Одежда ацтеков

Произведения ацтекского искусства и красочные описания испанских завоевателей донесли до нас сведения о моде на одежду и украшения, существовавшей у обитателей древней Мексики.

Искусство одеваться играло в ацтекском обществе значительную роль, и это не удивительно. Ацтеки, как и все другие народы мира, стремились подчеркнуть своей одеждой социальные различия между людьми, и их наряды отличались не только пышностью, но и продуманностью деталей.

Ткани

Ткачество у ацтеков, как и у подавляющего большинства других народов, было почти исключительно женским занятием. Считалось, что ткачихи находятся под покровительством Шочикецаль — богини цветов, юности и любви. Ацтекский ткацкий станок был чрезвычайно прост: два деревянных бруска привязывались к противоположным концам основы на расстоянии, определяемом длиной будущего изделия; нижний брусок прикреплялся к спине ткачихи с помощью ремня, верхний — к дереву или столбу. На выходе из станка отрез полотна был не более 2-3 метров длиной и, как правило, имел ширину не более 1 метра — расстояние, на которое ткачихе было удобно передавать челнок с уточной нитью из одной руки в другую. В качестве сырья для изготовления пряжи использовали волокна агавы и хлопковое волокно, а также волокна из пальмовых листьев и кроличья шерсть. Иногда, чтобы получить особенно яркие нити, пряжу скручивали с перьями.

Если ткань должна была быть цветной или узорчатой, нить предварительно окрашивали. Спектр оттенков от небесно-голубого до тёмно-синего получали с помощью индиго или листьев акации, смешанных с чёрной глиной. Жёлтую краску с зеленоватым или коричневым оттенком получали из дерева мора, красную — из семян кустарника аннато, а чёрную — из семян генипы, собираемых в жарких районах. Из минеральных красителей использовали сажу и охру. Красную краску получали также при измельчении кошенили, обитавшей на опунции. Для получения 1 килограмма краски требовалось до 150 тысяч насекомых; они продавались на рынке брикетами (в чистом виде либо смешанные с мелом или мукой).

Самыми распространёнными орнаментальными мотивами были изображения солнца, стилизованных раковин, драгоценных камней, змей, рыб, перьев, кактусов, кроликов и бабочек, а также геометрические фигуры. Встречались даже узоры, изображающие падающий снег, хотя в Мексике такое природное явление — исключительная редкость. Некоторые из этих рисунков выполнялись в процессе ткачества, но наиболее сложные вышивались на ткани с помощью иголок из колючек кактуса. К сожалению, ни одного образца ацтекской ткани не сохранилось, и только рисунки и словесные отзывы дают некоторое представление об их красоте. Бернардино де Саагун описал виденный им плащ «рыжевато-коричневого цвета», на котором «в серебряном круге было изображено лицо чудовища или демона на красном фоне». На другом плаще «были вытканы рисунки, изображающие морские раковины, сделанные из выкрашенной в красный цвет кроличьей шерсти, на фоне бледно-голубых спиралей. Эти рисунки были заключены в голубые рамки…». У других плащей «на рыжевато-коричневом фоне были разбросаны бабочки, вытканные из белых перьев». Можно вообразить, какой фантастический эффект производила эта ярко расцвеченная одежда, особенно если учесть, что знатные люди могли надевать по 2-3 плаща одновременно!

Одежда

Мужская одежда

Основным предметом мужской одежды, который не снимался и ночью, была набедренная повязка — маштлатль; её обёртывали вокруг талии, пропускали между ног и завязывали спереди, причём свисающие концы зачастую отделывали вышивкой или бахромой. Мальчики начинали носить набедренную повязку, достигнув тринадцатилетнего возраста.

Верхней одеждой служил плащ — тильматли. Он представлял собой простой прямоугольный отрез ткани, который завязывали узлом на правом плече или на груди (ни пуговиц, ни пряжек ацтеки не знали). Садясь, человек переворачивал плащ таким образом, чтобы он оказался спереди и закрывал его тело и ноги. И набедренные повязки, и плащи носили мужчины всех сословий, но у простых людей они были белыми и почти ничем не украшались, тогда как наряды знати демонстрировали необычайное богатство цветов и узоров.

Расцветка плащей и рисунки на них отражали не только вкусы и материальные возможности владельцев — в ряде случаев они строго регламентировались. В первую очередь это относилось к плащам воинов, которые служили не только одеждой, но и почётной наградой. Так, когда молодой воин захватывал своего первого пленника, его награждали плащом с изображением скорпиона или цветов. Боец, приведший второго пленного, получал накидку с красной каймой. Если это случалось в третий раз, то ему вручали богато украшенный плащ под названием «драгоценный камень, скрученный ветром». Самым знатным и достойным воинам полагалась накидка красного цвета с белой полосой. Хотя яркие наряды делали своих обладателей прекрасной мишенью на поле боя, зато всем вокруг сразу становилось ясно, что перед ними — опытный и доблестный воин.

Плащи жрецов были чёрного или тёмно-зелёного цвета, часто расшитые изображениями черепов и костей. Плащ зелёно-голубого оттенка (т. н.шиутильматли — «бирюзовый плащ») имел право носить только тлатоани — «император» ацтеков.

Кроме плащей и набедренных повязок, у ацтеков имелись и другие предметы одежды. К примеру, жрецы и воины могли носить под плащами (или вместо плащей) тунику с очень короткими рукавами — шиколли. Обычно она шилась с разрезом спереди, и её можно было «застегнуть», завязав ленточки. У другой модели шиколли разреза не было, и её приходилось надевать через голову. Эта туника могла закрывать либо только туловище, как жилет, либо она могла спускаться поверх набедренной повязки до самых колен.

На поле сражения воины-ацтеки выходили в стёганой хлопчатобумажной рубахе (ицкаупилли), пропитанной соляным раствором или жидким маисовым тестом. Эта одежда, благодаря шнуровке на спине, плотно облегала тело. Она была в два пальца толщиной и так эффективно защищала своего владельца от индейских стрел с кремнёвыми наконечниками, что позднее испанские конкистадоры нередко предпочитали её своим тяжёлым металлическим кольчугам и панцирям.

Самой высшей наградой для заслуженного воина было право вступить в одно из почётных профессиональных объединений, которые испанцы называли «рыцарскими орденами» Орла и Ягуара. Члены этих «орденов» пользовались многими привилегиями, одной из которых являлось право носить особые «форменные» костюмы, состоявшие из рубашек с длинными рукавами и облегающих штанов, доходивших до щиколоток. Одежда разрисовывалась наподобие шкуры ягуара или орлиного оперения (на рукава воинов Орла даже нашивали перья, чтобы они походили на настоящие крылья). Голову покрывали роскошными шлемами, очень реалистично выполненными в форме птичьей или звериной головы. Завершали этот импозантный наряд значки из разноцветных перьев.

Жрецы во время празднеств и обрядов облачались в одеяния своих божеств со всеми их сложнейшими атрибутами и украшениями.

Самым великолепным гардеробом располагал, конечно, тлатоани. Согласно описаниям испанцев, некоторые одежды Монтесумы были сделаны целиком из перьев (для этого во дворце имелся специальный птичник, где содержались птицы с самым красивым оперением), другие покрывала многоцветная мозаика из перьев, дополнительно украшенная золотом и драгоценными камнями. При этом ни одно из своих одеяний Монтесума (а он переодевался четырежды в день) никогда не надевал второй раз, каким бы богатым оно ни было. Использованная одежда обычно отдавалась кому-нибудь из приближённых.

Ношение не подобающих по социальному положению одежд рассматривалось как серьёзное преступление и иногда даже наказывалось смертью. Например, ещё за 70 лет до прихода испанцев специальным указом было запрещено простолюдинам делать одежду из хлопка — это считалось привилегией аристократии. Им также запрещалось носить длинные плащи (за исключением тех случаев, когда их колени были покрыты боевыми шрамами). В свою очередь, знатного человека в качестве наказания за какой-то проступок могли лишить права на дорогие наряды и заставить носить одежду простонародья. А во время аудиенций у «императора» даже аристократы обязаны были набрасывать простые грубые плащи из волокон агавы поверх собственных одежд.

Женская одежда

Основу женского костюма составляла юбка, сделанная из куска ткани, который обёртывали вокруг нижней части тела и закрепляли на талии вышитым поясом. Доходила такая юбка почти до лодыжек.

Представительницы низших сословий и жительницы сельской местности часто оставляли грудь открытой, но горожанки и женщины средних и высших слоёв общества носили поверх юбки длинную блузу — уипиль, отделанную вышивкой у горловины. Повседневная одежда была простая, белого цвета, но праздничные наряды демонстрировали широкое разнообразие цветов и узоров. Все свидетели подчёркивают яркость и великолепие блузок и юбок, которые носили женщины из благородных семей и участницы ритуальных танцев: «Некоторые из этих юбок были украшены узором в виде сердец, другие — плетёным узором, как птичьи грудки, третьи — узорами из спиралей или листьев… У них была кайма и бахрома; у всех подолы были расшиты. Что же касается блузок, то на некоторых были струящиеся коричневые рисунки, на других — узоры в виде дыма, на третьих имелись чёрные ленточки, четвёртые были украшены изображениями домов, пятые — рыб… Воротники у всех блузок были широкими, а вышитые края одежды также были широкими и свободными».

Выходя из дому, женщины накидывали на плечи кечкемитль — пелерину в форме ромба с прорезью для головы, богато украшенную и вышитую. Особенно нарядно украшался четырёхугольник ткани, который пришивался на груди под самым разрезом. На сохранившихся рисунках он даже выглядит как брошь, хотя на самом деле у ацтеков никаких брошей не было.

Девочки одевались так же, как их матери и старшие сёстры, в блузки и юбки, только юбки у них были значительно короче.

Обувь

Простолюдины, как правило, обходились без обуви (в современной Мексике до сих пор существует презрительная характеристика для людей, только что выбившихся из нищеты или приехавших из деревни: «Он вчера начал ходить обутым»). Сандалии (кактли) носили только зажиточные люди и воины. Они делались из волокон агавы или из кожи так, что закрывали пятку, крепились к ноге завязками и имели каблуки. У воинов ремешки сандалий охватывали не только стопу, но и икры ног, поднимаясь до колен и образуя защитное покрытие (косеуатль). Те, у кого было достаточно средств, богато украшали свою обувь (для этого использовали золото, драгоценные камни, шкуры ягуаров и перья тропических птиц). Однако к правителю даже представители высшей знати могли приближаться только босиком.

Причёски и головные уборы

Всех мальчиков, начиная с 10-летнего возраста, коротко стригли, оставляя только один локон на затылке, в знак того, что отныне они вступают в ряды воинов. Лишь захватив своего первого пленника, они могли обрезать этот локон и начать отращивать волосы.

Взрослые мужчины носили волосы ровно подстриженными на уровне шеи, а на лбу делали чёлку. Такую причёску нетрудно было сделать дома; если всё же кому-то не хотелось заниматься стрижкой самому, то можно было обратиться к профессиональным цирюльникам, которые имелись в каждом городе и предлагали свои услуги на рынках. Жрецы выбривали волосы спереди и с боков, оставляя их только на макушке.

У заслуженных воинов тоже были свои особые причёски. Так, воины, захватившие в плен четырёх врагов, именовались «куачике» — «стриженые»; они брили головы наголо, оставив только прядь над ухом. Её перевязывали лентой, а бритый череп раскрашивали синей и красной краской.

Женщины всегда носили длинные волосы. В праздничные дни в них вплетались ленты, в доме же волосы свисали свободно. Однако они подбирались и укладывались вокруг головы, если надо было работать (чтобы не мешали). Была распространена мода убирать волосы так, чтобы они образовывали две дуги надо лбом, подобно маленьким рожкам.

Что касается головных уборов, то простые люди их не носили вовсе. Воины и знать украшали головы повязками, в которые втыкали перья (их число и цвет зависели от ранга владельца убора). Например, воины, входившие в личную охрану «императора», носили повязки с зелёными или голубыми перьями, прикреплёнными вертикально (другим воинам разрешалось носить перья только свисающими вниз); сзади с повязки спускались на спину особые кисточки или шарики, количество которых обозначало число подвигов, совершённых их обладателем.

Парадный головной убор тлатоани представлял собой венец из перьев розовой колпицы, над которыми развевались длинные зелёные перья кетцаля. В самых торжественных случаях надевался убор в виде разноцветной птицы, выполненный, разумеется, тоже из перьев: голова птицы была приподнята, крылья расправлены как при полёте, хвост изогнут дугой.

Косметика

Самыми высшими достоинствами у ацтеков считались сдержанность, корректность и умеренность во всём. Эти же качества ценились и во внешнем облике человека. Записи Саагуна сохранили для нас идеал красоты ацтекского юноши — «стройного, как камыш, высокого и тонкого, как крепкий тростник, хорошо сложенного, не толстого…». Поддерживать хорошую физическую форму помогали строгие посты, постоянные воинские упражнения и холодные ванны. Эту привычку молодёжи прививали с детства; часто подросткам приходилось вставать по ночам, чтобы искупаться в холодной воде озера или источника.
Привычку соблюдать телесную чистоту сохраняли и взрослые люди. Монтесума удивлял испанцев тем, что «мыл тело дважды в день», но и простые граждане купались очень часто. Почти в каждом доме имелась особая пристройка для принятия паровых ванн. Для мытья и стирки одежды пользовались плодами и корнями мыльного дерева. Напротив, отказ от гигиенических процедур воспринимался самим человеком и окружающими как некий символический акт, призванный подчеркнуть важность какого-то события или поступка: так, почтека (ацтекские купцы), отправляясь в опасную и далёкую торговую поездку, приносили обет искупаться только по возвращении, принося тем самым настоящую жертву. В месяц атемоцтли совершали покаяние, отказываясь от мытья с мылом.

Не только мужчинам, но и женщинам предписывалось быть строгими и скромными в повседневном быту. Родители поучали своих дочерей: «Если хочешь, чтобы твой муж любил тебя, одевайся прилично, умывайся, стирай своё платье».
При всём при том женщины и в государстве ацтеков оставались женщинами и старались усилить своё очарование всеми доступными им средствами. Средства эти в Теночтитлане мало чем отличались от тех, которые употреблялись в Старом Свете: зеркала из тщательно отполированного обсидиана или пирита, различные кремы и духи. Женщины стремились осветлить свою кожу, придать ей модный светло-жёлтый оттенок. Им это удавалось при помощи особой мази под названием «жёлтая земля». Она делалась из охры и пользовалась таким спросом, что некоторые провинции поставляли её в столицу в качестве дани. Однако чрезмерно увлекаться раскрашиванием лица и тела считалось «дурным тоном».

Злоупотребление косметикой было, по общему мнению, отличительной особенностью женщины лёгкого поведения. Ацтекская куртизанка, по описанию современника, «холит себя и одевается так тщательно, что, когда она полностью готова, она похожа на цветок. А чтобы выглядеть так, она сначала смотрится в зеркало, принимает ванну, моется и освежает себя, чтобы доставить удовольствие. Она намазывает своё лицо жёлтым кремом, который даёт ей ослепительный цвет лица; иногда … она накладывает румяна. У неё также есть привычка красить зубы в красный цвет при помощи кошенили и носить волосы распущенными, чтобы было красивее…». Кроме того, куртизанки украшали своё тело татуировкой от талии до колен (вероятно, желание рассмотреть поближе изящный узор должно было служить дополнительной приманкой для возможного клиента).

Украшения

Если одежда, обувь и косметика древних мексиканцев были относительно просты, то их украшения, напротив, отличались богатством и изысканностью. Женщины носили серьги, ожерелья и браслеты на руках и ногах. У мужчин были те же украшения, но они вдобавок протыкали себе крылья носа и нижнюю губу, чтобы вставить туда особое украшение — лабретку.

Лабретки изготавливались из нефрита, янтаря или горного хрусталя, имели форму трубочки и могли достигать в длину до пяти сантиметров.

Отрывок, характеризующий Одежда ацтеков

– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.


Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
– Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? – сказал чей то голос. Пьер оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком. Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть позицию.
– Вот как сделайте, – сказал Борис. – Je vous ferai les honneurs du camp. [Я вас буду угощать лагерем.] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, – он указал третий дом в Горках.
– Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, – сказал Пьер. – Я бы хотел проехать от Москвы реки и всю позицию.
– Ну, это после можете, а главный – левый фланг…
– Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? – спросил Пьер.
– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.