Оде-де-Сион, Карл Осипович

Карл Осипович Оде-де-Сион
фр. Charles-Marie-Joseph-Joachim Audé
Прозвище	Сион Шевалье дю Форт де Сион
Дата рождения	23 августа 1758(1758-08-23)
Место рождения	Фаверж
Дата смерти	17 (5) января 1837(1837-01-05) (78 лет)
Место смерти	Санкт-Петербург
Принадлежность	Королевство Франция Речь Посполитая Пруссия Пруссия Российская империя Российская империя
Род войск	кавалерия, пехота
Годы службы	1779—1827
Звание	Генерал-майор (при выходе в отставку)
Часть	Régiment d’infanterie de Royal Deux-Ponts Один из прусских гусарских полков Один из полков Королевской армии Речи Посполитой Елизаветградский конноегерский полк Староингерманландский пехотный полк
Сражения/войны	Восстание Костюшко (1794)
Награды и премии
В отставке	военный пенсионер, помещик

Карл О́сипович Оде́-де-Сио́н (фр. Charles Audé de Sion, при рождении Шарль-Мари́-Жосе́ф-Жоаше́н Оде́, фр. Charles-Marie-Joseph-Joachim Audé, или кратко Шарль Оде́, 23 августа 1758, Фаверж, Сардинское королевство — 5 (17) января 1837, Санкт-Петербург, Российская империя) — савойский авантюрист, монах-бенедиктинец, офицер, военный педагог и видный масон. Доктор теологии, генерал-майор на русской службе, кавалер российских и иностранных орденов, помещик и основатель русского дворянского рода Оде-де-Сион.

За свою бурную биографию неоднократно сменял монашеский обет на воинскую присягу различным европейским суверенам. Отличился в боях против польских повстанцев во время восстания Костюшко. Был доверенным лицом великого полководца А. В. Суворова и воспитателем его сына Аркадия, 25 лет посвятил должности инспектора классов Пажеского корпуса Е. И. В., был мастером стула (фр. maître en chaire) масонской ложи «Соединённые друзья» (фр. Les amis Réunis) в Санкт-Петербурге.

В монашестве носил имя Дом Жоашен (фр. Dom Joachim), в масонстве — прозвище Шевалье дю Форт де Сион (фр. Chevalier du Fort de Sion, Рыцарь твердыни Сиона), при поступлении на русскую службу принял имя Карл Осипович (или Иосифович) Оде-де-Сион, в частной переписке и некоторых официальных документах его российская фамилия встречается в сокращённой форме — Сион.
Вероисповедание — римско-католическое.

Биография

Происхождение

Происходит из ветви савойской буржуазной семьи Оде, обосновавшейся в городе в Анси в 1628 году. Его предки были купцами и промышленниками, разбогатевшими на производстве и продаже оружия и железных изделий. В 1715 году им удалось приобрести патент городского нотариуса Фавержа, и это исключительно выгодное занятие стало основным источником дохода для нескольких последующих поколений глав семейства. Несмотря на свою принадлежность к третьему сословию, простолюдинам, Оде были достаточно богаты и влиятельны, чтобы постепенно нищающие дворянские дома охотно отдавали своих дочерей им в жены. Так, его бабушка по отцу, Клодин Коше (фр. Claudine Cochet) была дочерью шателена Антуана Коше (фр. Antoine Cochet, 1663—?) и приходилась двоюродной племянницей ректору Сорбонны Жану Коше (фр. Jean Cochet, 1698—1771), известному математику и профессору философии.

Рождение, ранние годы

Согласно савойским источникам Шарль-Мари-Жозеф-Жоашен Оде родился 23 августа 1758 года (в российских встречаются иные даты: по одним сведениям — 12 августа 1753 год, а по другим — в 1761 году) в Фаверже в собственном доме нотариуса Жозефа-Филибера Оде. Его крёстным отцом был благородный мессир Шарль-Жозеф-Жоашен Мийе (фр. Charles-Joseph-Joachim Millet), маркиз де Фаверж, а крестной матерью демуазель Мари-Клодин Мийе де Монту дю Барьо (фр. Marie-Claudine Millet de Monthoux du Barrioz), сестра маркиза. Он был восьмым из 16 (пятеро умерли в младенчестве) детей в семье.

Сведений о его детстве и отрочестве практически не сохранилось. Вероятнее всего, он их провёл в Фаверж и Анси, где у семейства также был собственный дом на улице Филатри (фр. Rue de la Filaterie). Он получил домашнее воспитание и образование, достаточно солидное, чтобы позднее продемонстрировать незаурядные успехи в богословских науках.

Отец будущего генерала-майора русской армии, мэтр Жосеф-Филибер Оде (фр. Joseph-Philibert Audé, 1715—1786), буржуа Анси, был последним представителем династии нотариусов Фаверж, и занимал эту должность до самой смерти. Мать демуазель Мари-Терез Фавр (фр. Marie-Thérèse Favre, ок. 1710—?) принадлежала знатному дворянскому роду и была родной сестрой Франсуа Фавр, маркиза де Тон (фр. François Favre marquis de Thônes).

Монах и солдат (1774—1783)

Не достигнув и 16 лет, 12 мая 1774 года был пострижен в монахи в бенедиктинском аббатстве Таллуар близ Анси, приняв имя Дом Жоашен. Произошло это по настоянию отца, который пытался, таким образом, сократить число наследников и избежать дробления семейного капитала. С одной стороны, монах формально терял право претендовать на долю в наследстве, а с другой, монашество считалось сытным и безбедным, а, главное, приличным образом жизни для образованного человека. Не говоря уже о перспективах карьерного роста в церковной иерархии. Подобная практика избавления от заботы о младших сыновьях, сохраняя внешние приличия, была широко распространена в богатых и многодетных семействах того времени. Но, хотя тому имеется нотариальное свидетельство, в своём завещании от 12 ноября 1785 года Жозеф-Филибер Оде категорически отрицал причастность к пострижению сына:

Мне не в чём упрекнуть себя по отношению к религиозному обету, принесенному моим сыном Шарлем, никогда не принуждал, и даже не пытался склонить его к этому запугиванием, лестью, или какой-либо хитростью…

Оригинальный текст (фр.)  

Je n'ai rien à me reprocher relativement à la profession religieuse que mon fils Charles a embrassée, ne l'ayant jamais forcé, ni seulement engagé, ni par aucune espèce de crainte, ni par caresse, ni par quelqu'autre artifice quelconque…

— Dr. Michel Francou «De Faverges à Saint-Pétersbourg»

Первый побег

Некоторое время юный новициат пребывал в Таллуар, а затем был отправлен на обучение в знаменитый итальянский монастырь Монтекассино. Там он блестяще защитил диссертацию по теологии и получил степень доктора в 19 (!) лет.

В феврале 1777 года он внезапно бежал из аббатства, но вскоре одумался и вернулся. Этот побег сперва был расценён монастырским начальством, как отступничество, и на Дома Жоашена была возложена суровая и длительная епитимья. Однако позже, ввиду искреннего раскаяния и примерного поведения из Монтекассино в Рим было отправлено ходатайство о досрочном рукоположении его субдиаконом, на что и было получено разрешение 20 апреля 1778 года.

Второй побег

Между тем он просился отпустить его в родные края, и эта просьба была удовлетворена — так и не дождавшись рукоположения, Дом Жоашен вернулся в Таллуар. Но здесь ему не удалось обрести духовный покой, поскольку в обители царила обстановка интриг и скандалов, вызванная противостоянием консервативного аббата Флорентина де Вю (фр. Florentin de Vieux) и фракции молодых монахов, возглавляемых суприором Домом Ансельмом Каффэ (фр. Dom Anselme Caffe), стремившихся к секуляризации монастырского уклада. Не выдержав накала противоречий, Дом Жоашен вновь бежал из монастыря верхом на лошади отца-настоятеля, воспользовавшись царившей в Анси в феврале 1779 года суетой традиционного карнавала.

После нескольких недель скитаний Шарль Оде оказался в городе Ландау. Не имея иных средств к существованию, он завербовался солдатом в расквартированный там Королевский пехотный полк Дю-Пон (фр. Deux-Ponts, нем. Zweybrücken) под командованием полковника принца Христиана фон Цвайбрюккена. Доктора теологии в те времена были нечастым явлением среди солдат, поэтому ему удалось быстро обратить на себя внимание принца и даже завести с ним в дружеские отношения, несмотря на колоссальную разницу в сословном и служебном положении. Годом позже принц писал ему:

…Вы знаете, как много удовольствия мне доставляло Ваше присутствие в моем полку. Стоит ли сомневаться в том, внимании, которое я уделял всему, что касалось Вас…

Оригинальный текст (фр.)  

…vous savez combien je vous ai aimé étant dans mon régiment. Vous ne devez pas douter de l’intérêt que je porte à tout ce qui vous regarde…

Однако, несмотря на столь явное расположение командира, близкая перспектива оказаться в военной экспедиции за океаном, в сочетании с армейской дисциплиной, существенно более жёсткой, чем монашеское послушание, пошатнули его стремление к военной карьере.

Солдат Оде начал активно искать пути возвращения в обитель, что было весьма непросто, поскольку ему необходимо было в короткий срок добиться прощения отца-настоятеля Таллуар и согласия своего командира принца фон Цвайбрюккена на отмену воинской присяги. Опасаясь вызвать гнев обоих, он решил прибегнуть к посредникам. В этой ситуации впервые ярко проявился его талант авантюриста: быстро входить в доверие к малознакомым, а подчас и вовсе посторонним, людям, и, побуждая их к активным действиям, успешно достигать собственных целей.

Уже в мае 1779 года его приятель — брат Луи (фр. Louis), монах-капуцин из Ландау начал переписку с аббатом Таллуар, убеждая последнего в необходимости как можно скорее вернуть Дома Жоашена в лоно церкви. Вскоре к ней подключился некий Роже (фр. Rogès), офицер гренадеров Эптингенского полка, расквартированного неподалёку — в Висамбуре, земляк и дальний приятель его отца. Удивительнее всего то, что, этот Роже, будучи совершенно незнаком с самим Домом Жоашеном, тем не менее сразу откликнулся на его письмо и принял самое живое участие в судьбе молодого беглеца.

В конце концов, аббат Флорентин де Вю поддался на уговоры, написал принцу фон Цвайбрюккену, и в августе 1779 года солдат Оде получил отставку. Своё солдатское жалование он быстро прогулял с приятелями в увеселительных заведениях Ландау. Поэтому, когда для путешествия в Таллуар потребовались деньги, и ему пришлось вновь пуститься в авантюру: представляясь сыном маркиза де Саль, он втерся в доверие некоему Пьеру Делилю, буржуа Ландау родом из Савойи, и тот охотно снабдил самозванца средствами на обратную дорогу.

Третий побег

В начале осени 1779 года он вернулся в Таллуар, преодолев пешком около 500 км. Там Дом Жоашен покаялся перед аббатом и вновь был подвергнут суровой многомесячной ептимии. В аббатстве он оставался по меньшей мере до конца 1781 года, когда был упомянут в годовом отчёте налогового адвоката Таллуар, как добропорядочный и талантливый священнослужитель. Однако, такое умиротворение было лишь видимостью, поскольку ещё в октябре 1780 года Дом Жоашен вёл переписку о намерении вернуться в армию со своим бывшим командиром принцем фон Цвайбрюккеном, находившемся уже к тому времени в составе французского экспедиционного корпуса в Северной Америке:

Если же нынешнее положение не устраивает Вас, друг мой, чтож, постарайтесь выйти из него с достоинством… Решать Вам, но если Вы настаиваете вернуться в мой полк, сделайте это… Я о Вас позабочусь… Но подумайте о том, что Вы делаете, испросите собственные вкусы, дабы не совершить деяние, себе во зло, которое потом будет приносить лишь бесконечные страдания…

Оригинальный текст (фр.)  

Si votre état ne vous convient pas, mon ami, tâchez de le quitter avec honnêteté… Votre parti pris, si vous avez alors l'envie de rentrer dans mon régiment, faites-le… j'aurai soin de vous… Réfléchissez à ce que vous allez faire et surtout consultez votre goût, car de faire un métier qu'on n'aime pas, outre qu'on le fait mal, c'est un supplice continuel…

— ответ полковника-принца Христиана фон Цвайбрюккена Дому Жоашену в Таллуар 22 октября 1780 года.

Почему-то Шарль Оде не воспользовался любезным приглашением принца и вновь бежал из монастыря, чтобы вступить в прусскую армию гусаром. К сожалению, точные мотивы побега и подробности его службы неизвестны.

Четвёртый побег

Уже к концу 1782 года он вновь разочаровался в своём выборе. Измученный собственными метаниями, Шарль Оде в отчаянии решил искать героической смерти при Гибралтаре, который к тому времени вот уже несколько лет безуспешно осаждали испанцы и французы, неся при этом серьёзные потери.

Для этого зимой 1782—83 годов он самовольно оставил свой прусский полк и отправился в Данциг — ближайший порт, где вербовали и отправляли добровольцев в Испанию. Однако, к моменту его прибытия надобность в новобранцах отпала — активные боевые действия осаждавшими Гибралтар уже практически не велись. И Шарль Оде вновь оказался в тяжёлой ситуации: в холодной чужой стране, без знания местного языка и без средств к существованию. Он так же хорошо понимал, что обратной дороги нет, поскольку, в прусской армии за дезертирство его ждало суровое наказание. Однако, гусар Оде не растерялся: он обратился на латыни к первому встречному священнику в Данциге, крайне изумив последнего, покаялся и убедил его написать рекомендательное письмо в бенедиктинский монастырь в Люблине и помочь ему добраться туда (около 500 км).

Конец монашества

Уже 27 января 1783 года Флорентин де Вю, бывший отец-настоятель Дома Жоашена в Таллуар, получил из Люблина его покаянное письмо с изложением всех обстоятельств и просьбой разрешить ему проживание в Люблинской обители, а также принять духовный сан, когда местный аббат Дом Станислас Киежковский (польск. Stanisłas Kieszkowski), сочтет его достойным. 20 марта аббат де Вю ответил согласием на проживание Дома Жоашена в Люблине, однако, категорически отказал ему в скором рукоположении. Это окончательно сломило стремление Шарля Оде к карьере священника, и вскоре он покинул монастырь навсегда.

Офицер Королевской армии Речи Посполитой (1783—1790)

Расставшись с монашеством, вступил в Познани офицером в Королевскую армию Речи Посполитой.

В 1785 году его 70-летний отец Жозеф-Филибер Оде получил известия о недавней секуляризации сына и, предчувствуя скорую кончину (умер он 14 июня 1786 года), включил его в своё завещание, общая сумма которого превышала 40 000 ливров. Поэтому, весной 1787 года коронный офицер Шарль Оде, получив отпуск со службы, поспешил в Анси. Там 2 апреля в доме семейства Оде по улице Филатри в присутствии всех наследников была оглашена последнняя воля его отца. Однако братья Мишель и Франсуа, не желая возвращения Шарля в семью, настояли, что бы он продал им свою долю за 6 000 ливров с обязательством навсегда отказаться от каких-либо претензий. Этот его визит в Савойю и встреча с родными стали последними. Вернувшись из Анси, он продолжил служить Польской Короне.

Российский подданный

Тревожные международные события тех лет: Великая французская революция, заключение неравноправного Польско-прусского договора в 1790 году, а также сложная внутриполитическая ситуация в Польше накануне принятия Конституции 3 мая 1791 года, подтолкнули главу молодой семьи к поиску более стабильного и успешного суверена, и выбор его пал на Россию.

Однако явиться на новую службу качестве польского офицера Шарль Оде счёл для себя недостаточно солидным. Каким-то образом ему удалось выправить документы капитана Прусской королевской армии. А чтобы оградить себя от возможных расспросов о давнем дезертирстве прусского гусара Оде, он заодно видоизменил свою фамилию, облагородив её приставкой «де Сион» (фр. de Sion), своеобразной аллюзией на масонское прозвище Шевалье дю Форт де Сион (фр. Chevalier du Fort de Sion, «Рыцарь твердыни Сиона»). Аристократическое, c мистическим оттенком, звучание новой фамилии, изысканные манеры и обширная образованность вкупе позволяли бывшему буржуа выдавать себя отныне за савойского дворянина безо всякой боязни разоблачения. Это ему удавалось столь успешно, что во всех без исключения российских источниках так и указано: «происходит из савойских дворян».

1 января (12 января) 1791 года новоиспечённый дворянин и капитан Шарль Оде-де-Сион был принят в Елисаветградский конноегерский полк Русской императорской армии с сохранением прежнего чина. В российском подданстве он взял себе имя Карл Иосифович (позднее стал именоваться Карлом Осиповичем).

Русско-польская война и Второй раздел Речи Посполитой (1792—1793)

Сведений о его непосредственном участии в русско-польской войне 1792 года не сохранилось, хотя Елисаветградский конноегерский полк, в котором он служил, в составе Молдавской армии генерала-майора М. В. Каховского прошёл через Подолию и Волынь до Варшавы и принимал участие в крупнейших сраженияхи этой кампании, таких, как бой при Остроге (на Волыни), а в битве под Дубенкой отличился особо:

Последнее было дело той армии под Дубенкой, где Костюшко взял хорошую позицию между болотистыми дефилеями, укрепив оные флешами. Поляки защищались храбро; решил дело полковник Паленбах с Елисаветградским конноегерским полком; он овладел сими укреплениями, но сам был убит. После сего вся армия безостановочно шла к Варшаве. Энгельгардт Л. Н. «Записки»

13 января (23 января) 1793 года по окончании боевых действий и подписании Россией и Пруссией Конвенции о втором разделе Польши, генерала-майора Каховского сменил новый главнокомадующий русскими войсками в Польше и Литве генерал-аншеф барон О. А. Игельстром. А капитан Оде-де-Сион был назначен офицером по особым поручениям при его штаб-квартире в Варшаве, где и поселился в собственном имении вместе с супругой.

Варшавская заутреня и третий раздел Речи Посполитой (1794)

Когда 6 апреля (17 апреля) 1794 год началась «Варшавская заутреня», капитан Оде-де-Сион находился при главнокомандующем бароне Игельстроме и принимал деятельное участие в обороне его штаб-квартиры на Медовой улице, которую под непрерывным натиском неприятеля в течение 2 дней удерживал остаток русского гарнизона.

На третий день, когда защитников резиденции осталось около 400 человек при 4 пушках, и подошли к концу боеприпасы, было решено пробиваться из охваченного восстанием и мародёрством города. Игельстрому удалось, чудом избежав смерти, выйти с боями в пригороды Варшавы, где их встретили прусские союзники. С ним спаслись лишь 250 солдат и офицеров, в числе которых был и капитан Оде-де-Сион.

Одним из его товарищей по оружию во время варшавских событий был генерал-майор граф Н. А. Зубов, брат светлейшего князя П. А. Зубова, последнего фаворита Екатерины II. Будущий зять фельдмаршала графа А. В. Суворова и убийца императора Павла I, именно он 20 апреля (1 мая) 1794 год привёз императрице в Санкт-Петербург первые достоверные сведения о начале восстания. Сближение при столь драматических обстоятельствах с представителем могущественного клана Зубовых не раз потом сослужило Оде-де-Сиону добрую услугу.

В лагере прусского короля Фридриха Вильгельма II барон Игельстром был немедленно заменён генералом от инфантерии И. Е. Ферзеном, а капитану Оде-де-Сиону, между тем посчастливилось познакомиться с принцем К. Г. Нассау-Зиген, знаменитым авантюристом, дипломатом и адмиралом русского галерного флота. Принц, которого король ценил весьма высоко, был направлен в его свиту личным распоряжением Екатерины II с целью координации военных действий между союзными войсками. Кроме того, ему был поручен негласный сбор сведений о ходе кампании и о планах не слишком надёжного союзника России. Опытный русский офицер иностранного происхождения, близко знакомый с польскими и прусскими военными порядками, пришёлся принцу весьма кстати. И капитан Оде-де-Сион не упустил шанс добиться его благосклонности, выполняя различные поручения, связанные с деликатной миссией при Главной квартире королевской прусской армии.

После безуспешной полуторамесячной осады Варшавы 2 сентября (13 сентября) 1794 год Фридрих Вильгельм II увёл войска подавлять восстание поляков, вспыхнувшее у него в тылу. Пруссия, тем самым фактически вышла из войны, а принцу Нассау-Зиген для продолжения своей миссии пришлось последовать за королём. Избавившись от бесполезного союзника, генерала от инфантерии Ферзен двинулся c остатками русского корпуса на соединение с войсками генерал-аншефа А. В. Суворова, спешившими к Варшаве. Капитан Оде-де-Сион предпочёл остаться в Польше при Ферзене, расположение которого ему также удалось завоевать.

27 октября (7 ноября) объединённые русские корпуса взяли стремительным штурмом Прагу, укреплённое предместье Варшавы. Эта победа фактически положила конец военным действиям, привёдшим к третьему разделу Речи Посполитой. Участие капитана Оде-де-Сиона в этих событиях было оценено союзниками по достоинству: 28 февраля (11 марта) 1795 год он был награждён высшим военным прусским орденом Pour le Mérite (с фр. — «За заслуги»), а 28 июля (8 августа) 1795 год произведён в майоры. Это позволило ему окончательно закрепить за собой потомственное дворянство в соответствие с Табелью о рангах.

Доверенное лицо графа Суворова-Рымникского (1796—1798)

Начало педагогической карьеры

Ещё во время службы польской короне в Познани, он начал давать местным студентам уроки французского языка, о чём имеется отметка в отчёте школьного инспектора за 1789 г.

В феврале 1795 года, вскоре после окончания военных действий в Польше, граф Н. А. Зубов породнился с великим полководцем, женившись на его дочери Н. А. Суворовой, более известной как «Суворочка». А в начале 1796 года фельдмаршал по-родственному подселил молодожёнам в их столичный дом её брата, одиннадцатилетнего Аркадия, которого императрица призвала ко двору и пожаловала в камер-юнкеры великому князю Константину Павловичу.

Прежде Аркадий проживал в Москве с матерью, княжной Варварой Ивановной (в девичестве Прозоровской). Отец ещё за несколько месяцев до его рождения навсегда покинул супругу, подозревая её в измене, не признавал себя отцом этого ребёнка и не интересовался его жизнью. Однако теперь победоносному фельдмаршалу ничего не оставалось, как с благодарностью принять этот знак монаршего благоволения и позаботится об устройстве сына в столице и его воспитании. Мальчику, которого прочили в военные, требовался воспитатель-офицер, надёжный, образованный, благонравный и, главное — свободно владеющий французским языком.

Однако в марте 1796 года фельдмаршал уехал в войска, и поиски воспитателя легли на графа Зубова. Тогда-то он и вспомнил своего боевого товарища, который как нельзя лучше подходил на эту роль. Тесть одобрил кандидатуру, так педагогическая карьера майора Оде-де-Сиона получила продолжение в России. Сам же Зубов регулярно докладывал Суворову о том, как проходят занятия его сына:

Сион, со своей стороны, довольно попечителен и, не притупляя в нём врождённого живого характера, преподаёт ему добрые правила; по желанию брата, князя Платона, Аркадий нередко у него бывает и, одним словом, много предвещает доброго.

В ноябре 1796 года Суворов заметил в письме зятю, что занятиями своего сына «весьма доволен».

Помещик Оде-де-Сион

Вскоре после смерти Екатерины II и восшествия на престол Павла I, майор Оде-де-Сион и 17 других доверенных офицеров штаба фельдмаршала А. В. Суворова получили от последнего весьма необычное предложение: уволился с военной службы, и удалиться вместе с ним в имение Кобринский ключ, чтобы вести там сытую и вольную жизнь. За это каждому из них Суворов пообещал подарить по 25—100 крепостных крестьян, с землёй и угодьями в вечное владение.

Так, дальновидный полководец, предвосхищая свою неизбежную опалу, пытался увести из поля зрения новых властей наиболее опасных свидетелей потенциального обвинения. А в вину ему при новом императоре, «задавшимся мыслию — уничтожить с корнем злоупотребления предшествовавшего царствования» ставилось многое. С одной стороны, фельдмаршал Суворов фактически уклонялся от выполнения приказов о реформировании подчинённых ему войск по «прусскому» образцу, открыто и резко критикуя новшества. А с другой стороны, как и большинство деятелей екатерининской эпохи, отнюдь не брезговал «злоупотреблениями»: использовал подчинённых в личных целях (чему имелось множество примеров), а армейская казна подотчётных ему войск находилась в состоянии далёком от идеала. Как он и сам о себе замечал в письмах: «я не денежник, счёт в них мало знаю, кроме казённых…». Впрочем, авторитет и доверие фельдмаршалу в войсках были так высоки, что даже столь необычное предложение было принято его подчинёнными единодушно.

3 декабря (14 декабря) 1796 года майор Оде-де-Сион ушёл в отставку и присоединился в Кобринском ключе к прочим приглашённым. К марту 1797 года туда прибыл и граф А. В. Суворов, уже лишённый всех воинских званий. При этом гражданский статус его последователей оставался весьма шатким — у них не было иных документов, кроме временных паспортов, выписанных при увольнении из армии. Тем не менее, граф не спешил укрепить их положение и никаких бумаг, подтверждающих выделение обещанных деревень, не выдавал.

5 апреля (16 апреля) 1797 года в день коронации молодой император получил от одного из своих самых преданных сторонников — фельдмаршала князя Н. В. Репнина донос. Генерал-лейтенант М. П. Румянцев, служивший некогда под командой графа Суворова, пытаясь выместить какую-то давнюю обиду на своего бывшего начальника, доносил о том, что тот «волнует умы и готовит бунт». Разумеется, князь, давний недруг и завистник графа, не упустил случая поквитаться с соперником, а заодно отблагодарить императора за многочисленные милости.

Донос попал на благодатную почву. Как известно, самому Павлу I, несмотря на постоянные притеснения и надзор со стороны могущественной матери, удалось создать личное войско в Гатчине. А уж повторить то же самое вдали от столицы обиженному им многоопытному полководцу, имея под рукой два десятка преданных боевых офицеров, 8 000 крепостных и доходы огромного имения, ничто не могло помешать и подавно. А его соседи, в большинстве своём потомственных военные, не забывшие ещё былых вольностей и горящие жаждой мести за недавние унижения Польши, всегда готовы поддержать любое антиправительственное выступление.

Павел I отнёсся к ситуации со всей серьёзностью. Прежде всего, он распорядился незамедлительно «изолировать» опасного владельца Кобринского повета. И, хотя, как выяснилось позднее, угроза эта, скорее всего, не имела под собой реальных оснований, уже 22 апреля (3 мая)а граф Суворов был под охраной увезён в родовое село Кончанское под строгий надзор местного городничего. Император, разумеется, не забыл поблагодарить доносчика М. П. Румянцева, пожаловав его в день коронации чином действительного тайного советника, и в том же месяце назначив его сенатором.

Отъезд состоялся с такой поспешностью, что графу Суворову даже не дали как следует собраться и забрать с собой наградные бриллианты и другие ценности. Однако, бывшим соратникам удалось в последний момент подписать у него бумаги, закрепляющие за ними «пожизненное владение» обещанными землями и крепостными крестьянами.

Так, 22 апреля (3 мая) 1797 года сын савойского буржуа, бывший монах-бенедиктинец стал русским помещиком, а род его был внесён в Родословную книгу Дворянского Депутатского собрания Псковской губернии. Впрочем, почти все дарованные деревни оказались так плохи, что отставной майор Оде-де-Сион, неоднократно жаловаться в письмах графу и просить об их замене. Не отставали от него и почти все новые владельцы. В то же время слух о подобных щедростях вызвал появление всевозможных проходимцев, доискивавшихся графских милостей, весьма докучавших ему своими требованиями. Все это заставило графа А. В. Суворова пожалеть о своём решении и даже начать тяжбу о возвращении подаренных деревень, закончившуюся, впрочем, почти безрезультатно. 18 января (29 января) 1799 года он сокрушался в письме светлейшему князю П. В. Лопухину:

Я только военный человек, иных дарованиев чужд. В краткую мою бытность в Кобрине, тогда разные отставные штаб и обер-офицеры выманили там у меня деревни! И я родил неблагодарных…

Так или иначе, к 1838 году Оде-де-Сионы владели уже 75 крестьянами в Великолуцком, Холмском и Торопецком уездах. Единственное упоминание об их хозяйствовании на этих землях встречается в письме Карла Осиповича от 14 августа (25 августа) 1826 год своему племяннику Бенуа-Жаку Оде (фр. Benoit-Jacques Audé) в Савойю:

…урожай был настолько плох, что я вынужден кормить крестьян вместо того, чтобы самому получить хоть что-то…

Оригинальный текст (фр.)  

…la récolte ayant été si mauvaise qu'il m'a fallu nourrir les paysans au lieu d'en recevoir quelque chose…

Временный управляющий Кобринским ключом

Сразу же после отъезда графа Суворова в Кончанское, отставной майор Оде-де-Сион вернулся из Кобринского ключа в Санкт-Петербург к своему воспитаннику. Таким образом, он счастливо избежал серьёзных неприятностей, которые произошли с его товарищами, оставшимися в имении. 20 мая (31 мая) 1797 года все они были арестованы, перевезены в Киев, посажены в крепость. Впрочем, проведенное над ними дознание, показало, что они ничего не знают и никаких особенных намерений, не имеют. Поэтому через 2 месяца большинство из них было отпущено и многие вернулись в Кобринский ключ.

Тем временем, правительство дало ход множеству, лежавших ранее «под сукном», исковых дел против графа Суворова, как от гражданских лиц, так и по службе. Всего претензий накопилось более чем на 100 000 рублей и сумма их продолжала расти, по мере открытия новых обстоятельств. Кроме того, у графа имелись существенные финансовые обязательства перед родственниками и знакомыми.

В то же время доходы графа от всех имений составляли лишь 40 000 рублей в год и продолжали неуклонно падать, хотя, некогда один только Кобринский ключ приносил до 50 000 рублей годовых. Граф Суворов подозревал в лихоимстве главного управляющего имения — своего старого сослуживца подполковника П. Г. Корицкого. Но, поскольку, в ссылке переписка его перлюстрировалась, а визитеры допускались исключительно редко, не имел возможности ни выяснить состояние дел, ни повлиять на них. Кроме того, существенную лепту в разорение вносили живущие без дела в Кобринским ключе отставные офицеры, проводившие время на широкую ногу, пируя в усадьбе, или охотясь в хозяйских угодьях. Единственный ликвидный актив графа — наградные бриллианты на сумму более 300 000 рублей так же находился под угрозой, поскольку остался в руках подполковника Корицкого.

14 июля (25 июля) того же, 1797 года графиня Зубова, выхлопотав у Государя разрешение, приехала навестить отца в ссылке вместе с Аркадием и «воспитателем брата — майором Сионом и его женой». А граф Суворов не упустил такой удобной возможности и уже 20 июля (31 июля) отправил в Кобринский ключ отставного майора Оде-де-Сиона под предлогом необходимости привезти бриллианты. В действительности, граф поручил ему попытаться выкупить назад у бывших сослуживцев подаренные деревни, разведать обстановку, навести по возможности порядок в имении и заменить подполковника Корицкого новым главным управляющим. Узнав 28 августа (8 сентября) об этой командировке, Павел I наложил на донесение резолюцию:

Сиону быть при графе Суворове, яко воспитателю его сына, не возбранять, но другим никому к графу приезд не дозволять

Из всех поручений отставной майор Оде-де-Сион наиболее успешно справился с самым важным: по прибытии в Кобринский ключ, он снарядил шляхтича Тимофея Красовского, служившего в имении юрист-консультом и адвокатом, доставить графские бриллианты. Что тот и исполнил, благополучно прибыв с ними в Кончанское 21 сентября (1 октября).

Задача наведения порядка в расстроенном Кобринском хозяйстве оказалась не такой простой. Отставной майор Оде-де-Сион вынужден был расстаться с семьёй и воспитанником на целых полгода. За это время, ему, иностранцу, довелось нажить среди проживавших в Кобрине отставных русских офицеров во главе с бывшим управляющим Корицким немало врагов. Во-первых, они наотрез отказались возвращать полученные в дар имения, даже за плату. Во-вторых, на все усилия нового управляющего разобраться в делах и выявить злоупотребления отвечали глухим сопротивлением и потоком злобных кляуз графу Суворову. То его обвиняли в организации застолий на 130 человек окрестной шляхты за счёт имения, то в полной хозяйственной некомпетентности, то подозревали в намерении сбежать за границу со всей кассой имения.

Шляхтич Красовский, сам метивший на роль управляющего и успевший втереться в доверие графу за время службы «бриллиантовым курьером» также сделал немало, чтобы подорвать репутацию Оде-де-Сиона и очернить его в глазах хозяина. В числе прочего, он приписал ему долг перед имением в 500 рублей, а также опустошённый погреб, где хранились вина стоимостью 300 рублей, в действительности, разорённый все честной компанией обитателей Кобринского ключа.

Как бы нелепо ни звучали подобные обвинения, на графа Суворова, запертого в ссылке они действовали. Тем более что ситуация в Кобрине оставалась по-прежнему запутанной. Поэтому в январе 1798 года он вызвал Оде-де-Сиона к себе в Кончанское, который по прибытии, он в течение нескольких дней докладывал о состоянии дел в имении. Граф решил не возвращать его более в Кобринский ключ в роли главного управляющего, окончательно утвердив в ней Тимофея Красовского. А Оде-де-Сиона 6 февраля (17 февраля) вернул в Санкт-Петербург к обязанностям воспитателя.

Разрыв с графом Суворовым

Наветы обитателей Кобринского ключа серьёзно подорвали доверие в финансовых вопросах графа А. В. Суворова к воспитателю своего сына. Постоянно пребывающий в стеснённых денежных обстоятельствах, граф был вынужден урезать и без того скромное содержание Аркадия с 2 500 до 2 000 рублей в год. Поэтому превышения Оде-де-Сионом оговорённого бюджета, часто неизбежные в условиях жизни в столице, воспринимал из Кончанского весьма болезненно, жаловался в письмах своему родственнику и другу графу Д. И. Хвостову, называя воспитателя своего сына «гайдамаком».

Зимой 1797—1798 годов семейство старшей сестры, у которой проживал Аркадий Суворов, вынуждено было уехать из столицы в Москву из-за императорской опалы, павшей на весь клан Зубовых. Поскольку воспитаннику необходимо было оставаться в Санкт-Петербурге на придворной службе, Оде-де-Сион снял для него квартиру, в которой поселился вместе со всей своей семьёй. Граф Суворов выказал крайнее недовольство такой инициативой, так как рассчитывал приютить сына у графа Хвостова по-родственному, безвозмездно.

Аркадию же на тот момент исполнилось 14 лет, и воспитатель предположил начать с ним визиты, с целью преподать ему наглядное представление о светских устоях и нравах, а также завязать полезные знакомства. Но граф Суворов категорически этого не одобрил:

Сие письмо Карда Осиповича Сиона оказует его похвальную благовидность: но несходно с российскими обычиями, особливо моими… Аркадию потребны непорочные нравы, а не визиты и контр-визиты; не обращение с младоумными, где оные терпят кораблекрушение… граф А. В. Суворов — графу Д. И. Хвостову 29 октября (9 ноября) 1798 года

Вскоре Оде-де-Сион прислал очередной счёт, который, показался графу Суворову «разбойничьим» — не помогло даже заступничество графа Н. А. Зубова, и в конце 1798 года ему пришлось окончательно расстаться со своим воспитанником.

Продолжение педагогической карьеры

Учитель Сухопутного Шляхетного кадетского корпуса (1798—1802)

В начале 1798 года начал заблаговременно искать новый источник заработка и дальнейшего развития своей карьеры в Санкт-Петербурге, понимая, что разрыв с графом Суворовым неминуем. Покровительствовавшие ему Зубовы при новом императоре утратили былое влияние и ничем не могли ему помочь. Выручило доброе знакомство с бывшим командиром в Польше генералом от инфантерии графом И. Е. Ферзеном, которого Павел I 24 декабря 1797 год (4 января 1798 год) назначил графа директором Сухопутного Шляхетного кадетского корпуса. Отставной майор Оде-де-Сион начал с того, что нанялся к нему частным образом в гувернёры для тех дворянских детей, зачисление в корпус которых предполагалось по протекции самого графа:

Граф Ферзен был тогда директором Сухопутного Шляхетного кадетского корпуса. Он видывал матушку в обществах и <…> посоветовал ей отдать меня в корпус, обещая все своё покровительство и родительское попечение<…> Граф Ферзен взял меня к себе, чтоб приучить к будущей кадетской жизни. Он приставил ко мне, в роде гувернёра, майора Оде-Сиона (бывшего в Польше при графе Игельстроме<…> Через несколько месяцев вышло от государя разрешение об определении меня в кадеты. Меня отвезли в малолетнее отделение 13 ноября 1798 года.

— Ф. В. Булгарин, «Воспоминания».

В конце 1798 года графа Ферзена на посту директора сменил генерал-лейтенант М. Ф. Ламздорф. Однако Оде-де-Сион уже успел зарекомендовать себя в деле подготовки будущих кадетов настолько хорошо, что даже новое руководство согласилось зачислить его в штат корпуса учителем с 25 августа (5 сентября) 1799 года . Там он сошёлся близко с инспектором классов генерал-майором Ф. И. Клингером, весьма известным на Западе саксонским литератором Фридрихом Максимилианом фон Клингером, поступившим на русскую службу ещё при Екатерине II.

Вскоре император, благодаря тонкой интриге О. А. Жеребцовой сестры братьев Зубовых, сменил гнев на милость и позволил им вернуться в столицу. 23 ноября (5 декабря) 1800 года светлейший князь Платон Александрович, получив чин генерала от инфантерии и директороское кресло кадетского корпуса, на смену Ламздорфу. А уже 25 февраля (9 марта) 1801 года стал его шефом, директором же при нём был назначен инспектор классов генерал-майор Ф. И. Клингер. Таким образом, К. О. Оде-де-Сион вновь оказался в близком кругу Зубовых.

Убийство Павла I, в подготовке и непосредственном исполнении которого участвовали и братья Зубовы, и их сестра, вернуло им на некоторое время былое влияние при дворе. Недаром уже через 17 дней 29 марта (10 апреля) 1801 года их давний протеже высочайшим приказом по Елисаветградскому гусарскому полку, отданном в присутствии нового императора Александра I, был восстановлен на военной службе в прежнем звании майора.

Инспектор классов Пажеского корпуса (1802—1827)

В самом начале своего царствования Александр I задумал реформировать Пажеский корпус с целью превратить его в элитное учебное заведение, дающее своим воспитанникам первоклассное военное образование, достойное придворной и (в будущем) гвардейской службы. Опытному педагогу-практику генералу-майору Ф. И. Клингеру было поручено разработать новое «Положение» о корпусе совместно с его шефом графом Н. П. Шереметевым. В начале сентября 1802 года «Положение» было представлено государю, а 10 октября (22 октября) императорским рескриптом было введено в действие и 13 октября (25 октября) зачитано пажам в здании Корпуса на набережной Фонтанки:

Пажеский корпус есть училище для образования нравов и характера, в котором имеют быть преподаваемые нужные офицеру познания. Корпус есть такое совокупное воинское установление, где благородное юношество через воспитание придет к воинской службе. Готовить дворян к офицерскому званию и средство для этого — дисциплина и нужные офицеру познания для удовлетворения требованиям военного искусства. Дисциплину вперять по заветам Суворова — показом.

— «Положение о Пажеском Его Императорского Величества корпусе»

По замыслу руководителей военного образования, воспитывать пажей должны были лица, совмещавшие в себе педагогические способности с опытом в военном деле. К сожалению, ни директор корпуса генерал-майор А. Г. Гогель, ни гофмейстер полковник П. П. Свиньин не обладали каким либо определённым представлениями о педагогике, хотя и были заслуженными боевыми офицерами. В то же время, майор Оде-де-Сион, имевший за плечами и опыт военных кампаний, и многолетний стаж педагога-практика в степени достаточной, чтобы генерал-майор Ф. И. Клингер счел возможным устранить этот пробел с помощью его кандидатуры.

19 августа (31 августа) 1802 года майор Оде-де-Сион был переведен из Елисаветградского гусарского полка в Староингермландский мушкетёрский полк, а 22 октября (3 ноября) того же года приступил к обязанностям на новой, более высокой и ответственной, должности инспектора классов Пажеского корпуса. В круг его обязанностей входили: заведование учебной частью, управление преподавательскими кадрами, составление учебной программы, контроль успеваемости учеников.

Тогда же в 1802 году в Пажеский корпус был зачислен его сын Карл Карлович, который закончил в 1811 году.

В 1805 году директор корпуса А. Г. Гогель скончался и на следующий год на эту должность заступил его старший брат генерал-лейтенант И. Г. Гогель — известный военный ученый-практик в области артиллерии. Благодаря его успешному общему руководству корпусом и преподавательскому составу, тщательно подобранному инспе

Мы можем сказать без хвастовства, что в эту эпоху (1805—1809), когда на учебные заведения не было обращено особого внимания со стороны правительства, воспитанники Пажеского корпуса выходили с лучшим того времени образованием. Пажеский корпус в то время был лучшим из учебных заведений. Преподаватели все пользовались авторитетом в учебном мире. Так как тогда не было никаких программ, каждый преподаватель читал нам свой предмет, не стесняясь ничем, и развивал свободно наш ум

— Милорадович, «Материалы для истории Пажеского Его Имп. Величества корпуса»

За успехи на этом поприще неоднократно получал награды и повышения по службе:

10 мая (22 мая) 1806 года произведен в подполковники.

8 ноября (20 ноября) 1808 года за усердную службу нагрежден орденом св. Владимира 4-й степени.

2 апреля (14 апреля) 1811 года произведен в полковники. Следует учесть, что с 1811 года преподавателям и офицерам Пажеского корпуса были пожалованы преимущества одного чина против их армейских коллег, аналогично тому, как гвардейские офицеры имели преимущество в два чина. Таким образом, звание полковника в Пажеском корпусе соответствовало армейскому генерал-майору.

В 1810—1823 годах в Пажеском корпусе учились внуки фельдмаршала А. В. Суворова, их мать, дочь Суворова, вдова графа Н. А. Зубова, специально испрашивала разрешение у директора корпуса, чтобы её сыновья жили на квартире инспектора классов К. О. Оде-де-Сиона, а не в казарме. В виде особого исключения эта просьба была удовлетворена Александром I:

• Александр Николаевич Зубов (5 марта (16 марта) 1797 года—11 января (23 января) 1831 года), в 1814 году окончил с отличием Пажеский корпус, его имя было записано на белой мраморной доске в Корпусе.

• Платон Николаевич Зубов (26 июля (6 августа) 1798 года—16 марта (28 марта) 1855 года), окончил с отличием Пажеский корпус, с 1816 года корнет, поручик. Также удостоен белой мраморной доски.
• Валериан Николаевич Зубов (15 августа (27 августа) 1804 года—18 ноября (30 ноября) 1857 года), в 1810 году был зачислен в Пажеский корпус, где обучался с 1817—1823, однако в списках выпускников Корпуса его имени не значится.

26 ноября (8 декабря) 1826 года за выслугу лет награждён орденом св. Георгия 4-й степени.

18 сентября (30 сентября) 1827 года инспектор Пажеского корпуса, состоящий по тяжёлой инфантерии полковник Оде-де-Сион, уволен от службы с присвоением чина генерал-майора с мундиром и полным пенсионом.

Масонская деятельность (1786—1822)

Первые шаги

Впервые пути К. О. Оде-де-Сиона пересеклись с масонством, вероятно, во времена прусской или польской службы («Szkoła Mądrości» Poznań). Однако первое документальное подтверждение имеет его членство в ложе «Тройной наугольник» (фр. La Triple Equerre), образованной в Анси в 6 июня 1786 года. Польский коронный офицер Шарль Оде, находясь в Савойе с визитом, который стал для него последним, в том же году вступил в эту ложу и получил прозвище «Рыцарь твердыни Сиона» (фр. Chevalier du Fort de Sion). Как известно, с 1738 года в католическом мире действовал интердикт масонству, объявленный Папой Климентом XII, что означало автоматическое отлучение католиков от церкви в случае вступления их в масонскую ложу. Таким образом, учитывая, что во время этой поездки он фактически был изгнан из семьи, этот поступок со стороны бывшего монаха-бенедиктинца следует трактовать, как демонстрацию окончательного разрыва с прежней жизнью, ценностями и окружением.

В ложе «Тройной наугольник» в Анси офицер на службе польского короля Шарль Оде числился в качестве «отсутствующего члена» по меньшей мере до 1791 года. Каких-либо сведений о его связях с масонством в течение последующих 11 лет не сохранилось. Впрочем, это и не удивительно, поскольку в России, чьё подданство тогда он принял, после бурного расцвета масонских лож в предшествующие годы, власти по прямому указанию Екатерины II стали активно преследовать масонов: некоторые оказались в заточении, были сосланы или находились под надзором, а деятельность лож была запрещена. При Павле I репрессии в отношении масонов прекратились, многие из них были помилованы. Однако, запрет на их открытую деятельность император оставил в силе, а, кроме того, майор Оде-де-Сион тогда уже служил у графа Суворова, известного своим резко-критическим отношением к масонству. Таким образом, афишировать свою принадлежность к братству в те годы новоиспечённому русскому подданному было бы весьма неосмотрительно.

В ложе «Соединённых друзей»

Возведя путём дворцового переворота на престол Александра I, Зубовы на короткое время вернули своё былое влияние при дворе, их сторонники даже начали, как показано выше, занимать важные посты. Однако молодой император тяготился окружением бывших заговорщиков и желал править совершенно самостоятельное без их подсказки. Видя его отношение, придворные и члены императорской фамилии стали всячески демонстрировать своё презрение братьям Зубовым. За ними был установленный полицейский надзор, и князь Платон Александрович предпочел, испросив отпуск, уехать за границу. Сохранить связи и былое влияние в этих условиях стало исключительно трудной задачей, и они решили использовать в своих целях модное увлечение масонством, запрет на которое был снят при новом императоре.

Для этого 19 июня (1 июля) 1802 года в петербургском дворце их сестры, упомянутой выше О. А. Жеребцовой (Зубовой), с соизволения императора, была инсталлирована ложа «Соединённых друзей» (фр. Les amis Réunis) . Мастером стула этой ложи стал её двадцатилетний камергер двора А. А. Жеребцов, только что вернувшийся из Парижа. По легенде, он получил там высокую степень посвящения в братство и привёз с собой акты французской системы, на основании которых и велись затем работы в ложе (на французском языке). В действительности же у юного камергера отсутствовал авторитет и опыт необходимый для «управления молотком». Поэтому клан Зубовых-Жеребцовых призвал ему в помощники своего давнего клеврета подполковника К. О. Оде-де-Сиона, старого французского масона, ставшего мастером-госпитальером ложи «Соединённых друзей». Так, благосклонность Зубовых в очередной раз помогла ему не только открыто заявить о своем членстве в братстве вольных каменщиков, но стать одной из первых и наиболее заметных фигур «золотого века» масонства в России.

Язык и устав этой ложи были французскими, девиз — «Солнце, наука, разум», а цель работ — «стереть между человеками отличия рас, сословий, верований, истребить фанатизм, суеверия, уничтожить национальную ненависть, войну и объединить все человечество узами любви и знания».

Несмотря на заявленную благую цель работ ложи, основной задачей, поставленной Зубовыми, было привлечение и удержание в подобии закрытого клуба высших петербургских сановников. Масонская таинственность и ритуалы, а также характер самой ложи, носившей по свидетельствам современников

Жеребцову под руководством Оде-де-Сиона вполне удалось достичь — состав этой, домашней по своей сути масонской организации, в скором времени стал весьма правительственным: великий князь Константин Павлович, генерал-губернатор Белоруссии герцог А. Виртембергский, министр исповеданий и народного просвещения Царства Польского С. Костка-Потоцкий, церемониймейстер двора Е. И. В. граф И. А. Нарышкин, будущий шеф жандармов при Николае I А. Х. Бенкендорф, министр полиции А. Д. Балашов, братья генерал-майор Н. М. Бороздин и генерал-лейтенант М. М. Бороздин и многие другие. Общее число членов ложи к 1810 году достигло 50 человек действительных членов и 29 членов почетных.

В 1810 году правительство стало проявлять повышенный интерес к деятельности масонских лож и постаралось навести порядок и утвердить для них определенные правила. В результате «Соединённым друзья» стало невозможно продолжать свои работы, как частной организации и собираться в собственном доме Жеребцова. Поэтому К. О. Оде-де-Сиону, пришлось постараться, чтобы ложа обзавелась собственным храмом в просторном подземелье Мальтийской капеллы Воронцовского дворца на Садовой улице. Пажеский корпус, где он служил инспектором классов, незадолго перед тем переехал в этот дворец и ему удалось добиться разрешения на использование крипты капеллы для нужд ложи. Таким образом, само место проведения собраний намекало на некую связь ложи с традициями древнего мальтийского рыцарства, что, несомненно, добавляло ей таинственности и веса в глазах прочих масонов.

Тогда же под нажимом правительства ложа «Соединённых друзей» была вынуждена присоединиться к союзу Директо­риальной ложи «Владимира к порядку» и принять шведскую систему. Со временем под руководством К. О. Оде-де-Сиона авторитет А. А. Жеребцова в масонстве возрос на столько, что он был неоднократно (иногда заочно) переизбираем великим мастером Директоральной ложи, и оставался бессменным мастером стула ложи «Соединённых друзей».

Однако в 1816 году в российском масонстве наметился серьёзный раскол. Французские эмигранты, польские аристократы и многие другие иностранцы, а также симпатизирующие им русские братья-вольные каменщики тяготились строгостью шведской системы, следовать которой их вынуждало правительство. Однако оно же неожиданно разрешило деятельность Великую ложу Астрея, отличавшийся значительным либерализмом, и разрешавшей союзным ложам работать в любой системе на их усмотрение. Начался отток масонов из союза Директо­риальной ложи «Владимира к порядку».

Что бы справиться с ситуацией А. А. Жеребцов попытался установить дружественные отношения с союзом Великой ложи Астреи. Для этого 2 августа (14 августа) 1816 года собрание директориальной ложи «Владимира к порядку» проголосовало за то, чтобы поручить предварительные переговоры с по этому предмету с великим мастером Астреи графом В. В. Мусиным-Пушкиным-Брюсом мастеру ложи «Соединённых друзей» К. О. Оде-де-Сиону. При этом ему самым настоятельным образом поручено было, ничем не компрометировать достоинства директориальной ложи.

8 августа (20 августа) 1816 года на следующем собрании Оде-де-Сион сообщил по результатам переговоров, что Астрея откликнулась на предложение директориальной ложи «с искренним братским чувством», и что Мусин-Пушкин его одобряет. Однако целесообразность этого союза была подвергнута сомнению С. С. Ланским, выступавшим от имени ложи «Елизавета к Добродетели». Оде-де-Сион возражал ему, что директориальная ложа должна исполнить собственное постановление, не компрометируя своего достоинства промедлением. Большинство с ним согласилось, но предубеждение консервативной части масонов против союза с Астреей было столь сильно, что союз двух великих лож так и не был заключен.

Кроме того, ряд скандальных разоблачений недостойного поведения некоторых братьев, которым покровительствовал Жеребцов, вынудил его сложить с себя ряд масонских должностей, включая полномочия мастера стула своей собственной ложи «Соединённых друзей», и отпустить эту последнюю присоединиться к союзу с «Астреей».

Так К. О. Оде-де-Сион стал мастером стула в масонской ложе «Соединённых друзей» через 15 лет после её основания и был регулярно переизбираем в этой должности вплоть до высочайшего рескрипта Александра I от 1 августа 1822 года, повелевающего «Все тайные общества под какими бы они наименованиями не существовали, как то: масонские ложи или другими — закрыть и учреждения их впредь не дозволять».

Наставник П. И . Пестеля в масонстве

К. О. Оде-де-Сиону довелось не только руководить обучением в Пажеском корпусе одного из будущих лидеров декабрьского восстания П. И . Пестеля, но и быть его наставником в масонстве. Незадолго перед выпуском из Корпуса в конце 1811 года между инспектором классов и одним из самых способных камер-пажей состоялся доверительный разговор:

— Вы знакомы с нашим учением? — спросил Оде де Сион.

— Я слышал о цели, которую преследуют масоны, и считаю её благородной.

— Хорошо, я буду вашим поручителем. Надеюсь, что через две недели вы вступите в ложу.

Оде де Сион выполнил обещание.

— Иванова В. П., «Узники Петропавловской крепости: П. И. Пестель».

Таким образом, П. И. Пестель стал масоном первого градуса ещё в стенах Пажеского корпуса, вопреки установленному правительством возрастному цензу. Вступать в масоны разрешалось не ранее 25 лет.

1 марта (13 марта) 1812 год юный прапорщик только что сформированного лейб-гвардии Литовского полка получил диплом ложи «Соединённые друзья», наделяющий его правом работать в трёх символических градусах, то есть патент мастера. Подписали его высшие офицеры ложи: досточтимый мастер — А. А. Жеребцов, госпитальер — К. О. Оде-де-Сион, обрядоначальник — И. М. Евреинов, секретарь «от имени Директоральной ложи» Жозеф Дальмас, один из рекомендателей был генерал-майор Н. М. Бороздин.

Семья и потомки

В 1790 году, ещё будучи польским коронным офицером, женился на Каролине-Софии фон Зиберт (нем. Caroline-Sophie von Ziebert, 5 декабря 1771 — 30 ноября (12 декабря) 1830) родом из Бреслау. За ней в приданое было дано имение в Варшаве, где семья и проживала первое время. Перейдя вместе с мужем в российское подданство, приняла имя Каролина Ивановновна.

Будучи на крайнем сроке беременности, Каролина Ивановновна благополучно пережила варшавскую заутреню, начавшуюся 6 апреля (17 апреля) 1794 год, и разграбление мародёрами своего варшавского имения, в то время, как муж её исполнял свой воинский долг, защищая штаб-квартиру российского главнокомандующего. Только по занятии в ноябре того же года русскими войсками Варшавы, капитану Оде-де-Сиону наконец довелось вновь воссоединиться с семьёй.

14 июля (25 июля)—21 сентября (1 октября) 1797 года Каролина Ивановна сопровождала воспитанника мужа и его старшую сестру в село Кончанское, когда они навещали в ссылке своего отца — графа А. В. Суворова.

Около 1824 года Каролина Ивановна одолжила Анне Александровне Зубовой (Турчаниновой, 1780—1849), вдове генерал-майора, крупную сумму — 52 200 рублей под три «обязательных письма». Долг, казалось, был надежно обеспечен принадлежащей Зубовой по наследству значительной долей в прибыльном Сысертском заводе. Однако на неё претендовала старшая сестра Наталья Алексеевна Колтовская (Турчанинова, 1773—1834), бывшая фаворитка Павла I, стремившаяся стать единоличной хозяйкой завода. Она уговорила генеральшу Оде-де-Сион переуступить ей векселя Зубовой в долг за 75 200 рублей. Затем попыталась в качестве уплаты по этим ценным бумагам истребовать себе через Петербургский надворный суд сестрину долю в заводе, не спеша, впрочем, с выплатой обещанных суммы Оде-де-Сион. Та подала иск к Колтовской в ту же судебную инстанцию, тем самым весьма осложнив ей аферу с переделом семейной собственности. Тем не менее, выиграть тяжбу Оде-де-Сион не удалось и потеря столь крупной суммы послужила началом постепенному разорению семейства.

В 1792 году у четы Оде-де-Сион родилась дочь, которую при крещенении в базилике Святого Креста нарекли Августа-Каролина. Дальнейшая её судьба неизвестна, вероятно, умерла еше ребёнком.

Их единственный сын — Карл Каролвич появился на свет 15 апреля (26 апреля) 1794 года в самой гуще варшавских событий. Полковник, участник Отечественной войны 1812 года и Заграничных походов русской армии, адъютант главнокомандующего М. Б. Барклая-де-Толли, затем генерала от инфантерии Ф. Ф. Довре, кавалер русских и иностранных орденов. На гражданской службе — статский советник, чиновником по особым поручениям в Министерстве финансов, затем в Государственном контроле, в 1839—1842 годах был вице-губернатором Саратовской губернии. Во время службы в Оккупационном корпусе во Франции женился на Луизе-Генриетте-Вильгельмине Веттель (фр. Louise-Henriette-Wilhelmine Wettel, в русском подданстве Луиза Федоровна, 1800—1855). После смерти отца унаследовал его крупные долги, с которыми расплачивался всю жизнь. Кроме того, по службе был предельно честен, поэтому, несмотря на высокие посты, практически ничего после себя не оставил.

Внук у Карла Осиповича Оде-де-Сиона был тоже один — Александр Карлович (1816—1857), — статский советник, управляющий Ораниенбаумским дворцовым управлением. Был женат на родовитой, но небогатой дворянке Анне Васильевне Сарычевой (1821—1871), от неё имел двух сыновей и трёх дочерей. Не имея иных источников дохода, семья жила лишь на его жалование. Поэтому его ранняя смерть вынудила вдову, хлопотать о должности начальницы Института благородных девиц в Оренбурге, чтобы обеспечить себя и детей. Благодаря её усилиям, род Оде-де-Сион не пресекся, и его потомки поныне проживают на постсоветском пространстве, а некоторые, эмигрировав после Октябрьской Революции, — во Франции.

Конец жизни, смерть

(Описание последних лет. Дата, место, если есть данные — причина смерти. Обстоятельства похорон, место захоронения.)

Владение языками

• Французский язык — родной
• Латинский язык — свободно
• Немецкий язык — свободно
• Польский язык — (предположительно) разговорный и письменный
• Русский язык — разговорный и письменный. В статье «Русского биографического словаря» о нём утверждается, что при назначении в 1802 году в Пажеский корпус, несмотря на 11 летнюю русскую службу, он «вступил в отправление должности, будучи совершенно не знаком с русским языком, и даже рапорты начальству писал на французском языке», однако из его Формулярного списка, составленного в 1817 году следует, что «по-российски, по-немецки и по-французски читать и писать умеет».

Оценки

…во все время, в которое он последовал ему, принцу Нассау-Зиген, к прусской армии, при отличном поведении оказывал крайнюю старательность, рвение и точность во всех на него возложенных должностях

— принц К. Г. Нассау-Зиген «Аттестат в Военную коллегию» от 10 сентября (21 сентября) 1794 года.

…находясь во все времена командования его, барон Игельстрома, войсками в Польше и Литве при Главной его квартире у особо порученной ему по делам службы должности, вёл себя так, как доброму и исправному офицеру надлежит, и в случившееся там прошлого 794-го года возмущение оказывал особую храбрость и решительность к службе…

— барон А. О. Игельстрём «Аттестат в Военную коллегию» от 3 декабря (14 декабря) 1795 года.

Библиография

Dr. Michel Francou. De Faverges à Saint-Pétersbourg // [books.google.ru/books?id=7u9nAAAAMAAJ Revue savoisienne] / Aimé Constantin. — Annecy, France: Académie florimontane, 1988. — Vol. 128-130. — P. 55-67.

Marie-Christine Bailly-Maître, Alain Ploquin, Nadège Garioud. Histoire de la Savoie // [books.google.ru/books?id=e4btAAAAMAAJ Le fer dans les Alpes du moyen-âge au XIXe siècle: actes du colloque international de Saint-Georges-d'Hurtières, 22-25 octobre 1998]. — France: M. Mergoil, 2001. — Vol. 4 of Temps modernes. — P. 55-67. — ISBN 2907303481, 9782907303484.

Karl Friedrich Hildebrand, Christian Zweng. [books.google.ch/books?id=sYcWAQAAIAAJ Die Ritter des Ordens Pour le mérite]. — Biblio, 1998. — Vol. 1. — P. 171. — 601 p. — ISBN 3764824735, 9783764824730.

Энгельгардт Л. Н. [books.google.ch/books?id=ERsZAAAAYAAJ Записки Льва Николаевича Энгельгардта]. — Москва: Русский Архив, 1868. — P. 238.

Петрушевский А. Ф. [www.adjudant.ru/suvorov/pt00.htm Генералиссимус князь Суворов.]. — СПб.: Русская симфония, 2005. — 720 p.

Мартьянов П. [www.adjudant.ru/suvorov/suvorov014.htm Суворов в ссылке.] // Исторический Вестник, октябрь 1884 г.. — 1884. — Vol. XVIII. — P. 144—161.

Канцлер князь Александр Андреевич Безбородко в связи с событиями его времени. Том 2 // Сборник Императорского Русского Исторического Общества / Председатель Общества, Сенатор А. А. Поленцов. — СПб: Императорское Русское Историческое Общество, 1881. — Vol. 29. — P. 257, 286. — 736 p.

Хазин О. А. [books.google.ru/books?id=VsQyAAAAMAAJ Пажи, кадеты, юнкера: исторический очерк] // Библиотека Российского Офицера. — Москва: Социально-политическая мысль, 2002. — 162 p. — ISBN 5902168058, 9785902168058.

Ссылки

• [www.valdefier.fr/Une-histoire-vieille-de-plus-de Val de Fier: Une histoire vieille de plus de 2000 ans] (фр.). Mairie de Val de Fier (28 mai 2010). Проверено 21 июля 2012. [www.webcitation.org/6B7tWuPKO Архивировано из первоисточника 3 октября 2012].

• [maps.google.com/maps?q=Ch%C3%A2teau+de+Sion,+Val-de-Fier,+France&hl=en&ie=UTF8&ll=45.918244,5.907072&spn=0.004583,0.014023&sll=38.548165,-95.712891&sspn=43.820509,114.873047&oq=Ch%C3%A2teau+de+Sion&hq=Ch%C3%A2teau&hnear=Sion,+Val-de-Fier,+Haute-Savoie,+Rhone-Alpes,+France&t=m&fll=45.918244,5.907072&fspn=0.004583,0.014023&z=17 Château de Sion, Val-de-Fier, France]. Google Maps (2012). Проверено 23 июля 2012. [www.webcitation.org/6B7tXsGub Архивировано из первоисточника 3 октября 2012].

• [wars175x.narod.ru/1792rp_hron.html Военные действия в Великом Княжестве Литовском и Польше в 1792 году.]. luterm. OCR. (2009). — Хронологический указатель военных действий русской армии и флота. Т.1, С-Пб, 1908 г.. Проверено 26 июля 2012. [www.webcitation.org/6B84QwrJR Архивировано из первоисточника 3 октября 2012].

• [regiment.ru/reg/III/C/3/1.htm 3-й гусарский Елисаветградский Его Императорского Высочества Великой Княжны Ольги Николаевны полк]. РегиментЪ.RU (2004-2011). Проверено 29 июля 2012. [www.webcitation.org/6B84SeJkE Архивировано из первоисточника 3 октября 2012].

Отрывок, характеризующий Оде-де-Сион, Карл Осипович

Вечером князь Андрей и Пьер сели в коляску и поехали в Лысые Горы. Князь Андрей, поглядывая на Пьера, прерывал изредка молчание речами, доказывавшими, что он находился в хорошем расположении духа.
Он говорил ему, указывая на поля, о своих хозяйственных усовершенствованиях.
Пьер мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погруженным в свои мысли.
Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен притти на помощь ему, просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё в его ученьи, и он боялся начать, боялся выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.
– Нет, отчего же вы думаете, – вдруг начал Пьер, опуская голову и принимая вид бодающегося быка, отчего вы так думаете? Вы не должны так думать.
– Про что я думаю? – спросил князь Андрей с удивлением.
– Про жизнь, про назначение человека. Это не может быть. Я так же думал, и меня спасло, вы знаете что? масонство. Нет, вы не улыбайтесь. Масонство – это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества. – И он начал излагать князю Андрею масонство, как он понимал его.
Он говорил, что масонство есть учение христианства, освободившегося от государственных и религиозных оков; учение равенства, братства и любви.
– Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни; всё остальное есть сон, – говорил Пьер. – Вы поймите, мой друг, что вне этого союза всё исполнено лжи и неправды, и я согласен с вами, что умному и доброму человеку ничего не остается, как только, как вы, доживать свою жизнь, стараясь только не мешать другим. Но усвойте себе наши основные убеждения, вступите в наше братство, дайте нам себя, позвольте руководить собой, и вы сейчас почувствуете себя, как и я почувствовал частью этой огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах, – говорил Пьер.
Князь Андрей, молча, глядя перед собой, слушал речь Пьера. Несколько раз он, не расслышав от шума коляски, переспрашивал у Пьера нерасслышанные слова. По особенному блеску, загоревшемуся в глазах князя Андрея, и по его молчанию Пьер видел, что слова его не напрасны, что князь Андрей не перебьет его и не будет смеяться над его словами.
Они подъехали к разлившейся реке, которую им надо было переезжать на пароме. Пока устанавливали коляску и лошадей, они прошли на паром.
Князь Андрей, облокотившись о перила, молча смотрел вдоль по блестящему от заходящего солнца разливу.
– Ну, что же вы думаете об этом? – спросил Пьер, – что же вы молчите?
– Что я думаю? я слушал тебя. Всё это так, – сказал князь Андрей. – Но ты говоришь: вступи в наше братство, и мы тебе укажем цель жизни и назначение человека, и законы, управляющие миром. Да кто же мы – люди? Отчего же вы всё знаете? Отчего я один не вижу того, что вы видите? Вы видите на земле царство добра и правды, а я его не вижу.
Пьер перебил его. – Верите вы в будущую жизнь? – спросил он.
– В будущую жизнь? – повторил князь Андрей, но Пьер не дал ему времени ответить и принял это повторение за отрицание, тем более, что он знал прежние атеистические убеждения князя Андрея.
– Вы говорите, что не можете видеть царства добра и правды на земле. И я не видал его и его нельзя видеть, ежели смотреть на нашу жизнь как на конец всего. На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды – всё ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого. Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется Божество, – высшая сила, как хотите, – что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим. Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был. Я чувствую, что кроме меня надо мной живут духи и что в этом мире есть правда.
– Да, это учение Гердера, – сказал князь Андрей, – но не то, душа моя, убедит меня, а жизнь и смерть, вот что убеждает. Убеждает то, что видишь дорогое тебе существо, которое связано с тобой, перед которым ты был виноват и надеялся оправдаться (князь Андрей дрогнул голосом и отвернулся) и вдруг это существо страдает, мучается и перестает быть… Зачем? Не может быть, чтоб не было ответа! И я верю, что он есть…. Вот что убеждает, вот что убедило меня, – сказал князь Андрей.
– Ну да, ну да, – говорил Пьер, – разве не то же самое и я говорю!
– Нет. Я говорю только, что убеждают в необходимости будущей жизни не доводы, а то, когда идешь в жизни рука об руку с человеком, и вдруг человек этот исчезнет там в нигде, и ты сам останавливаешься перед этой пропастью и заглядываешь туда. И, я заглянул…
– Ну так что ж! вы знаете, что есть там и что есть кто то? Там есть – будущая жизнь. Кто то есть – Бог.
Князь Андрей не отвечал. Коляска и лошади уже давно были выведены на другой берег и уже заложены, и уж солнце скрылось до половины, и вечерний мороз покрывал звездами лужи у перевоза, а Пьер и Андрей, к удивлению лакеев, кучеров и перевозчиков, еще стояли на пароме и говорили.
– Ежели есть Бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть добродетель; и высшее счастье человека состоит в том, чтобы стремиться к достижению их. Надо жить, надо любить, надо верить, – говорил Пьер, – что живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там во всем (он указал на небо). Князь Андрей стоял, облокотившись на перила парома и, слушая Пьера, не спуская глаз, смотрел на красный отблеск солнца по синеющему разливу. Пьер замолк. Было совершенно тихо. Паром давно пристал, и только волны теченья с слабым звуком ударялись о дно парома. Князю Андрею казалось, что это полосканье волн к словам Пьера приговаривало: «правда, верь этому».
Князь Андрей вздохнул, и лучистым, детским, нежным взглядом взглянул в раскрасневшееся восторженное, но всё робкое перед первенствующим другом, лицо Пьера.
– Да, коли бы это так было! – сказал он. – Однако пойдем садиться, – прибавил князь Андрей, и выходя с парома, он поглядел на небо, на которое указал ему Пьер, и в первый раз, после Аустерлица, он увидал то высокое, вечное небо, которое он видел лежа на Аустерлицком поле, и что то давно заснувшее, что то лучшее что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе. Чувство это исчезло, как скоро князь Андрей вступил опять в привычные условия жизни, но он знал, что это чувство, которое он не умел развить, жило в нем. Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь.


Уже смерклось, когда князь Андрей и Пьер подъехали к главному подъезду лысогорского дома. В то время как они подъезжали, князь Андрей с улыбкой обратил внимание Пьера на суматоху, происшедшую у заднего крыльца. Согнутая старушка с котомкой на спине, и невысокий мужчина в черном одеянии и с длинными волосами, увидав въезжавшую коляску, бросились бежать назад в ворота. Две женщины выбежали за ними, и все четверо, оглядываясь на коляску, испуганно вбежали на заднее крыльцо.
– Это Машины божьи люди, – сказал князь Андрей. – Они приняли нас за отца. А это единственно, в чем она не повинуется ему: он велит гонять этих странников, а она принимает их.
– Да что такое божьи люди? – спросил Пьер.
Князь Андрей не успел отвечать ему. Слуги вышли навстречу, и он расспрашивал о том, где был старый князь и скоро ли ждут его.
Старый князь был еще в городе, и его ждали каждую минуту.
Князь Андрей провел Пьера на свою половину, всегда в полной исправности ожидавшую его в доме его отца, и сам пошел в детскую.
– Пойдем к сестре, – сказал князь Андрей, возвратившись к Пьеру; – я еще не видал ее, она теперь прячется и сидит с своими божьими людьми. Поделом ей, она сконфузится, а ты увидишь божьих людей. C'est curieux, ma parole. [Это любопытно, честное слово.]
– Qu'est ce que c'est que [Что такое] божьи люди? – спросил Пьер
– А вот увидишь.
Княжна Марья действительно сконфузилась и покраснела пятнами, когда вошли к ней. В ее уютной комнате с лампадами перед киотами, на диване, за самоваром сидел рядом с ней молодой мальчик с длинным носом и длинными волосами, и в монашеской рясе.
На кресле, подле, сидела сморщенная, худая старушка с кротким выражением детского лица.
– Andre, pourquoi ne pas m'avoir prevenu? [Андрей, почему не предупредили меня?] – сказала она с кротким упреком, становясь перед своими странниками, как наседка перед цыплятами.
– Charmee de vous voir. Je suis tres contente de vous voir, [Очень рада вас видеть. Я так довольна, что вижу вас,] – сказала она Пьеру, в то время, как он целовал ее руку. Она знала его ребенком, и теперь дружба его с Андреем, его несчастие с женой, а главное, его доброе, простое лицо расположили ее к нему. Она смотрела на него своими прекрасными, лучистыми глазами и, казалось, говорила: «я вас очень люблю, но пожалуйста не смейтесь над моими ». Обменявшись первыми фразами приветствия, они сели.
– А, и Иванушка тут, – сказал князь Андрей, указывая улыбкой на молодого странника.
– Andre! – умоляюще сказала княжна Марья.
– Il faut que vous sachiez que c'est une femme, [Знай, что это женщина,] – сказал Андрей Пьеру.
– Andre, au nom de Dieu! [Андрей, ради Бога!] – повторила княжна Марья.
Видно было, что насмешливое отношение князя Андрея к странникам и бесполезное заступничество за них княжны Марьи были привычные, установившиеся между ними отношения.
– Mais, ma bonne amie, – сказал князь Андрей, – vous devriez au contraire m'etre reconaissante de ce que j'explique a Pierre votre intimite avec ce jeune homme… [Но, мой друг, ты должна бы быть мне благодарна, что я объясняю Пьеру твою близость к этому молодому человеку.]
– Vraiment? [Правда?] – сказал Пьер любопытно и серьезно (за что особенно ему благодарна была княжна Марья) вглядываясь через очки в лицо Иванушки, который, поняв, что речь шла о нем, хитрыми глазами оглядывал всех.
Княжна Марья совершенно напрасно смутилась за своих. Они нисколько не робели. Старушка, опустив глаза, но искоса поглядывая на вошедших, опрокинув чашку вверх дном на блюдечко и положив подле обкусанный кусочек сахара, спокойно и неподвижно сидела на своем кресле, ожидая, чтобы ей предложили еще чаю. Иванушка, попивая из блюдечка, исподлобья лукавыми, женскими глазами смотрел на молодых людей.
– Где, в Киеве была? – спросил старуху князь Андрей.
– Была, отец, – отвечала словоохотливо старуха, – на самое Рожество удостоилась у угодников сообщиться святых, небесных тайн. А теперь из Колязина, отец, благодать великая открылась…
– Что ж, Иванушка с тобой?
– Я сам по себе иду, кормилец, – стараясь говорить басом, сказал Иванушка. – Только в Юхнове с Пелагеюшкой сошлись…
Пелагеюшка перебила своего товарища; ей видно хотелось рассказать то, что она видела.
– В Колязине, отец, великая благодать открылась.
– Что ж, мощи новые? – спросил князь Андрей.
– Полно, Андрей, – сказала княжна Марья. – Не рассказывай, Пелагеюшка.
– Ни… что ты, мать, отчего не рассказывать? Я его люблю. Он добрый, Богом взысканный, он мне, благодетель, рублей дал, я помню. Как была я в Киеве и говорит мне Кирюша юродивый – истинно Божий человек, зиму и лето босой ходит. Что ходишь, говорит, не по своему месту, в Колязин иди, там икона чудотворная, матушка пресвятая Богородица открылась. Я с тех слов простилась с угодниками и пошла…
Все молчали, одна странница говорила мерным голосом, втягивая в себя воздух.
– Пришла, отец мой, мне народ и говорит: благодать великая открылась, у матушки пресвятой Богородицы миро из щечки каплет…
– Ну хорошо, хорошо, после расскажешь, – краснея сказала княжна Марья.
– Позвольте у нее спросить, – сказал Пьер. – Ты сама видела? – спросил он.
– Как же, отец, сама удостоилась. Сияние такое на лике то, как свет небесный, а из щечки у матушки так и каплет, так и каплет…
– Да ведь это обман, – наивно сказал Пьер, внимательно слушавший странницу.
– Ах, отец, что говоришь! – с ужасом сказала Пелагеюшка, за защитой обращаясь к княжне Марье.
– Это обманывают народ, – повторил он.
– Господи Иисусе Христе! – крестясь сказала странница. – Ох, не говори, отец. Так то один анарал не верил, сказал: «монахи обманывают», да как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что приходит к нему матушка Печерская и говорит: «уверуй мне, я тебя исцелю». Вот и стал проситься: повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю, сама видела. Привезли его слепого прямо к ней, подошел, упал, говорит: «исцели! отдам тебе, говорит, в чем царь жаловал». Сама видела, отец, звезда в ней так и вделана. Что ж, – прозрел! Грех говорить так. Бог накажет, – поучительно обратилась она к Пьеру.
– Как же звезда то в образе очутилась? – спросил Пьер.
– В генералы и матушку произвели? – сказал князь Aндрей улыбаясь.
Пелагеюшка вдруг побледнела и всплеснула руками.
– Отец, отец, грех тебе, у тебя сын! – заговорила она, из бледности вдруг переходя в яркую краску.
– Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости. – Она перекрестилась. – Господи, прости его. Матушка, что ж это?… – обратилась она к княжне Марье. Она встала и чуть не плача стала собирать свою сумочку. Ей, видно, было и страшно, и стыдно, что она пользовалась благодеяниями в доме, где могли говорить это, и жалко, что надо было теперь лишиться благодеяний этого дома.
– Ну что вам за охота? – сказала княжна Марья. – Зачем вы пришли ко мне?…
– Нет, ведь я шучу, Пелагеюшка, – сказал Пьер. – Princesse, ma parole, je n'ai pas voulu l'offenser, [Княжна, я право, не хотел обидеть ее,] я так только. Ты не думай, я пошутил, – говорил он, робко улыбаясь и желая загладить свою вину. – Ведь это я, а он так, пошутил только.
Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была такая искренность раскаяния, и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку, то на Пьера, что она понемногу успокоилась.


Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от ручки его ладоном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее странствие в Киев дали ей ключи от пещер, и как она, взяв с собой сухарики, двое суток провела в пещерах с угодниками. «Помолюсь одному, почитаю, пойду к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать такая, что и на свет Божий выходить не хочется».
Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из комнаты. И вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела Пьера в гостиную.
– Вы очень добры, – сказала она ему.
– Ах, я право не думал оскорбить ее, я так понимаю и высоко ценю эти чувства!
Княжна Марья молча посмотрела на него и нежно улыбнулась. – Ведь я вас давно знаю и люблю как брата, – сказала она. – Как вы нашли Андрея? – спросила она поспешно, не давая ему времени сказать что нибудь в ответ на ее ласковые слова. – Он очень беспокоит меня. Здоровье его зимой лучше, но прошлой весной рана открылась, и доктор сказал, что он должен ехать лечиться. И нравственно я очень боюсь за него. Он не такой характер как мы, женщины, чтобы выстрадать и выплакать свое горе. Он внутри себя носит его. Нынче он весел и оживлен; но это ваш приезд так подействовал на него: он редко бывает таким. Ежели бы вы могли уговорить его поехать за границу! Ему нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит его. Другие не замечают, а я вижу.
В 10 м часу официанты бросились к крыльцу, заслышав бубенчики подъезжавшего экипажа старого князя. Князь Андрей с Пьером тоже вышли на крыльцо.
– Это кто? – спросил старый князь, вылезая из кареты и угадав Пьера.
– AI очень рад! целуй, – сказал он, узнав, кто был незнакомый молодой человек.
Старый князь был в хорошем духе и обласкал Пьера.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре с Пьером.
Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.
– Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, – проговорил он, но всё таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.
– Предводитель, Ростов граф, половины людей не доставил. Приехал в город, вздумал на обед звать, – я ему такой обед задал… А вот просмотри эту… Ну, брат, – обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу Пьера, – молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня старика. Ну идите, идите, – сказал он, – может быть приду, за ужином вашим посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, – прокричал он Пьеру из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает, все говорили про него одно хорошее.


Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, – Ростов испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит этот долг родителям. Ему посылалось по 10 ти тысяч в год, теперь же он решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты долга.

Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при Пултуске, при Прейсиш Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш Эйлау и во второй половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Всё было съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих, и отнимать у них уж было нечего, и даже мало – жалостливые солдаты часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи, предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли почему то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно худы и покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.
Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так же, как и всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей, амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских походах, или сказки об Алеше пройдохе, и о поповом батраке Миколке.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по двое, по трое, в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и картофеля, вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто картами (денег было много, хотя провианта и не было), кто невинными играми – в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее дело войны шло плохо.
Ростов жил, попрежнему, с Денисовым, и дружеская связь их, со времени их отпуска, стала еще теснее. Денисов никогда не говорил про домашних Ростова, но по нежной дружбе, которую командир оказывал своему офицеру, Ростов чувствовал, что несчастная любовь старого гусара к Наташе участвовала в этом усилении дружбы. Денисов видимо старался как можно реже подвергать Ростова опасностям, берег его и после дела особенно радостно встречал его целым и невредимым. На одной из своих командировок Ростов нашел в заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство старика поляка и его дочери, с грудным ребенком. Они были раздеты, голодны, и не могли уйти, и не имели средств выехать. Ростов привез их в свою стоянку, поместил в своей квартире, и несколько недель, пока старик оправлялся, содержал их. Товарищ Ростова, разговорившись о женщинах, стал смеяться Ростову, говоря, что он всех хитрее, и что ему бы не грех познакомить товарищей с спасенной им хорошенькой полькой. Ростов принял шутку за оскорбление и, вспыхнув, наговорил офицеру таких неприятных вещей, что Денисов с трудом мог удержать обоих от дуэли. Когда офицер ушел и Денисов, сам не знавший отношений Ростова к польке, стал упрекать его за вспыльчивость, Ростов сказал ему:
– Как же ты хочешь… Она мне, как сестра, и я не могу тебе описать, как это обидно мне было… потому что… ну, оттого…
Денисов ударил его по плечу, и быстро стал ходить по комнате, не глядя на Ростова, что он делывал в минуты душевного волнения.
– Экая дуг'ацкая ваша пог'ода Г'остовская, – проговорил он, и Ростов заметил слезы на глазах Денисова.


В апреле месяце войска оживились известием о приезде государя к армии. Ростову не удалось попасть на смотр который делал государь в Бартенштейне: павлоградцы стояли на аванпостах, далеко впереди Бартенштейна.
Они стояли биваками. Денисов с Ростовым жили в вырытой для них солдатами землянке, покрытой сучьями и дерном. Землянка была устроена следующим, вошедшим тогда в моду, способом: прорывалась канава в полтора аршина ширины, два – глубины и три с половиной длины. С одного конца канавы делались ступеньки, и это был сход, крыльцо; сама канава была комната, в которой у счастливых, как у эскадронного командира, в дальней, противуположной ступеням стороне, лежала на кольях, доска – это был стол. С обеих сторон вдоль канавы была снята на аршин земля, и это были две кровати и диваны. Крыша устраивалась так, что в середине можно было стоять, а на кровати даже можно было сидеть, ежели подвинуться ближе к столу. У Денисова, жившего роскошно, потому что солдаты его эскадрона любили его, была еще доска в фронтоне крыши, и в этой доске было разбитое, но склеенное стекло. Когда было очень холодно, то к ступеням (в приемную, как называл Денисов эту часть балагана), приносили на железном загнутом листе жар из солдатских костров, и делалось так тепло, что офицеры, которых много всегда бывало у Денисова и Ростова, сидели в одних рубашках.
В апреле месяце Ростов был дежурным. В 8 м часу утра, вернувшись домой, после бессонной ночи, он велел принести жару, переменил измокшее от дождя белье, помолился Богу, напился чаю, согрелся, убрал в порядок вещи в своем уголке и на столе, и с обветрившимся, горевшим лицом, в одной рубашке, лег на спину, заложив руки под голову. Он приятно размышлял о том, что на днях должен выйти ему следующий чин за последнюю рекогносцировку, и ожидал куда то вышедшего Денисова. Ростову хотелось поговорить с ним.
За шалашом послышался перекатывающийся крик Денисова, очевидно разгорячившегося. Ростов подвинулся к окну посмотреть, с кем он имел дело, и увидал вахмистра Топчеенко.
– Я тебе пг'иказывал не пускать их жг'ать этот ког'ень, машкин какой то! – кричал Денисов. – Ведь я сам видел, Лазаг'чук с поля тащил.
– Я приказывал, ваше высокоблагородие, не слушают, – отвечал вахмистр.
Ростов опять лег на свою кровать и с удовольствием подумал: «пускай его теперь возится, хлопочет, я свое дело отделал и лежу – отлично!» Из за стенки он слышал, что, кроме вахмистра, еще говорил Лаврушка, этот бойкий плутоватый лакей Денисова. Лаврушка что то рассказывал о каких то подводах, сухарях и быках, которых он видел, ездивши за провизией.
За балаганом послышался опять удаляющийся крик Денисова и слова: «Седлай! Второй взвод!»
«Куда это собрались?» подумал Ростов.
Через пять минут Денисов вошел в балаган, влез с грязными ногами на кровать, сердито выкурил трубку, раскидал все свои вещи, надел нагайку и саблю и стал выходить из землянки. На вопрос Ростова, куда? он сердито и неопределенно отвечал, что есть дело.
– Суди меня там Бог и великий государь! – сказал Денисов, выходя; и Ростов услыхал, как за балаганом зашлепали по грязи ноги нескольких лошадей. Ростов не позаботился даже узнать, куда поехал Денисов. Угревшись в своем угле, он заснул и перед вечером только вышел из балагана. Денисов еще не возвращался. Вечер разгулялся; около соседней землянки два офицера с юнкером играли в свайку, с смехом засаживая редьки в рыхлую грязную землю. Ростов присоединился к ним. В середине игры офицеры увидали подъезжавшие к ним повозки: человек 15 гусар на худых лошадях следовали за ними. Повозки, конвоируемые гусарами, подъехали к коновязям, и толпа гусар окружила их.
– Ну вот Денисов всё тужил, – сказал Ростов, – вот и провиант прибыл.
– И то! – сказали офицеры. – То то радешеньки солдаты! – Немного позади гусар ехал Денисов, сопутствуемый двумя пехотными офицерами, с которыми он о чем то разговаривал. Ростов пошел к нему навстречу.
– Я вас предупреждаю, ротмистр, – говорил один из офицеров, худой, маленький ростом и видимо озлобленный.
– Ведь сказал, что не отдам, – отвечал Денисов.
– Вы будете отвечать, ротмистр, это буйство, – у своих транспорты отбивать! Наши два дня не ели.
– А мои две недели не ели, – отвечал Денисов.
– Это разбой, ответите, милостивый государь! – возвышая голос, повторил пехотный офицер.
– Да вы что ко мне пристали? А? – крикнул Денисов, вдруг разгорячась, – отвечать буду я, а не вы, а вы тут не жужжите, пока целы. Марш! – крикнул он на офицеров.
– Хорошо же! – не робея и не отъезжая, кричал маленький офицер, – разбойничать, так я вам…
– К чог'ту марш скорым шагом, пока цел. – И Денисов повернул лошадь к офицеру.
– Хорошо, хорошо, – проговорил офицер с угрозой, и, повернув лошадь, поехал прочь рысью, трясясь на седле.
– Собака на забог'е, живая собака на забог'е, – сказал Денисов ему вслед – высшую насмешку кавалериста над верховым пехотным, и, подъехав к Ростову, расхохотался.
– Отбил у пехоты, отбил силой транспорт! – сказал он. – Что ж, не с голоду же издыхать людям?
Повозки, которые подъехали к гусарам были назначены в пехотный полк, но, известившись через Лаврушку, что этот транспорт идет один, Денисов с гусарами силой отбил его. Солдатам раздали сухарей в волю, поделились даже с другими эскадронами.
На другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и сказал ему, закрыв раскрытыми пальцами глаза: «Я на это смотрю вот так, я ничего не знаю и дела не начну; но советую съездить в штаб и там, в провиантском ведомстве уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что получили столько то провианту; в противном случае, требованье записано на пехотный полк: дело поднимется и может кончиться дурно».
Денисов прямо от полкового командира поехал в штаб, с искренним желанием исполнить его совет. Вечером он возвратился в свою землянку в таком положении, в котором Ростов еще никогда не видал своего друга. Денисов не мог говорить и задыхался. Когда Ростов спрашивал его, что с ним, он только хриплым и слабым голосом произносил непонятные ругательства и угрозы…
Испуганный положением Денисова, Ростов предлагал ему раздеться, выпить воды и послал за лекарем.
– Меня за г'азбой судить – ох! Дай еще воды – пускай судят, а буду, всегда буду подлецов бить, и госудаг'ю скажу. Льду дайте, – приговаривал он.
Пришедший полковой лекарь сказал, что необходимо пустить кровь. Глубокая тарелка черной крови вышла из мохнатой руки Денисова, и тогда только он был в состоянии рассказать все, что с ним было.
– Приезжаю, – рассказывал Денисов. – «Ну, где у вас тут начальник?» Показали. Подождать не угодно ли. «У меня служба, я зa 30 верст приехал, мне ждать некогда, доложи». Хорошо, выходит этот обер вор: тоже вздумал учить меня: Это разбой! – «Разбой, говорю, не тот делает, кто берет провиант, чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в карман!» Так не угодно ли молчать. «Хорошо». Распишитесь, говорит, у комиссионера, а дело ваше передастся по команде. Прихожу к комиссионеру. Вхожу – за столом… Кто же?! Нет, ты подумай!…Кто же нас голодом морит, – закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть не упал и стаканы поскакали на нем, – Телянин!! «Как, ты нас с голоду моришь?!» Раз, раз по морде, ловко так пришлось… «А… распротакой сякой и… начал катать. Зато натешился, могу сказать, – кричал Денисов, радостно и злобно из под черных усов оскаливая свои белые зубы. – Я бы убил его, кабы не отняли.
– Да что ж ты кричишь, успокойся, – говорил Ростов: – вот опять кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо. Денисова перебинтовали и уложили спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный. Но в полдень адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую землянку Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору Денисову от полкового командира, в которой делались запросы о вчерашнем происшествии. Адъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной оборот, что назначена военно судная комиссия и что при настоящей строгости касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может кончиться разжалованьем.
Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде явился к обер провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда был выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному вывихнул руку.
Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой то подвернулся, но что всё это вздор, пустяки, что он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги запросы, требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.


В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.
– Не могу же я разорваться, – говорил доктор; – приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. – Фельдшер что то еще спросил у него.
– Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? – Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.
– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег'ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
– Передай, видно… – Он не договорил и улыбнулся болезненно фальшивой улыбкой.


Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
– Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про Буонапарта?] – сказал ему улыбаясь генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что это было шуточное испытание.
– Mon prince, je parle de l'empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.
Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским. Жилинский, воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и почти каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису собирались на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного французского штаба.
24 го июня вечером, граф Жилинский, сожитель Бориса, устроил для своих знакомых французов ужин. На ужине этом был почетный гость, один адъютант Наполеона, несколько офицеров французской гвардии и молодой мальчик старой аристократической французской фамилии, паж Наполеона. В этот самый день Ростов, пользуясь темнотой, чтобы не быть узнанным, в статском платье, приехал в Тильзит и вошел в квартиру Жилинского и Бориса.
В Ростове, также как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов сделавшихся друзьями, тот переворот, который произошел в главной квартире и в Борисе. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы, презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая с Платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят в плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще недавно на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником Бонапарте. Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса вид французских офицеров в тех самых мундирах, на которые он привык совсем иначе смотреть из фланкерской цепи. Как только он увидал высунувшегося из двери французского офицера, это чувство войны, враждебности, которое он всегда испытывал при виде неприятеля, вдруг обхватило его. Он остановился на пороге и по русски спросил, тут ли живет Друбецкой. Борис, заслышав чужой голос в передней, вышел к нему навстречу. Лицо его в первую минуту, когда он узнал Ростова, выразило досаду.
– Ах это ты, очень рад, очень рад тебя видеть, – сказал он однако, улыбаясь и подвигаясь к нему. Но Ростов заметил первое его движение.
– Я не во время кажется, – сказал он, – я бы не приехал, но мне дело есть, – сказал он холодно…
– Нет, я только удивляюсь, как ты из полка приехал. – «Dans un moment je suis a vous», [Сию минуту я к твоим услугам,] – обратился он на голос звавшего его.
– Я вижу, что я не во время, – повторил Ростов.
Выражение досады уже исчезло на лице Бориса; видимо обдумав и решив, что ему делать, он с особенным спокойствием взял его за обе руки и повел в соседнюю комнату. Глаза Бориса, спокойно и твердо глядевшие на Ростова, были как будто застланы чем то, как будто какая то заслонка – синие очки общежития – были надеты на них. Так казалось Ростову.
– Ах полно, пожалуйста, можешь ли ты быть не во время, – сказал Борис. – Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его старый приятель. – Граф Жилинский, le comte N.N., le capitaine S.S., [граф Н.Н., капитан С.С.] – называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался и молчал.
Жилинский, видимо, не радостно принял это новое русское лицо в свой кружок и ничего не сказал Ростову. Борис, казалось, не замечал происшедшего стеснения от нового лица и с тем же приятным спокойствием и застланностью в глазах, с которыми он встретил Ростова, старался оживить разговор. Один из французов обратился с обыкновенной французской учтивостью к упорно молчавшему Ростову и сказал ему, что вероятно для того, чтобы увидать императора, он приехал в Тильзит.
– Нет, у меня есть дело, – коротко ответил Ростов.
Ростов сделался не в духе тотчас же после того, как он заметил неудовольствие на лице Бориса, и, как всегда бывает с людьми, которые не в духе, ему казалось, что все неприязненно смотрят на него и что всем он мешает. И действительно он мешал всем и один оставался вне вновь завязавшегося общего разговора. «И зачем он сидит тут?» говорили взгляды, которые бросали на него гости. Он встал и подошел к Борису.
– Однако я тебя стесняю, – сказал он ему тихо, – пойдем, поговорим о деле, и я уйду.
– Да нет, нисколько, сказал Борис. А ежели ты устал, пойдем в мою комнатку и ложись отдохни.
– И в самом деле…
Они вошли в маленькую комнатку, где спал Борис. Ростов, не садясь, тотчас же с раздраженьем – как будто Борис был в чем нибудь виноват перед ним – начал ему рассказывать дело Денисова, спрашивая, хочет ли и может ли он просить о Денисове через своего генерала у государя и через него передать письмо. Когда они остались вдвоем, Ростов в первый раз убедился, что ему неловко было смотреть в глаза Борису. Борис заложив ногу на ногу и поглаживая левой рукой тонкие пальцы правой руки, слушал Ростова, как слушает генерал доклад подчиненного, то глядя в сторону, то с тою же застланностию во взгляде прямо глядя в глаза Ростову. Ростову всякий раз при этом становилось неловко и он опускал глаза.
– Я слыхал про такого рода дела и знаю, что Государь очень строг в этих случаях. Я думаю, надо бы не доводить до Его Величества. По моему, лучше бы прямо просить корпусного командира… Но вообще я думаю…
– Так ты ничего не хочешь сделать, так и скажи! – закричал почти Ростов, не глядя в глаза Борису.
Борис улыбнулся: – Напротив, я сделаю, что могу, только я думал…
В это время в двери послышался голос Жилинского, звавший Бориса.
– Ну иди, иди, иди… – сказал Ростов и отказавшись от ужина, и оставшись один в маленькой комнатке, он долго ходил в ней взад и вперед, и слушал веселый французский говор из соседней комнаты.


Ростов приехал в Тильзит в день, менее всего удобный для ходатайства за Денисова. Самому ему нельзя было итти к дежурному генералу, так как он был во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, а Борис, ежели даже и хотел, не мог сделать этого на другой день после приезда Ростова. В этот день, 27 го июня, были подписаны первые условия мира. Императоры поменялись орденами: Александр получил Почетного легиона, а Наполеон Андрея 1 й степени, и в этот день был назначен обед Преображенскому батальону, который давал ему батальон французской гвардии. Государи должны были присутствовать на этом банкете.
Ростову было так неловко и неприятно с Борисом, что, когда после ужина Борис заглянул к нему, он притворился спящим и на другой день рано утром, стараясь не видеть его, ушел из дома. Во фраке и круглой шляпе Николай бродил по городу, разглядывая французов и их мундиры, разглядывая улицы и дома, где жили русский и французский императоры. На площади он видел расставляемые столы и приготовления к обеду, на улицах видел перекинутые драпировки с знаменами русских и французских цветов и огромные вензеля А. и N. В окнах домов были тоже знамена и вензеля.
«Борис не хочет помочь мне, да и я не хочу обращаться к нему. Это дело решенное – думал Николай – между нами всё кончено, но я не уеду отсюда, не сделав всё, что могу для Денисова и главное не передав письма государю. Государю?!… Он тут!» думал Ростов, подходя невольно опять к дому, занимаемому Александром.
У дома этого стояли верховые лошади и съезжалась свита, видимо приготовляясь к выезду государя.
«Всякую минуту я могу увидать его, – думал Ростов. Если бы только я мог прямо передать ему письмо и сказать всё, неужели меня бы арестовали за фрак? Не может быть! Он бы понял, на чьей стороне справедливость. Он всё понимает, всё знает. Кто же может быть справедливее и великодушнее его? Ну, да ежели бы меня и арестовали бы за то, что я здесь, что ж за беда?» думал он, глядя на офицера, всходившего в дом, занимаемый государем. «Ведь вот всходят же. – Э! всё вздор. Пойду и подам сам письмо государю: тем хуже будет для Друбецкого, который довел меня до этого». И вдруг, с решительностью, которой он сам не ждал от себя, Ростов, ощупав письмо в кармане, пошел прямо к дому, занимаемому государем.
«Нет, теперь уже не упущу случая, как после Аустерлица, думал он, ожидая всякую секунду встретить государя и чувствуя прилив крови к сердцу при этой мысли. Упаду в ноги и буду просить его. Он поднимет, выслушает и еще поблагодарит меня». «Я счастлив, когда могу сделать добро, но исправить несправедливость есть величайшее счастье», воображал Ростов слова, которые скажет ему государь. И он пошел мимо любопытно смотревших на него, на крыльцо занимаемого государем дома.
С крыльца широкая лестница вела прямо наверх; направо видна была затворенная дверь. Внизу под лестницей была дверь в нижний этаж.
– Кого вам? – спросил кто то.
– Подать письмо, просьбу его величеству, – сказал Николай с дрожанием голоса.
– Просьба – к дежурному, пожалуйте сюда (ему указали на дверь внизу). Только не примут.
Услыхав этот равнодушный голос, Ростов испугался того, что он делал; мысль встретить всякую минуту государя так соблазнительна и оттого так страшна была для него, что он готов был бежать, но камер фурьер, встретивший его, отворил ему дверь в дежурную и Ростов вошел.
Невысокий полный человек лет 30, в белых панталонах, ботфортах и в одной, видно только что надетой, батистовой рубашке, стоял в этой комнате; камердинер застегивал ему сзади шитые шелком прекрасные новые помочи, которые почему то заметил Ростов. Человек этот разговаривал с кем то бывшим в другой комнате.
– Bien faite et la beaute du diable, [Хорошо сложена и красота молодости,] – говорил этот человек и увидав Ростова перестал говорить и нахмурился.
– Что вам угодно? Просьба?…
– Qu'est ce que c'est? [Что это?] – спросил кто то из другой комнаты.
– Encore un petitionnaire, [Еще один проситель,] – отвечал человек в помочах.
– Скажите ему, что после. Сейчас выйдет, надо ехать.
– После, после, завтра. Поздно…
Ростов повернулся и хотел выйти, но человек в помочах остановил его.
– От кого? Вы кто?
– От майора Денисова, – отвечал Ростов.
– Вы кто? офицер?
– Поручик, граф Ростов.
– Какая смелость! По команде подайте. А сами идите, идите… – И он стал надевать подаваемый камердинером мундир.
Ростов вышел опять в сени и заметил, что на крыльце было уже много офицеров и генералов в полной парадной форме, мимо которых ему надо было пройти.
Проклиная свою смелость, замирая от мысли, что всякую минуту он может встретить государя и при нем быть осрамлен и выслан под арест, понимая вполне всю неприличность своего поступка и раскаиваясь в нем, Ростов, опустив глаза, пробирался вон из дома, окруженного толпой блестящей свиты, когда чей то знакомый голос окликнул его и чья то рука остановила его.
– Вы, батюшка, что тут делаете во фраке? – спросил его басистый голос.
Это был кавалерийский генерал, в эту кампанию заслуживший особенную милость государя, бывший начальник дивизии, в которой служил Ростов.
Ростов испуганно начал оправдываться, но увидав добродушно шутливое лицо генерала, отойдя к стороне, взволнованным голосом передал ему всё дело, прося заступиться за известного генералу Денисова. Генерал выслушав Ростова серьезно покачал головой.
– Жалко, жалко молодца; давай письмо.
Едва Ростов успел передать письмо и рассказать всё дело Денисова, как с лестницы застучали быстрые шаги со шпорами и генерал, отойдя от него, подвинулся к крыльцу. Господа свиты государя сбежали с лестницы и пошли к лошадям. Берейтор Эне, тот самый, который был в Аустерлице, подвел лошадь государя, и на лестнице послышался легкий скрип шагов, которые сейчас узнал Ростов. Забыв опасность быть узнанным, Ростов подвинулся с несколькими любопытными из жителей к самому крыльцу и опять, после двух лет, он увидал те же обожаемые им черты, то же лицо, тот же взгляд, ту же походку, то же соединение величия и кротости… И чувство восторга и любви к государю с прежнею силою воскресло в душе Ростова. Государь в Преображенском мундире, в белых лосинах и высоких ботфортах, с звездой, которую не знал Ростов (это была legion d'honneur) [звезда почетного легиона] вышел на крыльцо, держа шляпу под рукой и надевая перчатку. Он остановился, оглядываясь и всё освещая вокруг себя своим взглядом. Кое кому из генералов он сказал несколько слов. Он узнал тоже бывшего начальника дивизии Ростова, улыбнулся ему и подозвал его к себе.
Вся свита отступила, и Ростов видел, как генерал этот что то довольно долго говорил государю.
Государь сказал ему несколько слов и сделал шаг, чтобы подойти к лошади. Опять толпа свиты и толпа улицы, в которой был Ростов, придвинулись к государю. Остановившись у лошади и взявшись рукою за седло, государь обратился к кавалерийскому генералу и сказал громко, очевидно с желанием, чтобы все слышали его.
– Не могу, генерал, и потому не могу, что закон сильнее меня, – сказал государь и занес ногу в стремя. Генерал почтительно наклонил голову, государь сел и поехал галопом по улице. Ростов, не помня себя от восторга, с толпою побежал за ним.


На площади куда поехал государь, стояли лицом к лицу справа батальон преображенцев, слева батальон французской гвардии в медвежьих шапках.
В то время как государь подъезжал к одному флангу баталионов, сделавших на караул, к противоположному флангу подскакивала другая толпа всадников и впереди их Ростов узнал Наполеона. Это не мог быть никто другой. Он ехал галопом в маленькой шляпе, с Андреевской лентой через плечо, в раскрытом над белым камзолом синем мундире, на необыкновенно породистой арабской серой лошади, на малиновом, золотом шитом, чепраке. Подъехав к Александру, он приподнял шляпу и при этом движении кавалерийский глаз Ростова не мог не заметить, что Наполеон дурно и не твердо сидел на лошади. Батальоны закричали: Ура и Vive l'Empereur! [Да здравствует Император!] Наполеон что то сказал Александру. Оба императора слезли с лошадей и взяли друг друга за руки. На лице Наполеона была неприятно притворная улыбка. Александр с ласковым выражением что то говорил ему.
Ростов не спуская глаз, несмотря на топтание лошадьми французских жандармов, осаживавших толпу, следил за каждым движением императора Александра и Бонапарте. Его, как неожиданность, поразило то, что Александр держал себя как равный с Бонапарте, и что Бонапарте совершенно свободно, как будто эта близость с государем естественна и привычна ему, как равный, обращался с русским царем.
Александр и Наполеон с длинным хвостом свиты подошли к правому флангу Преображенского батальона, прямо на толпу, которая стояла тут. Толпа очутилась неожиданно так близко к императорам, что Ростову, стоявшему в передних рядах ее, стало страшно, как бы его не узнали.
– Sire, je vous demande la permission de donner la legion d'honneur au plus brave de vos soldats, [Государь, я прошу у вас позволенья дать орден Почетного легиона храбрейшему из ваших солдат,] – сказал резкий, точный голос, договаривающий каждую букву. Это говорил малый ростом Бонапарте, снизу прямо глядя в глаза Александру. Александр внимательно слушал то, что ему говорили, и наклонив голову, приятно улыбнулся.
– A celui qui s'est le plus vaillament conduit dans cette derieniere guerre, [Тому, кто храбрее всех показал себя во время войны,] – прибавил Наполеон, отчеканивая каждый слог, с возмутительным для Ростова спокойствием и уверенностью оглядывая ряды русских, вытянувшихся перед ним солдат, всё держащих на караул и неподвижно глядящих в лицо своего императора.
– Votre majeste me permettra t elle de demander l'avis du colonel? [Ваше Величество позволит ли мне спросить мнение полковника?] – сказал Александр и сделал несколько поспешных шагов к князю Козловскому, командиру батальона. Бонапарте стал между тем снимать перчатку с белой, маленькой руки и разорвав ее, бросил. Адъютант, сзади торопливо бросившись вперед, поднял ее.
– Кому дать? – не громко, по русски спросил император Александр у Козловского.
– Кому прикажете, ваше величество? – Государь недовольно поморщился и, оглянувшись, сказал:
– Да ведь надобно же отвечать ему.
Козловский с решительным видом оглянулся на ряды и в этом взгляде захватил и Ростова.
«Уж не меня ли?» подумал Ростов.
– Лазарев! – нахмурившись прокомандовал полковник; и первый по ранжиру солдат, Лазарев, бойко вышел вперед.
– Куда же ты? Тут стой! – зашептали голоса на Лазарева, не знавшего куда ему итти. Лазарев остановился, испуганно покосившись на полковника, и лицо его дрогнуло, как это бывает с солдатами, вызываемыми перед фронт.
Наполеон чуть поворотил голову назад и отвел назад свою маленькую пухлую ручку, как будто желая взять что то. Лица его свиты, догадавшись в ту же секунду в чем дело, засуетились, зашептались, передавая что то один другому, и паж, тот самый, которого вчера видел Ростов у Бориса, выбежал вперед и почтительно наклонившись над протянутой рукой и не заставив ее дожидаться ни одной секунды, вложил в нее орден на красной ленте. Наполеон, не глядя, сжал два пальца. Орден очутился между ними. Наполеон подошел к Лазареву, который, выкатывая глаза, упорно продолжал смотреть только на своего государя, и оглянулся на императора Александра, показывая этим, что то, что он делал теперь, он делал для своего союзника. Маленькая белая рука с орденом дотронулась до пуговицы солдата Лазарева. Как будто Наполеон знал, что для того, чтобы навсегда этот солдат был счастлив, награжден и отличен от всех в мире, нужно было только, чтобы его, Наполеонова рука, удостоила дотронуться до груди солдата. Наполеон только прило жил крест к груди Лазарева и, пустив руку, обратился к Александру, как будто он знал, что крест должен прилипнуть к груди Лазарева. Крест действительно прилип.
Русские и французские услужливые руки, мгновенно подхватив крест, прицепили его к мундиру. Лазарев мрачно взглянул на маленького человечка, с белыми руками, который что то сделал над ним, и продолжая неподвижно держать на караул, опять прямо стал глядеть в глаза Александру, как будто он спрашивал Александра: всё ли еще ему стоять, или не прикажут ли ему пройтись теперь, или может быть еще что нибудь сделать? Но ему ничего не приказывали, и он довольно долго оставался в этом неподвижном состоянии.
Государи сели верхами и уехали. Преображенцы, расстроивая ряды, перемешались с французскими гвардейцами и сели за столы, приготовленные для них.
Лазарев сидел на почетном месте; его обнимали, поздравляли и жали ему руки русские и французские офицеры. Толпы офицеров и народа подходили, чтобы только посмотреть на Лазарева. Гул говора русского французского и хохота стоял на площади вокруг столов. Два офицера с раскрасневшимися лицами, веселые и счастливые прошли мимо Ростова.
– Каково, брат, угощенье? Всё на серебре, – сказал один. – Лазарева видел?
– Видел.
– Завтра, говорят, преображенцы их угащивать будут.
– Нет, Лазареву то какое счастье! 10 франков пожизненного пенсиона.
– Вот так шапка, ребята! – кричал преображенец, надевая мохнатую шапку француза.
– Чудо как хорошо, прелесть!
– Ты слышал отзыв? – сказал гвардейский офицер другому. Третьего дня было Napoleon, France, bravoure; [Наполеон, Франция, храбрость;] вчера Alexandre, Russie, grandeur; [Александр, Россия, величие;] один день наш государь дает отзыв, а другой день Наполеон. Завтра государь пошлет Георгия самому храброму из французских гвардейцев. Нельзя же! Должен ответить тем же.
Борис с своим товарищем Жилинским тоже пришел посмотреть на банкет преображенцев. Возвращаясь назад, Борис заметил Ростова, который стоял у угла дома.
– Ростов! здравствуй; мы и не видались, – сказал он ему, и не мог удержаться, чтобы не спросить у него, что с ним сделалось: так странно мрачно и расстроено было лицо Ростова.
– Ничего, ничего, – отвечал Ростов.
– Ты зайдешь?
– Да, зайду.
Ростов долго стоял у угла, издалека глядя на пирующих. В уме его происходила мучительная работа, которую он никак не мог довести до конца. В душе поднимались страшные сомнения. То ему вспоминался Денисов с своим изменившимся выражением, с своей покорностью и весь госпиталь с этими оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями. Ему так живо казалось, что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что он оглядывался, чтобы понять, откуда мог происходить этот запах. То ему вспоминался этот самодовольный Бонапарте с своей белой ручкой, который был теперь император, которого любит и уважает император Александр. Для чего же оторванные руки, ноги, убитые люди? То вспоминался ему награжденный Лазарев и Денисов, наказанный и непрощенный. Он заставал себя на таких странных мыслях, что пугался их.
Запах еды преображенцев и голод вызвали его из этого состояния: надо было поесть что нибудь, прежде чем уехать. Он пошел к гостинице, которую видел утром. В гостинице он застал так много народу, офицеров, так же как и он приехавших в статских платьях, что он насилу добился обеда. Два офицера одной с ним дивизии присоединились к нему. Разговор естественно зашел о мире. Офицеры, товарищи Ростова, как и большая часть армии, были недовольны миром, заключенным после Фридланда. Говорили, что еще бы подержаться, Наполеон бы пропал, что у него в войсках ни сухарей, ни зарядов уж не было. Николай молча ел и преимущественно пил. Он выпил один две бутылки вина. Внутренняя поднявшаяся в нем работа, не разрешаясь, всё также томила его. Он боялся предаваться своим мыслям и не мог отстать от них. Вдруг на слова одного из офицеров, что обидно смотреть на французов, Ростов начал кричать с горячностью, ничем не оправданною, и потому очень удивившею офицеров.
– И как вы можете судить, что было бы лучше! – закричал он с лицом, вдруг налившимся кровью. – Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!
– Да я ни слова не говорил о государе, – оправдывался офицер, не могший иначе как тем, что Ростов пьян, объяснить себе его вспыльчивости.
Но Ростов не слушал.
– Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего, – продолжал он. – Умирать велят нам – так умирать. А коли наказывают, так значит – виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз – значит так надо. А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, – ударяя по столу кричал Николай, весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма последовательно по ходу своих мыслей.
– Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё, – заключил он.
– И пить, – сказал один из офицеров, не желавший ссориться.
– Да, и пить, – подхватил Николай. – Эй ты! Еще бутылку! – крикнул он.



В 1808 году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем Петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.
В 1809 году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу Бонапарте против прежнего союзника, австрийского императора; до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.
Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований.
Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без выказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем.
Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу.
Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.
Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.
Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».