
Деятели и меценаты ОИАК
В первоначальный состав Общества вошли 45 его учредителей, в конце 1887 года в ОИАК состоял 181 человек, в 1900 году — 25, в 1908 — 89, в 1911 — 71 человек. Главной причиной колебания численности был перевод военных и чиновников к новому месту службы.[4] В 2000-е годы численность ОИАК стала около 400 человек. В 2009 году ОИАК был третьим после Санкт-Петербургского и Московского крупнейшим отделением РГО.[8]
Учредители
- Буссе, Фёдор Фёдорович (1838—1897) — географ, исследователь, этнограф, историк, первый председатель ОИАК (1884)
- Бушуев, Иван Алексеевич (?—1897) — прокурор Владивостокского окружного суда, охотник, секретарь (1884) и заместитель председателя ОИАК (1890)
- Гомзяков, Павел Иванович (1867—1921) — морской врач, первый поэт Владивостока, переводчик[9]
- Гриневецкий, Лев Францевич (1839—1891) — военный врач, краевед, полярный исследователь, основатель Анадыря, член Распорядительного комитета ОИАК (1884)
- Зуев, Александр Ювеналиевич (1856—1924) — морской врач, позже почётный лейб-медик, тайный советник, глава санитарной службы флота (1908—1921)
- князь Кропоткин, Лев Алексеевич (1842—1921) — археолог, член Распорядительного комитета ОИАК (1884)
- Максимов В. В.
- Манцевич И. И. — член Распорядительного комитета ОИАК (1884)
- Маргаритов, Василий Петрович (1854—1916) — учитель, этнограф, городской голова Владивостока (1910—1914), председатель Совета ОИАК (1888—1895)
- Мультановский, Яков Яковлевич (1857—1906) — хирург Владивостокского морского госпиталя (1882—1892), флагманский врач 2-й эскадры флота Тихого океана (1904—1905)
- Павлов В. Н.
- Роттергольм М. Г.
- Соллогуб, Николай Варламович (1846—1893) — основатель и редактор первой в Приморье газеты «Владивосток»
- Токаревский К. М.
- Устинов, Александр Михайлович — флотский механик, инициатор учреждения музея, член Распорядительного комитета ОИАК (1884), почётный член ОИАК
- Фёдоров, Михаил Кузьмич (1840—1906) — первый городской голова Владивостока (1875—1883 и 1891—1902), почётный член ОИАК[9]
- Шевелёв, Михаил Григорьевич (1847—1903) — предприниматель, владелец пароходной компании, китаевед, первый казначей ОИАК, член Распорядительного комитета ОИАК (1884)
Меценаты
- Бабинцев, Василий Петрович — управляющий филиала и компаньон торговой фирмы «Чурин и Ко»
- Даттан, Адольф Васильевич (нем.) (1854—1924) — управляющий торговой фирмы «Кунст и Альберс», почётный гражданин Владивостока (1899), германский консул (1908)
- Лангелитье, Иоганн Михайлович (?—1900) — предприниматель, купец 1-й гильдии
- Нобель, Эммануил Людвигович (1859—1932) — нефтепромышленник, инженер, глава товарищества «БраНобель», владевшего керосиновыми складами на Первой Речке[10]
- Пьянков, Владимир Павлинович (?—1903) — книготорговец
- Скидельский, Леонтий Семёнович (1845—1916) — купец 1-й гильдии, почётный гражданин Владивостока
- Суворов, Михаил Иванович (1858—1912) — строитель, лесопромышленник, меценат, почётный гражданин Владивостока[9]
Члены ОИАК до 1922 года
- Авелан, Фёдор Карлович (1839—1916) — управляющий Морским министерством (1903—1905), член ОИАК (1888)
- фон Агте, Антонин Аполлонович (1857—1919) — генерал-майор, начальник Владивостокской крепостной сапёрной бригады
- великий князь Александр Михайлович (1866—1933) — почётный член (1887) и покровитель ОИАК (1892—1917)
- великий князь Алексей Александрович (1850—1908) — почётный член ОИАК (1887)
- Анучин, Дмитрий Гаврилович (1833—1900) — военный писатель, генерал-губернатор Восточной Сибири (1879—1884), первый почётный член ОИАК
- Арсеньев, Владимир Клавдиевич (1872—1930) — путешественник, географ, этнограф, писатель, исследователь Дальнего Востока, действительный член ОИАК (1903)
- Базилевский, Платон Евгеньевич — военный инженер-архитектор, автор проекта вокзала Владивостока, генерал-лейтенант (1907), член ОИАК (1895)
- Баранов, Иосиф Гаврилович (1835—?) — генерал-майор, военный губернатор Приморской области (1881—1888), почётный член ОИАК[10]
- Браиловский, Сергей Николаевич (1861—?) — этнограф, историк литературы, педагог
- Бринер, Юлий Иванович (1849—1920) — предприниматель, почётный гражданин Владивостока, член-соревнователь ОИАК, дед американского актёра Юла Бриннера
- Буссе, Наталья Фёдоровна — сестра Ф. Ф. Буссе, инициатор учреждения премии его имени, почётный член ОИАК (1897)[5]
- Вальден, Аксель Кириллович (1843—1916) — провизор, председатель городской думы (1906)
- Венюков, Михаил Иванович (1832—1901) — военный географ, путешественник, генерал-майор, почётный член ОИАК
- Виттенбург, Павел Владимирович (1884—1968) — географ, геолог, арктический исследователь, второй лауреат премии ОИАК имени Ф. Ф. Буссе (1911)[5]
- Гек, Фридольф Кириллович (1836—1904) — мореплаватель, китобой, исследователь, член-соревнователь ОИАК[9]
- Гондатти, Николай Львович (1861—1946) — исследователь Сибири и Дальнего Востока, антрополог, Приамурский генерал-губернатор (1911—1917), член ОИАК (1893)
- Гродеков, Николай Иванович (1843—1913) — Приамурский генерал-губернатор (1898—1906), почётный член ОИАК
- Давыдов, Борис Владимирович (1884—1925) — гидрограф-геодезист, начальник Гидрографической экспедиции Тихого океана (1913)
- Дербек, Фёдор Альбертович (1871—?) — военный врач, исследователь, директор музея ОИАК (1902—1914)
- Евсевий (Никольский) (1860—1922) — архиепископ Владивостокский и Камчатский (1899—1919), почётный член ОИАК
- Жариков, Василий Анисимович (1858—1926) — купец первой гильдии
- Жданко, Михаил Ефимович (1855—1921) — генерал корпуса гидрографов, гидрограф-геодезист, исследователь Белого моря и морей Дальнего Востока
- Кейзерлинг, Генрих Гугович (1866—1944) — граф, предприниматель-китобой, член ОИАК (1894)
- Комаров, Владимир Леонтьевич (1869—1945) — ботаник и географ, будущий президент Академии наук СССР (1936—1945)
- Корнилов, Лавр Георгиевич (1870—1918) — генерал-майор, командир 1-й бригады 9-й Сибирской стрелковой дивизии (на Русском острове), член ОИАК (1913), будущий Верховный Главнокомандующий Русской армии (1917) и вождь Белого движения
- барон Корф, Андрей Николаевич (1831—1893) — генерал от кавалерии, первый Приамурский генерал-губернатор, почётный член ОИАК
- Купер, Александр Карлович (?—1911) — предприниматель, купец 1-й гильдии, благотворитель, действительный член ОИАК (1900)
- Леонтович, Сергей Гаврилович (1862—?) — генерал-майор (1910), этнограф, член-соревнователь ОИАК (1896)
- Линдгольм, Отто Васильевич (1832—1914) — китобой, купец 1-й гильдии, судовладелец, горнопромышленник, член ОИАК
- Логиновский, Карп Дмитриевич (1867 — ок. 1924) — этнограф, археолог, фольклорист, член Распорядительного комитета и «завхоз» ОИАК (1903)
- Лопатин, Иван Алексеевич (1888—1970) — этнограф, писатель, педагог, секретарь ОИАК
- Макаров, Степан Осипович (1849—1904) — первый русский океанограф, полярный исследователь, кораблестроитель, вице-адмирал, член ОИАК (1887)
- Масленников, Сергей Васильевич (1851—1906) — горный инженер, первооткрыватель свинцово-цинково-серебряного месторождения в Тетюхе (1897) и нефти на Сахалине, секретарь, член-соревнователь ОИАК
- Матвеев, Николай Петрович (1865—1941) — краевед, японист, редактор-издатель журнала «Природа и люди Дальнего Востока», секретарь ОИАК[10]
- Мольтрехт, Арнольд Карлович (1873—1952) — энтомолог, офтальмолог, путешественник, директор музея ОИАК (1914—1917)
- Надаров, Иван Павлович (1851—1922) — краевед, пожизненный член ОИАК (1885), председатель Приамурского отдела ИРГО (1898—1901), Забайкальский военный губернатор (1901—1904)
- Неупокоев, Владимир Константинович (1873—1912) — военный гидрограф, начальник Владивостокского мореходного училища (1905—1912)
- Оссендовский, Антон Мартинович (1878—1945) — геолог, химик, журналист, первый лауреат премии ОИАК имени Ф. Ф. Буссе (1907)[5]
- Пальчевский, Николай Александрович (1862—1909) — лесничий, ботаник, вице-председатель ОИАК
- Панов, Виктор Ананьевич (1854—1922) — городской голова Владивостока (1903—1905), редактор газеты «Дальний Восток», секретарь ОИАК (1890)
- Пилсудский, Бронислав Осипович (1866—1918) — этнограф, бывший террорист-народоволец и каторжник
- Рончевский, Алексей Данилович (1856—1914) — главный хирург госпиталя, председатель ОИАК (1904—1908)
- Россет, Сергей Селивёрстович (1856—1888) — лейтенант, гидрограф, начальник охраны лежбища котиков на острове Тюленьем (1886—1888), член ОИАК
- Румпетер, Август Петрович (1849—1912) — пастор лютеранской кирхи во Владивостоке, действительный член ОИАК (1885)
- Семёнов-Тян-Шанский, Пётр Петрович (1827—1914) — географ, ботаник, статистик
- Синкевич, Эдуард Иосифович (1879—1936) — купец, действительный член ОИАК
- Скрыдлов, Николай Илларионович (1844—1918) — командующий эскадрой Тихого океана (1903—1904) и Черноморским флотом (1906—1907), член ОИАК (1888)
- Соловьёв, Николай Матвеевич (1859—1932) — председатель ОИАК (1909—1922), почётный член РГО (1927), тесть В. К. Арсеньева
- Старцев, Алексей Дмитриевич (1838—1900) — промышленник, сын декабриста Бестужева, пожизненный член ОИАК
- Токмаков, Владимир Иванович — управляющий Владивостокским отделением Государственного банка, член распорядительного комитета ОИАК
- Тренюхин, Владимир Иванович — инженер путей сообщения, председатель Общества народных чтений, член распорядительного комитета ОИАК (1897)
- Унтербергер, Павел Фридрихович (1842—1921) — Приамурский генерал-губернатор (1905—1910), член ОИАК (1885)
- Фельдгаузен, Александр Фёдорович (1832—1907) — Военный губернатор Владивостока, утвердивший первый устав ОИАК, член ОИАК (1885), почётный член ОИАК (1887)
- Черский, Александр Иванович (1879—1921) — орнитолог, натуралист и исследователь Дальнего Востока
- Шестаков, Иван Алексеевич (1820—1888) — управляющий Морским министерством (1882—1888), адмирал, почётный член ОИАК
- Шмидт, Владимир Петрович (1827—1909) — начальник эскадры Тихого океана (1887—1889), член ОИАК (1888)
- Шмидт, Пётр Петрович (1869—1938) — китаевед, лингвист, член ОИАК (1901)
- Штернберг, Лев Яковлевич (1861—1927) — этнограф, бывший ссыльный народоволец, будущий советский академик
- Янковский, Михаил Иванович (1842—1912) — предприниматель, натуралист, селекционер, археолог, член-соревнователь ОИАК
Советский период
- Абрамов, Константин Георгиевич (1882—1961) — зоолог, путешественник, первый организатор заповедников на Дальнем Востоке
- Августовский, Борис Владимирович (1902—1991) — фармацевт, краевед, коллекционер документов по истории Владивостока и Приморского края
- Бессмертный, Евгений Дмитриевич (1898—1977) — капитан дальнего плавания, писатель, кавалер трёх орденов Трудового Красного Знамени и ордена Ленина, член учёного совета ПФГО
- Бровко, Пётр Фёдорович (р. 1949) — географ, член учёного совета ПФГО (1983), председатель ОИАК (2005—2015)
- Вишневский, Виктор Максимович — историк, лауреат премии имени Ф. Ф. Буссе за 1961 год[5]
- Иольсон, Лев Максимович (1891—1938) — известный бонист, член Совета ВоГРГО
- Кантер, Оскар Кристапович (1885—1935) — революционер, чекист, первый председатель Нижне-Амурского облисполкома, член совета ВоГРГО (1926—1935)
- Костромин, Пётр Иннокентьевич (1899—?) — педагог, краевед
- Куренцов, Алексей Иванович (1896—1975) — биолог, энтомолог и биогеограф Дальнего Востока
- Ларькин, Виктор Григорьевич — историк, этнограф, лауреат премии имени Ф. Ф. Буссе за 1958 год[5]
- Огородников, Владимир Иванович (1886—1938) — историк, исследователь Восточной Сибири, ректор ГДУ (1923—1928)
- Окладников, Алексей Павлович (1908—1981) — археолог, историк, этнограф Сибири и Дальнего Востока, академик АН СССР, лауреат премии имени Ф. Ф. Буссе (1959)[5]
- Пашкевич, Иван Викентьевич (1886—1928) — председатель ВоГРГО (1924—1928)
- Савич, Владимир Михайлович (1885—1965) — ботаник, лесовод и географ, заместитель председателя Совета ВоГРГО (1924)
- Худяков, Глеб Иванович (1928—2011) — геолог, член-корреспондент АН СССР, председатель ПФГО
- Щетинина, Анна Ивановна (1908—1999) — первая в мире женщина — капитан дальнего плавания, председатель ПФГО (1963)
Здания ОИАК
Существуя главным образом на взносы своих членов и пожертвования, Общество ещё и строилось — в буквальном смысле. В историческом центре Владивостока постепенно образовался целый квартал принадлежащих Обществу зданий.
Музей (улица Петра Великого, 6)
памятник архитектуры (федеральный)
Объект культурного наследия РФ № 2510030000
В Уставе ОИАК было записано, что «деятельность Общества неразрывно связана с деятельностью музея, основанного им во Владивостоке».[6] Землю Обществу для будущего музея разрешил подарить управляющий Морским министерством И. А. Шестаков. В августе 1886 года А. Ф. Фельдгаузен утвердил земельный план. Бывший в это время во Владивостоке великий князь Александр Михайлович пожертвовал 1000 рублей на строительство. Местные предприниматели последовали его примеру.[11] 30 июня 1888 — закладка здания музея ОИАК по проекту барона Г. В. Розена (по другим данным — инженера К. Г. Сергеенко[6]). 30 сентября 1890 — в присутствии барона А. Н. Корфа, Приамурского генерал-губернатора, освящён и открыт музей ОИАК. Работал он по вторникам, четвергам и субботам, вход был бесплатным.[12] В 1902 и в 1909 годах к зданию музея были сделаны пристройки. Ныне здание принадлежит музею имени Арсеньева, здесь его музейно-выставочный центр.
Доходный дом (улица Светланская, 50)
памятник архитектуры (федеральный)
Объект культурного наследия РФ № 2510053000
В 1895 году дума Владивостока отвела в пользование ОИАК земельный участок, а в 1910 году разрешила построить на нём доходный дом. В 1912 году предприниматель В. М. Шуин по договору с ОИАК начал строительство здания, планируя разместить в нём музыкальный театр. В 1913 году недостроенное здание передано в собственность ОИАК. Перепроектировано инженером Н. Д. Федосеевым и в 1914 году перестроено под доходный дом. В 1924 году здание национализировали, но в 1926 году вернули ВоГРГО (ОИАК). В 1938 году здание передали Дальневосточному филиалу Академии наук СССР. Почти весь советский период в здании функционировал кинотеатр. В 1923 году он получил название «Художественный», затем — «Буревестник», а с 1930 года — «Комсомолец». В 1966 году со здания убрали купольные крыши и присвоили ему статус памятника истории краевого значения.[13]
Библиотека (улица Петра Великого, 4)
памятник архитектуры (федеральный)
Объект культурного наследия РФ № 2510029000
В 1913—1914 годах по проекту инженера В. Н. Войцеховского на средства меценатов построено нынешнее трёхэтажное здание ОИАК.
Доходный дом (улица Петра Великого, 8)
памятник архитектуры (федеральный)
Объект культурного наследия РФ № 2510031000
К 1919 году не стало денежных поступлений в казну Общества. Распорядительный комитет ОИАК решил построить доходный дом-синематограф. 2 апреля 1919 заключён договор на строительство, а 20 ноября 1921 открыт «Новый театр» с двухъярусным залом на 800 мест и сценой в 30 квадратных саженей. Этот дом по проекту архитектора А. Н. Булгакова стал первым на Дальнем Востоке зданием из монолитного железобетона. С 1925 года здесь кинотеатр «Арс», с 1948 года — кинотеатр «Приморье», с 1989 года — Приморский краевой театр кукол. В 2001 году здание возвращено в собственность ОИАК.[14]
Библиография
- Записки ОИАК, 41-й том которых вышел в июле 2013 года, не раз меняли своё название:
- Записки Общества изучения Амурского края. — Владивосток: тип. Сибирского флотского экипажа, 1888. — Т. 1
- Записки состоящего под августейшим покровительством Его Императорского Высочества Великого Князя Александра Михайловича Общества изучения Амурского края Владивостокского отделения Приамурского отдела Императорского Русского географического общества. — Владивосток: тип. Н. В. Ремезова, 1903. — Т. 9, вып. 1
- Записки Владивостокского отдела Государственного географического общества (ВО ГГО). — Владивосток, 1929. — Т. II (XIX)
- Записки Приморского филиала Географического общества СССР. — Владивосток, 1965. — № 1 (XXIV)
- Записки Общества изучения Амурского края. — Владивосток: изд. Приморского географического общества, 2003. — Т. XXXVI, вып. 2
- Хисамутдинов А. А. Общество изучения Амурского края: события и люди (монография) — Владивосток: ВГУЭС, 2004. — 275 с. — ISBN 5-8224-0096-5.
См. также
Категория:Лауреаты премии имени Ф. Ф. Буссе
Напишите отзыв о статье "Общество изучения Амурского края"
Примечания
- ↑ Сокращённые названия научных обществ стали применяться только после революции
- ↑ фр. Mémoires de la Société des études de la région de l'Amour — также используемое в научной библиографии название издания
- ↑ Отчёт за первое десятилетие состоящего под покровительством Его Императорского Высочества Великого Князя Александра Михайловича Общества изучения Амурского края (с 1884 по 1894 г.) / сост. В. П. Маргаритов. — Владивосток, 1894. — С. 12.
- ↑ 1 2 Масло О. А. [cyberleninka.ru/article/n/pervoe-nauchnoe-obschestvo-na-dalnem-vostoke-rossii-o-deyatelnosti-obschestva-izucheniya-amurskogo-kraya-v-kontse-xix-nachale-xx-vv Первое научное общество на Дальнем Востоке России] // Известия РГПУ им. Герцена : журнал. — 2007. — Т. 11, № 32. — С. 138—144. (Проверено 9 августа 2013)
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Королюк В. П. [www.rgo.ru/en/node/7967 Трижды рождённая премия]. Сайт РГО (6 февраля 2014). Проверено 11 июня 2015.
- ↑ 1 2 3 Поправко Е. А. [abc.vvsu.ru/Books/muzeebed/page0005.asp История музейного дела в Приморском крае] // учебное пособие ВГУЭС «Музееведение» (§ 2.3) (Проверено 2 августа 2013)
- ↑ Хисамутдинов А. А. [kitap.net.ru/hisamutdinov/1-1.php Владимир Клавдиевич Арсеньев] // Татарская электронная библиотека (Проверено 2 августа 2013)
- ↑ Евгений Коновалов. [gazeta.aif.ru/_/online/vla/1519/4 Председатель Общества изучения Амурского края Пётр Бровко: «Без географии вы нигде!»]. «АиФ-Приморье» № 50 (1519) (9 декабря 2009). Проверено 2 августа 2013. [www.webcitation.org/6INAxCUd2 Архивировано из первоисточника 25 июля 2013].
- ↑ 1 2 3 4 Прозорова Г. [www.fegi.ru/primorye/history/first.htm Первооткрыватели и первооснователи] // сайт ДВГИ ДВО РАН (Проверено 2 августа 2013)
- ↑ 1 2 3 Хисамутдинов А. А. [stealth.vladnews.ru/2568/Kultura_istorija/Pat_chetvertej_Obshhestvu_izuchenija_Amurskogo_kraja_125_let Пять четвертей: Обществу изучения Амурского края — 125 лет] // газета «Владивосток» № 2568 за 24 июля 2009, с. 9 (Проверено 2 августа 2013)
- ↑ Хисамутдинов А. А. [www.fegi.ru/primorye/science/khisam/ocherk2.html Общество изучения Амурского края во Владивостоке] // сайт ДВГИ ДВО РАН (Проверено 2 августа 2013)
- ↑ Сергей Корнилов. [daily.novostivl.ru/archive/?f=ct&t=020921ct05 Главный музей] // «Ежедневные Новости», 21 сентября 2002 (Проверено 2 августа 2013)
- ↑ [kulturnoe-nasledie.ru/monuments.php?id=2500041000 Здание Дальневосточного филиала АН СССР] // сайт «Объекты культурного наследия» (Проверено 2 августа 2013)
- ↑ Мизь Н. Г. [primpuppet.ru/t_histore/8-istoricheskaya-spravka.html Историческая справка о здании театра] // Приморский краевой театр кукол, 27 марта 2012 (Проверено 2 августа 2013)
Ссылки
- [оиак.рф/ оиак.рф] — официальный сайт ОИАК
- [oiak.ru/ oiak.ru] — прежний сайт ОИАК
- [vladivostok.rgo.ru/ vladivostok.rgo.ru] — ОИАК на сайте Русского географического общества
- [kraeved.info/index.php?id_tag=70 Записки Общества изучения Амурского края] на сайте kraeved.info
Отрывок, характеризующий Общество изучения Амурского края
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.
Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.
Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
