Овадан-Депе (тюрьма)
Координаты: 38°22′52″ с. ш. 58°16′16″ в. д. / 38.381111° с. ш. 58.271111° в. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=38.381111&mlon=58.271111&zoom=14 (O)] (Я)
| Овадан-Депе (Ovadan-depe) | |
|
●
Овадан-Депе</div>
</div></font> </td></tr> | |
| Местоположение | </td></tr> |
|---|---|
| Координаты |
38°22′52″ с. ш. 58°16′16″ в. д. / 38.381111° с. ш. 58.271111° в. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=38.381111&mlon=58.271111&zoom=14 (O)] (Я) </td></tr> |
| Текущий статус |
действует </td></tr> |
| Режим безопасности |
строгий </td></tr> |
| Количество мест |
более 150 </td></tr> |
| Открытие |
2002 </td></tr> |
| Находится в ведомстве |
МВД и МНБ </td></tr> </table>К:Появились в 2002 году Овадан-Депе (туркм. Ovadan-depe, туркм. Ovadandepe) — туркменская политическая тюрьма, созданная режимом Сапармурата Ниязова для изоляции оппозиционеров[1], крупных чиновников, попавших в опалу, а также людей, обвиняемых в ваххабизме. В переводе на русский язык название означает «Живописный холм». Официальное название: учреждение строгого режима АГ-Д/5 (по другим данным — AH-T/2). Тюрьма расположена в 70 км северо-западнее Ашхабада, в пустыне Каракумы, недалеко от одноимённого населённого пункта и железнодорожной станции. Овадан-Депе находится в низине, в окружении холмов, примерно в 6 км от ближайшей дороги (перед началом строительства власти отселили жителей близлежащей деревни)[2][3][4][5][6][7][8]. ИсторияПроектная вместимость «политической» тюрьмы — около 150 заключённых (на самом деле в ней содержится в несколько раз больше людей). Построенная в 2002—2008 годах, тюрьма состоит из шести железобетонных блоков в форме буквы «Ж», в каждом из которых имеется по 26 камер (согласно одной из версий, решение о постройке тюрьмы было принято незадолго до покушения на жизнь Ниязова в ноябре 2002 года и последовавших за этим масштабных репрессий[9][10]). В отдельно стоящем «уголовном» корпусе особого режима содержатся особо опасные преступники и рецидивисты. Овадан-Депе окружена тремя кольцами ограждения. Внешний периметр охраняет специальная войсковая часть МВД, примыкающая к «политической» тюрьме, второе и третье кольцо совместно охраняют сотрудники МВД, МНБ, министерства обороны и прокуратуры. На территории части имеется отдельная казарма спецназа, который в случае беспорядков входит внутрь тюрьмы. Любые контакты сотрудников тюрьмы с заключёнными строго запрещены. При жизни Ниязова для запугивания новоназначенных чиновников отправляли на «экскурсию» в Овадан-Депе. В декабре 2006 года, сразу после смерти Ниязова, в Овадан-Депе случился тюремный бунт. По данным правозащитников, в ходе его подавления были расстреляны 23 осуждённых[11]. В 2007 году произошёл новый бунт: в знак протеста против постоянных избиений и пыток заключённые массово стали вскрывать себе вены и прокалывать животы. Тех, кто нанёс себе травмы, охранники приковали наручниками к решёткам, и начальник тюрьмы лично сыпал им на раны соль. После подавления бунта и увольнения начальника тюрьмы отношение администрации к заключённым несколько улучшилось[12][13][14][15][16]. В правление Ниязова тюрьма Овадан-Депе была предназначена исключительно для политзаключённых и опальных чиновников, но с 2007 года сюда стали завозить и уголовных преступников[17]. До лета 2014 года здесь содержались криминальные лидеры и уголовные заключённые, совершившие особо тяжкие преступления, но позже их этапировали в другие пенитенциарные учреждения Туркменистана. После этого в тюрьме вновь остались только «политические», для которых был запланирован капитальный ремонт (новый водопровод, замена санузлов, установка бойлеров для нагрева воды)[4][6][18]. Структура и условия содержания
Согласно информации, полученной от бывших узников, в результате тяжёлых климатических условий, пыток и отсутствия надлежащей медицинской помощи среди заключённых Овадан-Депе наблюдается очень высокая смертность от болезней (особенно туберкулёза) и истощения, а также высокий процент суицидов и психических расстройств. Регулярные избиения и травля собаками считаются обыденным делом. Заключённых, приговорённых к пожизненному заключению, подолгу держат в кандалах. Кроме того, известны случаи засовывания игл под ногти, удушения, пыток электрическим током, сексуального насилия, принудительного введения психотропных препаратов, лишения пищи и воды. Родственникам не сообщают о смерти заключённых и не выдают тела[19]. На узников Овадан-Депе не распространяются амнистии[2][3][19][20][21]. По состоянию на начало 2014 года, политические заключённые содержались в пятом блоке, у них была отдельная охрана из числа сотрудников министерства национальной безопасности (уголовников и «ваххабитов» охраняли сотрудники МВД). С другим персоналом тюрьмы и другими заключёнными политические практически не пересекались. Одежда для заключённых шилась в местном швейном цехе из расчёта один комплект в год. У обычных заключённых на груди имелись бирки с фамилией и статьёй Уголовного кодекса, у политических узников были пришиты номера, а на спине — надпись «Watan dönügi» («Изменник родины»). Купали политических заключённых один раз в 10 дней холодной водой и только ночью[6]. Заключённые, обвинявшиеся к принадлежности к ваххабитам, содержались в седьмом и восьмом блоке. Кроме того, в одиночных камерах седьмого блока отбывали наказание опальные высокопоставленные чиновники (министры, прокуроры и генералы). В нескольких камерах восьмого блока содержались иностранцы — турки, иранцы, афганцы. Прогулки осуществлялись несколько раз в месяц в специальных камерах на крышах блоков. На одного заключенного в сутки полагалось 175 граммов хлеба, утром и вечером — каша, на обед — суп с картошкой из расчёта пять картофелин на камеру[6].
Напишите отзыв о статье "Овадан-Депе (тюрьма)"Примечания
Литература
Ссылки
|
Отрывок, характеризующий Овадан-Депе (тюрьма)
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.
В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.
– Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.
– Через час, я думаю.
– Успеем переодеть?
– Не знаю, генерал…
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
