Оде-Васильева, Клавдия Викторовна

Клавди́я Ви́кторовна Оде́-Васи́льева (1892, Назарет — 24 ноября 1965, Москва) — советский учёный—востоковед, арабист, первая женщина-профессор, выходец из арабского мира, член Императорского Православного Палестинского Общества.

Биография

Урожденная Кулсум (Кельсум) Оде, родилась в нижней Галилее — городе Назарете в 1892 году.

Поступила на учёбу в женскую учительскую семинарию Императорского Православного Палестинского Общества (ИППО) в Бейт-Джале, (христианский пригород Вифлеема), которую окончила в 1908 году. По окончанию учёбы устроилась преподавателем Назаретской мужской учительской семинарии Императорского Православного Палестинского Общества им. Василия Николаевича Хитрово.

В 1913 году в Назарете познакомилась и затем вышла замуж за русского фельдшера И. К. Васильева, заведующего амбулаторией при Русском Сергиевском подворье ИППО в Назарете. В 1914 году после командировки в мужем в Россию, оказалась отрезанной от Родины и вынуждена была остаться на постоянное место жительства в России. В дореволюционный период служила медсестрой в Русской Императорской армии, а в период с 1920 по 1924 годы участвовала в борьбе с вспыхнувшей эпидемией тифа на Украине. Овдовев в 1924 году, благодаря содействию известного востоковеда и основателя русской школы арабистики И. Ю. Крачковского, устроилась преподавателем арабского языка в Ленинградский институт живых восточных языков (ЛИЖВЯ), с 1928 в Ленинградский институт истории, философии и лингвистики (ЛИФЛИ).

В 1928—1930 годы принимает активное участие в деятельности «Кружка им. барона Розена», посвященного арабистике. Разрабатывает несколько методических пособий для изучения современного арабского языка. В марте 1938 была арестована, после попытки вместе с арабистами М. М. Аксельродом и В. Б. Луцким выступить в защиту арестованных известных историков-арабистов А. М. Шами и С. Э. Рогинской. Находилась несколько месяцев в заключении и была освобождена в 1939 году. После освобождения из под стражи, снова выступала в защиту А. М. Шами (не зная, что Шами и Рогинская были расстреляны советской властью ещё в конце 1938 года).

В 1939—1941 годы преподавала в Ленинградском государственном университете. В 1943 году переезжает в Москву, где работает в Московском институте востоковедения (МИВ, 1943—1956 гг.), затем в Высшей дипломатической школе (ВДШ МИД СССР, с 1943 г.) и в Московском государственном университете (МГУ, до 1965 г.). Один из любимых афоризмов Клавдии Викторовны звучал следующим образом: «Россия нужна арабам, а арабы нужны России».

Умерла осенью 1965 года в Москве. Похоронена на Новодевичьем кладбище в Москве.

Произведения

• Начальная арабская хрестоматия. Л., 1926
• Образцы новоарабской литературы (1880—1925 гг.). Л., 1928 (переизд.: 1929);
• Отражение быта современной арабской женщины в новелле // ЗКВ. 1930. Т.5
• Обычаи, связанные с засухой у палестинских арабов// СЭ. 1936. № 1
• Обычаи, связанные с родами, и отношение к новорожденному у северо-палестинских арабов
• Учебник арабского языка. Л., 1936;
• Образцы новоарабской литературы (1880—1947). М., 1949
• Мои воспоминания об академике И. Ю. Крачковском // Палестинский сборник. 1956. Вып. 2 (64/65). С. 127—136;
• 19 египетских рассказов. М., 1957 (пер. с араб. яз., сост. и предисл.);
• К истории проблемы языка в арабских странах // УЗ Ин-та Международных отношений. 1959. Вып. 1. С. 135—145;
• Проблема языка драматургии в современной арабской литературе // Семитские языки. Вып. 2. М., 1965. С. 662—671.

Литература

• Справочные сведения по ПИЖВЯ. 1924—1925. С. 87;
• Крачковский, 1946. С. 51-52; Крачковский, 1950. С. 214, 216, 222—223;
• Беляев, 1960. С. 222, 224;
• Клавдия Викторовна Оде-Васильева (Кельсум Оде): (Некролог) // НАА. 1966. № 2. С. 249—250;
• Азиатский музей. С. 286—288;
• РВост. № 5. С. 99;
• Фролова О. Б. К. В. Оде-Васильева: (К столетию со дня рождения) // Вестник ЛГУ. Сер. 2. История, языкознание, литературоведение. 1992. Вып. 2. С. 125—126;
• Долинина, 1994 (1). С. 440 (им. ук.); Дьяконов, 1995. С. 397, 746;
• Милибанд. Кн. 2. С. 170—171;
• Емельянова, 1997. С. 61, 70;
• История отечественного востоковедения. С. 77, 110;
• Распятые-6. С. 229—230; Menicucci, 1992. Р. 568, 570—571, 576.
• [ippo.ru/history/ippo/obz/17/ Императорское Православное Палестинское Общество и отечественное востоковедение. А.В. Крылов, Н.М. Сорокина] // Публикация на официальном портале Императорского Православного Палестинского Общества

Ссылки

• [memory.pvost.org/pages/ode.html Оде-Васильева (урожд. Оде) Клавдия (Кулсум, Кельсум) Викторовна (1892—1965). Биобиблиографический словарь востоковедов — жертв политического террора в советский период]
• [ippo.ru/history/school/ Школьная деятельность Императорского Православного Палестинского Общества] // Публикация на официальном портале Императорского Православного Палестинского Общества

Отрывок, характеризующий Оде-Васильева, Клавдия Викторовна

В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.